Говоря о повести «Дом на набережной», почти каждый раз подмечается связь этого текста с повестью «Обмен », первой в цикле московских повестей. И действительно, смежность и родство тем заметно невооруженным глазом, и если в «Обмене» проблематика еще не столь очевидна, то в «Доме» прием обнажен – авторская мысль прозрачна и неприкрыта. И там, и там цель одна: Трифонов пытается отыскать истоки советского конформизма.
Главным героем повести является эссеист и литературный критик Вадим Глебов: карьерист и видный мужчина, не обделенный общественным положением и сопутствующими материальными благами. Как-то раз, отправившись покупать по знакомству какой-то жутко дефицитный столик, он встречает друга детства – Лёвку Шулепникова, который, оказывается, работает грузчиком в этой мебельной комиссионке, да и выглядит как самый настоящий, всамделишный, вечно томимый похмельем разнорабочий, но вот Глебова почему-то не желает узнавать совершенно. Эта случайная встреча ввергает героя в долгие воспоминания о временах детства и юности, которым, собственно, и посвящена сама повесть. Тогда, в далекой Москве 40-х годов, было все по-другому: Лёвка Шулепа и прочие Глебовские друзья жили в высотном элитном доме на набережной, а сам Димка вместе с бабушкой и родителями ютился в покосившемся гнилом бараке, где в тесной коммуналке без конца скандалили соседи. В те времена и Шулепа был совсем другим – благодаря матери и отчиму, он имел все, о чем только могли мечтать его сверстники, и дружбы с ним добивались все (ну кроме разве что Глебова).
Основной конфликт произведения разворачивается вокруг взаимоотношений молодого студента Вадима Глебова, пишущего диплом и собирающегося поступать в аспирантуру, и семьи профессора Ганчука, живущей в том самом доме на набережной. Дочь профессора, утонченная и вечно всех жалеющая Соня влюблена в Глебова, но тот долгое время не замечает ее расположения, хоть и заходит к профессору почти каждый день, но со временем он находит в себе нужные чувства и сходится с девушкой. С профессором Ганчуком Глебов общается с самого поступления в ВУЗ, часто бывает у него в гостях, да и дипломную работу пишет под его руководством. Но в институте против своенравного старика зреет заговор, и Глебов оказывается в него вовлечен. Он не может отфутболить новое институтское начальство, жаждущее смещения Ганчука, и сам становится заложником своего конформизма. На одной чаше весов – зачисление в аспирантуру, Грибоедовская стипендия и старт для карьеры, на другой – бескорыстная Сонина любовь и добрые отношения с профессором. Но наш герой колеблется: некрасиво предавать близких людей, но и от перспектив в институте отказываться жалко. Его принуждают выступить на собрании с обличительной речью, а группа защитников, наоборот, просит разметать подлый заговор, прилюдно защитив наставника, но герой не желает занимать чью-либо сторону, он хочет быть хорошим для всех и судорожно ищет способ не явиться на расправу.
Вадим Глебов являет собой яркий пример литературного антигероя, или т.н. отрицательного протагониста. Он сочетает в себе те качества, которые при общей своей нейтральности и безобидности формируют весьма нелицеприятный портрет: Глебов умен, расчетлив и амбициозен, повсюду старается стать своим (он дружит и с необычными детьми элитного дома, и с хулиганами из переулка), в него легко влюбляются девушки, но сам он по-настоящему никого не любит. Но главное качество, определяющее всю его жизненную парадигму, – это зависть. Трифонов очень грамотно и скрупулезно описывает этапы взрастания зависти в душе героя. Глебов очень завидует Лёвке и другим ребятам из высотного дома, живущим в просторных, хорошо обставленных квартирах, и ездят на лифтах, он не понимает, отчего одним дается от рождения все, а другим ничего, уже в юности, пия чай у Ганчуков, он невольно оценивает их интерьеры, а когда впервые соединяется с Соней на профессорской даче в Брусково, вдруг понимает, что все это – дом, квартира и хрупкая Соня – может стать его. Корысть и преследование собственной выгоды проявляются с самого детства: даже когда маленький Димка, пользуясь тем, что мать устроилась кассиршей в кинотеатр, старательно выбирает среди ребят, кого бы провести на сеанс, он руководствуется только теми соображениями, что и с кого сможет впоследствии поиметь.
Истоки характера Глебова, его жизненной философии, безусловно, лежат в его родителях. В энергичности матери, желающей выбиться из неблагоприятной среды, в трусости отца, живущего с установкой «ни в коем случае не высовываться», заискивающего перед Лёвкой, пасынком большого чиновника, запрещающего жене просить за обвиненного родственника, зато впоследствии спокойно сходящегося с его женой. Гиперплазия характеров не случайна: в повести хватает говорящих деталей и самых подробных бытописаний, и почти все они работают на раскрытие персонажей.
Любопытна роль фата Лёвки Шулепникова, предстающего в повести двойником главного героя. Они во многом схожи: повышенным вниманием к материальному, стремлением к положению в обществе и в своей среде, неспособностью любить, но если карьера Глебова через предательство принимает ускорение вверх, то жизненный путь Шулепы идет по ниспадающей. Он с самого детства имел все то, о чем Глебов только мечтал, и с легкостью этим распоряжался. И в школе, и в институте он был местной знаменитостью, человеком, чьего расположения искали. Но все его влияние держалось исключительно на родителях, вернее, на умении матери найти очередного обличенного властью мужчину, способного обеспечить ее и сына. В целом, Лёвка многое понимает о жизни, и он уже знает (в отличие от Глебова), что ища своей выгоды, нельзя не запачкаться, но его проблема лежит несколько в иной плоскости – за обилием дорогостоящих заграничных вещей, шумных гулянок и карусели знакомых он сам ничего из себя не представляет. И когда опора существования рушится (умирает второй отчим) – заканчивается вся его красивая история.
К сожалению, в повести не так много положительных персонажей. Условно к их числу можно отнести семью профессора Ганчука, но и они не из числа приятных: Юлия Михайловна подчеркнуто высокомерна, а Николай Васильевич и сам отличается изрядной воинственностью и все сокрушается, что не добил в двадцатых Дороднова. Однако главная их беда в том, что они чрезвычайно оторваны от жизни. Одухотворенная Соня жалеет всех без разбору и в людях не разбирается; ее родители настолько поглощены своими делами и своими мыслями, что до последнего не замечают любовной связи дочери с другом семьи, и сам Николай Васильевич предательства Глебова не ощущает, остается с ним учтив и приветлив, а Юлия Михайловна спохватывается слишком поздно и как-то неловко, наивно пытаясь откупиться от Иуды деньгами и драгоценностями. Единственным светлым пятном остается влюбленный в Соню лирический герой, благодаря которому мы видим описание Батона-Глебова со стороны. И это весьма интересный момент, что помимо пары «автор – главный герой» в повести действует еще и неназванный персонаж-рассказчик, т.н. лирический герой, дающий собственную оценку истории Глебова и семьи Ганчуков. Неназванный герой выведен в противовес отрицательному протагонисту: он искренне и безответно влюблен в утонченную Соню, почтителен с ее отцом, с обожанием смотрит на местного вундеркинда Антона, но главное, он с самого начала разглядел истинную сущность Батона и справедливо рассуждает, что такие вот вечно неопределившиеся, ни то ни сё, и есть самые неприятные, самые ненадежные. И Батон, действительно, не раз подводит их мальчишеское братство.
Повесть отличается очень тяжелой, угнетающей атмосферой. Во многом это связано с главным героем (общем-то, мрачность и экзистенциальная безысходность не редкость среди текстов с доказательством от противного), но еще также и с чувством подспудного, сидящего глубоко внутри животного страха, определявшего жизнь огромной страны в сталинскую эпоху. Автор не говорит прямо, но построение композиции и детализация играют на нужную минорную атмосферу.
Тема произведения определяется несложно – это поиск истоков советского конформизма. Повесть «Дом на набережной» является своеобразным ответом самому себе (если не сказать покаянием) на очень ранний роман «Студенты», вышедший в 1950 году, за который Юрий Трифонов, сын репрессированных родителей, получил Сталинскую премию и все сопутствующие ей печеньки. В романе «Студенты» речь шла о ситуации конца 40-х годов, когда в институтской среде началась кампания по борьбе с космополитами (фактически антисемитская чистка интеллигентской прослойки), о том, как прогрессивные студенты, в числе коих был, разумеется, и сам Трифонов, принимали активное участие в борьбе с анахроничными, непатриотичными преподавателями. Результатом как всегда стали поломанные судьбы и трагически оборвавшиеся жизни, а наградой для рыцарей идейного фронта – те самые, горячо желанные материальные блага и карьерный рост. И вот в 1976 году Трифонов пишет ответ самому себе: рисует старую ситуацию сызнова, изнутри и под другим углом, и на этот раз он уже не терпит сантиментов, он свободен от шор и беспощаден к самому себе, к собственным поступкам и философии своего поколения, которое, без зазрения совести предав своих учителей, предало самое себя.
Итог: 7 из 10.
На этом все на сегодня. Как всегда жду ваших мнений в комментариях. До скорой встречи!
Повесть Юрия Трифонова «Дом на набережной» входит в сборник «Московские повести», над которыми автор работал в 1970-х гг. В это время в России модно было писать о широкомасштабном, глобальном в жизни человека. И писатели, выполняющие социальный заказ, были всегда востребованы государством, их произведения расходились большими тиражами, они вправе были рассчитывать на безбедную жизнь. Трифонову не интересны были соцзаказы, он никогда не был конъюнктурщиком. Наряду с А. П. Чеховым, Ф. М. Достоевским и многими другими творцами русской литературы его волнуют философские проблемы.
Бегут годы, проходят века - эти вопросы остаются без ответа, снова и снова встают перед людьми. Человек и эпоха... Человек и время... Это время, которое берет человека в подчинение, как бы освобождает личность от ответственности, время, на которое удобно все свалить. «Не Глебов виноват, и не люди, - идет жестокий внутренний монолог Глебова, главного героя повести, - а времена. Вот пусть с временами и не здоровается». Это время способно круто переменить судьбу человека, возвысить его или уронить туда, где теперь, через тридцать пять лет после «царствования» в школе, сидит на корточках опустившийся на дно человек. Трифонов рассматривает время с конца 1930-х годов по начало 1950-х не только как определенную эпоху, но и как питательную почву, сформировавшую такой феномен уже нашего времени, как Вадим Глебов. Писатель не пессимист, но и не оптимист: человек, по его мнению, является объектом и одновременно субъектом эпохи, то есть формирует ее. Эти проблемы волновали многих русских классиков. Занимают они одно из центральных мест и в творчестве Трифонова. Сам автор так говорил о своих произведениях: «Моя проза не про каких-то мещан, а про нас с вами. Она про то, как каждый человек сопряжен со временем». Юрию Валентиновичу хочется анализировать состояние духа человека. Проблема того, что происходит с человеком, с его идеями на протяжении жизни, раскрывается в повести «Дом на набережной» на примере Вадима Глебова.
Детство Глебова определило его дальнейшую судьбу. Вадим родился и вырос в маленьком двухэтажном домике, который находился на одной улице с домом на набережной - «серой громадиной, наподобие целого города или даже целой страны». Глебов еще в те далекие времена начал испытывать «страдания несоответствия», зависть к обитателям этого дома. Изо всех сил он тянулся к ним, старался понравиться. В результате Левка Шулепников даже стал его лучшим другом, все охотно принимали его в свою компанию.
Естественное желание человека понравиться другим, хорошо зарекомендовать себя, произвести впечатление у Глебова постепенно перерастает в самый настоящий конформизм. «Он был какой-то для всех подходящий. И такой, и этакий, и с теми, и с этими, и не злой, и не добрый, и не очень жадный, и не очень уж щедрый, и не трусливый, и не смельчак, и вроде бы не хитрец, но в то же время не простофиля. Он мог дружить с Левкой и с Манюней, хотя Левка и Манюня друг друга терпеть не могли».
С самого детства Вадим не отличался особой твердостью духа, был трусливым и нерешительным человеком. Много раз в детстве его трусливость, мерзкие поступки сходили ему с рук. И в случае с избиением Шулепникова, и когда Вадим выдал Медведя, и когда он рассказал Соне о ходьбе по перилам, чтобы та спасла его, - всегда Глебов действовал как трус и подлец, и всегда он выходил сухим из воды.Эти качества прогрессировали в нем с невероятной силой. Ни разу в своей жизни он не совершил смелого поступка, всегда был посредственным человеком, ничего из себя не представляющим как личность. Он привык прятаться за чужими спинами, перекладывать всю тяжесть ответственности и решения на других, привык все пускать на самотек. Детская нерешительность превращается в крайнюю бесхарактерность, мягкотелость.
В студенческие годы зависть к благополучным, обеспеченным Ганчукам, Шулепниковым съедает его душу, вытесняя последние остатки нравственности, любви и сострадания. Глебов все больше и больше деградирует. В эти годы он, как и прежде, старается войти в доверие, понравиться всем, а особенно Ганчукам. Это у него хорошо получается: уроки детства не прошли даром. Глебов стал частым гостем в их доме, все к нему привыкли, считали другом семьи. Соня полюбила его всем сердцем и жестоко ошиблась: в душе эгоиста нет места любви. Такие понятия, как чистая, искренняя любовь, дружба, были чужды Глебову: погоня за материальным вытравила все духовное в нем. Без особых терзаний он предает Ганчука, бросает Соню, загубив ей всю оставшуюся жизнь.
Но Вадим Глебов все-таки добился своего. «Люди, умеющие быть гениальнейшим образом никакими, продвигаются далеко. Вся суть в том, что те, кто имеет с ними дело, довоображают и дорисовывают на никаком фоне все, что им подсказывают их желания и их страхи. Никакие всегда везунчики». Он выбился в люди, стал доктором филологических наук. Теперь у него есть все: хорошая квартира, дорогая, редкая мебель, высокое общественное положение. Нет главного: теплых, нежных отношений в семье, взаимопонимания с близкими. Но Глебов вроде бы счастлив. Правда, иногда совесть все же просыпается. Она колет Вадима воспоминаниями его подлых, низких, трусливых поступков. Прошлое, которое Глебов так хотел забыть, отодвинуть от себя, от которого так хотел откреститься, все же всплывает в его памяти. Но Глебов, кажется, и к собственной совести научился приспосабливаться. Всегда он оставляет за собой право сказать что-то вроде: «А в чем, собственно, я виноват? Обстоятельства так сложились, я сделал все, что мог». Или: «Неудивительно, что она лежит в больнице, ведь у нее такая плохая наследственность».
А ведь еще в детстве было положено начало превращения Вадика Глебова в абсолютно никакого бесхарактерного подлеца-конформиста, который, однако, теперь живет безбедно и ездит на разные международные конгрессы. Он шел к своей цели долго и упорно, а может, наоборот, не проявлял никаких морально-волевых качеств...
Ю. Трифонову в его повести «Дом на набережной» замечательно удалось раскрыть проблему человека и времени. Писатель любит сопрягать время, прошедшее и настоящее, показывает, что прошлое отсечь нельзя: человек весь выходит оттуда, и какая-то невидимая ниточка все время связывает прошлое человека с настоящим, определяя его будущее.
Читать новости.
Одно из самых известных зданий Москвы - по сути, это город в городе – со своей полностью автономной инфраструктурой, со своим уникальным контингентом высокопоставленных жильцов, с драматическим переплетением судеб и жизненных сюжетов во времена репрессий и смены режимов.
Дом на набережной, расположенный на Болотном острове (формальный адрес, улица Серафимовича, дом 2.), напротив Кремля был построен в 1931 году специально для элиты нового, советского общества. Первые жильцы въехали в него в середине десятилетия. А вскоре грянул Большой террор - и многие квартиры опустели. На место исчезнувших граждан заселялись новые, но и их судьба часто складывалась печально.
С тех пор памятник конструктивизма и окружает ореол недобрых слухов. Кто-то рассказывает о призраках старых жильцов, являющихся в квартирах. Кто-то - о тайном ходе, выходившем прямо в кухни для того, чтобы именитых жильцов проще было арестовывать без лишнего шума. Так или иначе, но Дом на набережной действительно хранит память о многих трагедиях тех лет.
Список жильцов, сгинувших в Гулаге намного превышает список погибших в Великой отечественной...
Дом на набережной не только «символ страшных лет России», но и символ создания новой страны, здесь жили люди, которые создали промышленность Советского Союза, и героические полярные лётчики. Не стоит забывать, что в тот короткий довоенный срок ВВП страны был увеличен в 70 раз!
Но и о цене конечно тоже надо помнить.
Дом назывался по разному: Дом правительства, Первый Дом Советов, Дом ЦИК и СНК… В 1976 году увидела свет повесть Юрия Трифонова «Дом на набережной», в которой литератор описал быт и нравы жителей правительственного дома, многие из которых в 1930-е годы подверглись арестам и из своих комфортабельных квартир отправились в сталинские лагеря или были расстреляны. Благодаря стараниям дочери Юрия Трифонова в самом доме был открыт музей в память о репрессированных жильцах "Дома на набережной" 
Необходимость строительства дома для семей членов правительства и высокопоставленных руководителей возникла с 1918 год, когда сотни служащих переселились из Петрограда в Москву после переноса туда столицы государства, проблему с жильём надо было решать.
24 июня 1927 года было принято решение о начале строительства дома для ответственных работников по проекту архитектора Бориса Иофана.
Стройплощадка заняла квартал на искусственном Болотный острове, а вернее не до конца осушенном болоте, образовавшимся ещё в XVIII веке после прокладки Водоотводного канала, кроме того здесь оставалось старинное Всехсвятское кладбище. С местоположением дома связана одна из легенд - якобы этим была предрешена гибель его жильцов.
Но главным была функциональность. Дом находится на острове, он был относительно изолирован от простого народа, но находился в непосредственной близости от Кремля.
строительство дома на набережной
Строительство. 1928 год:. Из коллекции Музея Москвы. На момент начала строительства берега ещё земляные, но вскоре набережная оделась в гранит и стала местом прогулок жителей дома, тут же был оборудован причал для теплоходов и даже бассейн для купания. Пристань здесь существовала и раньше, на баржах доставлялись камень и песок, а крестьяне в лаптях перетаскивали стройматериалы на берег.
В стационарной экспозиции музея представлена история строительства дома (чертежи, макеты, поквартирные планы, документальные фотографии)
Дом был спроектирован Борисом Иофаном и его архитектурным бюро в стиле позднего конструктивизма. Для Москвы того времени это было грандиознейшее сооружение. Здание было высотным - в те годы в Москве не строили выше 6–7 этажа, а Дом на набережной имел в зависимости от конфигурации крыши до 12 этажей, 505 квартир, когда квартиры уплотняли до «коммуналок», в доме жило более 6000 человек - население маленького города.
Это не совсем дом, в обычном представлении – это целый комплекс замкнутых зданий с внутренними дворами и переходами. Площадь территории около трех гектаров, а в комплексе зданий 25 подъездов.
Здание дома предполагалось сделать суперсовременным, чтобы решить все бытовые вопросы интеллектуальной элиты советской нации, которой надлежало направить всю свою энергию на решение куда более важных государственных задач.
Ведь в начале 30-х годов большинство москвичей не имели доступа к канализации и центральному водоснабжению.
В Доме на набережной были не только все эти блага цивилизации. Даже уже готовая меблировка комнат была шикарной - мебель из дуба, по дизайнерским эскизам Бориса Иофанатиповой, но жильцы не могли что-либо поменять и изменить по своему усмотрению. Богатое имущество было казённое, с инвентарными номерами и новосёлы подписывали акт приёмки всего содержимого квартиры. Однажды жена историка Александра Сванидзе избавилась от предоставленного гарнитура и нарвалась на неприятности, потому что раз в год происходила проверка. Пришлось выплатить огромную сумму.
Были еще детский сад на крыше, кинотеатр, химчистка, столовая, где первоначально жильцов дома кормили бесплатно, несколько магазинов, химчистка,теннисный корт и даже клуб (ныне Театр эстрады под руководством Геннадия Хазанова). Во внутренних дворах были разбиты газоны с фонтанами (после войны фонтаны демонтировали и обустроили клумбы).
Но самым большим чудом для москвичей 30-х годов были… лифты. Парни, живущие в доме, приглашали девушек на свидание - покататься в лифте!
С лифтами была связана и одна из легенд Дома на набережной. Якобы в доме существовал портал в другое измерение, куда люди входили, но откуда обратного выхода уже не было. Но конечно многие знали, что это за портал...
В разгар сталинских репрессий никто не задавал лишних вопросов, если за пару ночей из квартиры напротив резко исчезали все люди. Меньше знаешь - крепче спишь, и есть шанс, что к тебе-то не приедут посреди ночи на грузовом лифте - в Доме, конечно, была прослушка.
Да, сталинские репрессии затронули многих, но высших партийных и государственных служащих они закономерно затронули очень сильно. В музее Дома на набережной два списка: погибших в Великой Отечественной и репрессированных. Так вот, список репрессированных намного больше.
Курировал стройку нарком внутренних дел Генрих Ягода, не преминувший использовать новый дом в интересах своего ведомства. На первом этаже были предусмотрены конспиративные квартиры для чекистов, а в подъезде № 11 была только лестница и окна - ни квартир, ни лифта. По конспирологической версии, из этого подъезда прослушивали квартиры высокопоставленных чиновников, едва отпраздновавших новоселье и тут же оказавшихся под колпаком «компетентных органов». С отсутствием 11 подъезда связана одна из тайн Дома на набережной, то ли здесь был прямой ход в Кремль и прямо на Лубянку, или выход в подвалы, где расстреливали жильцов, и даже находился причал для подводной лодки…Небольшая легкая подводная лодка без массивного перископа, чтобы плавать в неглубокой Москве-реке вполне могла взять на борт VIP-персону и спасти ему жизнь в случае дворцового переворота или репрессий.
В доме, который до 1991 года находился на особом балансе КГБ, могли поселиться только сотрудники различных ведомств и служб, «ответственные работники», герои Гражданской войны, старые большевики, выдающиеся учёные и писатели, служащие Коминтерна, герои войны в Испании, а также обслуживающий персонал с безупречной рабоче-крестьянской биографией и готовностью служить в ЧК.
Самыми престижными считались подъезды, окнами выходившие на Кремль. Там и квартиры были шести- и семикомнатные, были конечно и однокомнатные, с видом на служебные помещения.
Квартиры давались по чину, а не по деньгам, как теперь.
По меркам тех времен жильцам очень повезло - отдельные благоустроенные и полностью меблированные квартиры, украшенные фресками и лепниной. Есть лифты, горячая и холодная вода, полное обеспечение. Никаких забот и хлопот - другие о такой роскоши могли только мечтать. Живи, как говорится, и радуйся.
Но радость эту каждый день отравлял яд страха - «чекисты» в черных-черных куртках и черных-черных хрустящих сапогах, приходящие по ночам.
Брали обвиняемого и увозили в неизвестном направлении. Затем приходили за его женой. Ее ссылали в АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников родины в Казахстане), а детей - в детприемник. В детприемниках детей переименовывали, и найти их потом было невероятно сложно.
В Доме некоторое время жили дети самого Сталина - Светлана и Василий, сын Феликса Дзержинского – Ян, архитектор Дома на набережной Борис Иофан (сам проектировал – сам и жил);
Одними из первых жильцов числятся Куйбышев, маршал Жуков, маршал Тухачевский (расстрелян в 37-м); маршал Баграмян, генерал Каманин, будущий генсек Никита Хрущев, ученые и технические специалисты, конструктор ракетно-космической техники Глушко, летчик и участник арктических экспедиций Михаил Водопьянов, хирург-онколог академик Николай Блохин, поэт Демьян Бедный, а еще Артем Микоян, Алексей Косыгин, писатель Александр Серафимович, в честь которого названа улица, на которой находится Дом. Хореограф Игорь Моисеев. До сих пор во всех подробностях сохранилась квартира знаменитой балерины Улановой – огромное количество людей, повлиявших на Историю.
/fotki.yandex.ru/next/users/evge-chesnok ov/album/173001/view/962819?page=1" target="_blank">
vge-chesnokov/album/173001/view/962817?p age=1" target="_blank">
Отдельно в ряду знаменитостей, живших в Доме на набережной, стоит имя писателя Юрия Трифонова - автора повести «Дом на набережной», что впоследствии вытеснило первоначальное «Дом правительства».
Семья Юрия Трифонова проживала в этом доме и его родители в 1937-1938 годах оказались в жерновах сталинских репрессий. В основе повести - реальные события, происходившие с жильцами Дома.
2 ноября 1989 года считается днём рождения краеведческого музея «Дом на набережной», директором которого является Ольга Романовна Трифонова: «Мы находимся в бывшей квартире, если грубо сказать,- вертухая, а если вежливо сказать,- охранника первого подъезда, самого престижного подъезда Дома на набережной. После перепланировки музей получил ещё одно помещение, где воссозданы интерьеры жилой комнаты.
Музей организовала жительница дома, женщина фантастической энергии Тамара Андреевна Тер-Егиазарян (1908-2005). Со временем народный музей преобразовался в муниципальный, а затем - в государственный.
Посетителей встречает чучело пингвина, привезённого когда-то из северной экспедиции лётчиком Ильёй Мазуруком (то ли пингвин сам забрался в самолёт, то ли лётчики захватили животное на память.
Воссоздана среда обитания партийных работников и советской интеллигенции 1930-х (личные вещи, фотографии, подлинная мебель, выполненная по эскизам главного архитектора дома Б.М. Иофана)
Все экспонаты переданы в дар музею жильцами дома, некоторые даже были случайно найдены. Прежнее поколение умирает или продает квартиры, въезжают новые жильцы, они выносят на помойку возле дома бесценные свидетельства истории и культурные ценности: старинные фотографии знаменитых людей, предметы быта и одежды.
Например, могут вынести генеральский мундир крупного советского военачальника или стеклянные фотопластинки известного фотографа.
А сколько всего интересного рассказывали старые жители Дома на набережной!
экскурсии проводятся под включенный патефон
Личные вещи жильцов дома. Фрагмент экспозиции Музея «Дом на набережной»
Особую ценность и гордость сотрудников музея составляют архивы. Здесь сохранилась переписка репрессированных жильцов здания, многочисленные документы, даже личные записи и дневники.
Фуражка нквдешника ненастоящая.
В Доме на набережной жили и жертвы, и палачи: кровавый Г. Ягода, нарком-убийца Ежов, Вышинский, Каганович, или человек, участвовавший в расстреле царской семьи (позднее Филипп Голощёкин был арестован по обвинению в троцкизме и расстрелян). Здесь всё перемешалось, как и во всей русской истории ХХ века.
Портрет Сталина, нарисованный кем-то из жильцов
Юрий Трифонов в романе «Время и место» написал великую фразу: «Это были времена величия малых поступков».
Например создатель Ботанического сада Николай Цицин однажды увидел во дворе мальчишек с грудным ребёнком. Оказалось, что ребята услышали плач, тайком залезли в опечатанную квартиру соседей и нашли в стенном шкафу младенца. Обласканный властью академик не прошёл мимо, взял ребёнка «врагов народа» и велел своей домработнице увезти его в деревню. Так он спас одну жизнь.
Сейчас уже трудно отделить легенды от фактов…Среди самых «прославленных» призраков дома - безымянная дочь командарма. Якобы ее отца и мать арестовали днем на службе, а когда вечером пришли за ней, девушка отказалась открывать дверь, пригрозив чекистам отцовским наганом. Рисковать, по легенде, они не стали и просто забили окна и двери в квартиру, отключив воду, свет и телефон. Девушка долго просила о помощи, затем крики из замурованной квартиры стихли. С тех пор призрак дочери командарма якобы иногда появляется ночью на набережной перед Театром Эстрады.
В доме, с которым связано столько трагически оборванных судеб, произошла реальная история с одной из современных жительниц дома, которую преследовал полтергейст. Когда подняли архивы на её квартиру, выяснилось, что в годы репрессий всех жильцов расстреляли.
Но мало ли таких квартир было в Доме на набережной? В те годы расстреливали и ссылали целыми семьями, а освободившиеся площади снова быстро заселяли.
Еще одна легенда Дома на набережной, мальчик-пророк Лева Федотов,который в своих дневниках якобы предсказал Вторую мировую и то, что СССР будет поначалу нести большие потери, а война примет затяжной характер.
В центре зала есть инсталляция, посвящённая людям, погибшим в 1937 году, и милые люди из какого-то заводика в Останкино помогли найти куски колючей проволоки старого образца.
Музей «Дом на набережной» - это не только музей истории всех жителей дома 1930-50-х гг., но и истории страны. Здесь сохранился концентрат истории, культуры, политики. Здесь сохранились материальные свидетельства прошлой жизни: предметы быта, фотографии.
Удивительным образом, здесь продолжают жить люди той эпохи, некоторые перевалили свой 100-летний юбилей. в Доме на набережной жило и продолжает жить большое количество долгожителей.
С 1997 ежегодно, в марте, проводятся выставки и встречи "Столетия", посвященные памяти тех жителей Дома, кому бы исполнилось 100 лет в прошедшем году.
Действие происходит в Москве и развёртывается в нескольких временных планах: середина 1930-х, вторая половина 1940-х, начало 1970-х гг. Научный работник, литературовед Вадим Александрович Глебов, договорившийся в мебельном магазине о покупке антикварного стола, приезжает туда и в поисках нужного ему человека случайно наталкивается на своего школьного приятеля Лёвку Шулепникова, здешнего рабочего, опустившегося и, судя по всему, спивающегося. Глебов окликает его по имени, но Шулепников отворачивается, не узнавая или делая вид, что не узнает. Это сильно уязвляет Глебова, он не считает, что в чем-то виноват перед Шулепниковым, и вообще, если кого винить, то - времена. Глебов возвращается домой, где его ждёт неожиданное известие о том, что дочь собирается замуж за некоего Толмачева, продавца книжного магазина. Раздражённый встречей и неудачей в мебельном, он в некоторой растерянности. А посреди ночи его поднимает телефонный звонок - звонит тот самый Шулепников, который, оказывается, все-таки узнал его и даже разыскал его телефон. В его речи та же бравада, то же хвастовство, хотя ясно, что это очередной шулепниковский блеф.
Глебов вспоминает, что когда-то, в пору появления Шулепникова в их классе, мучительно завидовал ему. Жил Лёвка в сером громадном доме на набережной в самом центре Москвы. Там обитали многие приятели-однокашники Вадима и, казалось, шла совсем иная жизнь, чем в окружающих обычных домах. Это тоже было предметом жгучей зависти Глебова. Сам он жил в общей квартире в Дерюгинском переулке неподалёку от «большого дома». Ребята называли его Вадька Батон, потому что в первый день поступления в школу он принёс батон хлеба и оделял кусками тех, кто ему приглянулся. Ему, «совершенно никакому», тоже хотелось чем-то выделиться. Мать Глебова одно время работала билетёршей в кинотеатре, так что Вадим мог пройти на любой фильм без билета и даже иногда провести приятелей. Эта привилегия была основой его могущества в классе, которой он пользовался очень расчётливо, приглашая лишь тех, в ком был заинтересован. И авторитет Глебова оставался незыблемым, пока не возник Шулепников. Он сразу произвёл впечатление - на нем были кожаные штаны. Держался Лёвка высокомерно, и его решили проучить, устроив нечто вроде тёмной, - набросились скопом и попытались стащить штаны. Однако случилось неожиданное - пистолетные выстрелы вмиг рассеяли нападавших, уже было скрутивших Лёвку. Потом оказалось, что стрелял он из очень похожего на настоящий немецкого пугача.
Сразу после того нападения директор устроил розыск преступников, Лёвка выдавать никого не хотел, и дело вроде бы замяли. Так он стал, к Глебовой зависти, ещё и героем. И в том, что касается кино, Шулепников Глебова тоже перещеголял: зазвал однажды ребят к себе домой и прокрутил им на собственном киноаппарате тот самый боевик «Голубой экспресс», которым так увлекался Глебов. Позже Вадим подружился с Шулепой, как называли того в классе, стал бывать у него дома, в огромной квартире, тоже произведшей на него сильное впечатление. Выходило так, что у Шулепникова было все, а одному человеку, по размышлению Глебова, не должно быть все.
Отец Глебова, работавший мастером-химиком на кондитерской фабрике, советовал сыну не обольщаться дружбой с Шулепниковым и пореже бывать в том доме. Однако когда арестовали дядю Володю, мать Вадима попросила через Лёвку его отца - важную шишку в органах госбезопасности - узнать про него. Шулепников-старший, уединившись с Глебовым, сказал, что узнает, но в свою очередь попросил его сообщить имена зачинщиков в той истории с пугачом, которая, как думал Глебов, давно забылась. И Вадим, который сам был среди зачинщиков и потому боялся, что это, в конце концов, всплывёт, назвал два имени. В скором времени эти ребята вместе с родителями исчезли, подобно его соседям по квартире Бычковым, которые терроризировали всю округу и однажды избили появившихся в их переулке Шулепникова и Антона Овчинникова, ещё одного их однокашника.
Потом Шулепников появляется в 1947 г., в том же самом институте, в котором учился и Глебов. Прошло семь лет с тех пор, как они виделись в последний раз. Глебов побывал в эвакуации, голодал, а в последний год войны успел послужить в армии, в частях аэродромного обслуживания. Шулепа же, по его словам, летал в Стамбул с дипломатическим поручением, был женат на итальянке, потом разошёлся и т. п. Его рассказы полны таинственности. Он по-прежнему именинник жизни, приезжает в институт на трофейном «БМВ», подаренном ему отчимом, теперь уже другим и тоже из органов. И живёт он опять в элитарном доме, только теперь на Тверской. Лишь мать его Алина Федоровна, потомственная дворянка, совершенно не изменилась. Из прочих их одноклассников кое-кого уже не было в живых, а прочих размело в разные концы. Осталась только Соня Ганчук, дочь профессора и заведующего кафедрой в их институте Николая Васильевича Ганчука. Как приятель Сони и секретарь семинара, Глебов часто бывает у Ганчуков все в том же самом доме на набережной, к которому он вожделеет в мечтах со школьных лет. Постепенно он становится здесь своим. И по-прежнему чувствует себя бедным родственником.
Однажды на вечеринке у Сони он вдруг понимает, что мог бы оказаться в этом доме совсем на иных основаниях. С этого самого дня, словно по заказу, в нем начинается развиваться к Соне совсем иное, нежели просто приятельское, чувство. После празднования Нового года на ганчуковской даче в Брусках Глебов и Соня становятся близки. Родители Сони пока ничего не знают об их романе, однако Глебов чувствует некоторую неприязнь со стороны матери Сони Юлии Михайловны, преподавательницы немецкого языка в их институте.
В это самое время в институте начинаются всякие неприятные события, непосредственным образом коснувшиеся и Глебова. Сначала был уволен преподаватель языкознания Аструг, затем дошла очередь и до матери Сони Юлии Михайловны, которой предложили сдавать экзамены, чтобы получить диплом советского вуза и иметь право преподавать, поскольку у неё диплом Венского университета.
Глебов учился на пятом курсе, писал диплом, когда его неожиданно попросили зайти в учебную часть. Некто Друзяев, бывший военный прокурор, недавно появившийся в институте, вместе с аспирантом Ширейко намекнули, что им известны все глебовские обстоятельства, в том числе и его близость с дочерью Ганчука, а потому было бы лучше, если бы руководителем глебовского диплома стал кто-нибудь другой. Глебов соглашается поговорить с Ганчуком, однако позже, особенно после откровенного разговора с Соней, которая была ошеломлена, понял, что все обстоит гораздо сложнее. Поначалу он надеется, что как-нибудь рассосётся само собой, с течением времени, но ему постоянно напоминают, давая понять, что от его поведения зависит и аспирантура, и стипендия Грибоедова, положенная Глебову после зимней сессии. Ещё позже он догадывается, что дело вовсе не в нем, а в том, что на Ганчука «катили бочку». И ещё был страх - «совершенно ничтожный, слепой, бесформенный, как существо, рождённое в тёмном подполье».
Как-то сразу Глебов вдруг обнаруживает, что его любовь к Соне вовсе не такая серьёзная, как казалось. Между тем Глебова вынуждают выступить на собрании, где должны обсуждать Ганчука. Появляется осуждающая Ганчука статья Ширейко, в которой упоминается, что некоторые дипломники (имеется в виду именно Глебов) отказываются от его научного руководства. Доходит это и до самого Николая Васильевича. Лишь признание Сони, открывшей отцу их отношения с Глебовым, как-то разряжает ситуацию. Необходимость выступления на собрании гнетёт Вадима, не знающего, как выкрутиться. Он мечется, идёт к Шулепникову, надеясь на его тайное могущество и связи. Они напиваются, едут к каким-то женщинам, а на следующий день Глебов с тяжёлым похмельем не может пойти в институт.
Однако его и дома не оставляют в покое. На него возлагает надежды антидрузяевская группа. Эти студенты хотят, чтобы Вадим выступил от их имени в защиту Ганчука. К нему приходит Куно Иванович, секретарь Ганчука, с просьбой не отмалчиваться. Глебов раскладывает все варианты - «за» и «против», и ни один его не устраивает. В конце концов все устраивается неожиданным образом: в ночь перед роковым собранием умирает бабушка Глебова, и он с полным основанием не идёт на собрание. Но с Соней все уже кончено, вопрос для Вадима решён, он перестаёт бывать в их доме, да и с Ганчуком тоже все определено - тот направлен в областной педвуз на укрепление периферийных кадров.
Все это, как и многое другое, Глебов стремится забыть, не помнить, и это ему удаётся. Он получил и аспирантуру, и карьеру, и Париж, куда уехал как член правления секции эссеистики на конгресс МАЛЭ (Международной ассоциации литературоведов и эссеистов). Жизнь складывается вполне благополучно, однако все, о чем он мечтал и что потом пришло к нему, не принесло радости, «потому что отняло так много сил и того невосполнимого, что называется жизнью».
В художественном мире Юрия Трифонова (1925 – 1981) особое место всегда занимали образы детства – времени становления личности. Начиная с самых первых рассказов детство и юношество было теми критериями, по которым писатель словно проверял реальность на гуманность и справедливость, а вернее – на негуманность и несправедливость. Знаменитые слова Достоевского о «слезинке ребенка» можно поставить эпиграфом ко всему творчеству Трифонова: «алая, сочащаяся плоть детства» - так говорится в повести «Дом на набережной». Ранимая, добавим мы. На вопрос анкеты «Комсомольская правда» 1975 года о том, какая потеря в шестнадцать лет самая страшная, Трифонов ответил: «Потеря родителей».
Из повести в повесть, из романа в роман переходит этот шок, эта травма, этот болевой порог его юных героев – потеря родителей, разделившая их жизнь на неравноценные части: изолированно-благополучное детство и погружение в общие страдания «взрослой жизни».
Печататься он начал рано, рано стал профессиональным писателем; но по-настоящему читатель открыл Трифонова с начала 70-х годов. Открыл и принял, потому что узнал себя – и был задет за живое. Трифонов создал в прозе свой мир, который настолько близок был миру города, в котором мы живем, что порой читатели и критики забывали о том, что это литература, а не реальная действительность, и относились к его героям как к своим непосредственным современникам.
Прозу Трифонова отличает внутреннее единство. Тема с вариациями. Например, тема обмена проходит через все вещи Трифонова, вплоть до «Старика». В романе «Время и место» законспектирована вся проза Трифонова - от «Студентов» до «Обмена», «Долгого прощания», «Предварительных итогов»; там можно найти все трифоновские мотивы. «Повторность тем – развитие задачи, рост ее», - замечала Марина Цветаева. Та к у Трифонова – тема все углублялась, шла кругами, возвращалась, но уже на другом уровне. «Меня интересуют не горизонтали прозы, а ее вертикали», - замечал Трифонов в одном из последних рассказов.
К какому бы материалу он ни обращался, будь то современность, время гражданской войны, 30-е годы двадцатого века или 70-е девятнадцатого, перед ним стояла, прежде всего, проблема взаимоотношений личности и общества, а значит – их взаимной ответственности. Трифонов был моралистом – но не в примитивном смысле этого слова; не ханжой или догматиком, нет, - он полагал, что человек несет ответственность за свои поступки, из которых складывается история народа, страны; а общество, коллектив не может, не имеет права пренебрегать судьбой отдельного человека. Трифонов воспринимал современную действительность как эпоху и настойчиво искал причины изменения общественного сознания, протягивая нить все дальше и дальше – в глубь времени. Трифонову было свойственно историческое мышление; каждое конкретное социальное явление он подвергал анализу, относясь к действительности, как свидетель и историк нашего времени и человек, кровно вросший в русскую историю, не отделимый от нее. В то время как «деревенская» проза искала свои корни и истоки, Трифонов тоже искал свою «почву». «Моя почва – это все, чем Россия перестрадала!» – под этими словами своего героя мог подписаться и сам Трифонов. Действительно, это была его почва, в судьбе и страданиях страны складывалась его судьба. Более того: эта почва стала питать корневую систему его книг. Поиски исторической памяти объединяют Трифонова со многими современными русскими писателями. При этом его память была и его «домашней», семейною памятью – чисто московская черта, - не отделимой от памяти страны.
На Юрия Трифонова, как и на других писателей, как и на весь литературный процесс в целом, конечно же, повлияло время. Но он в своем творчестве не просто честно и правдиво отражал те или иные факты нашего времени, нашей действительности, а стремился докопаться до причины этих фактов.
Проблема терпимости и нетерпимости пронизывает собой, пожалуй, почти всю «позднюю» прозу Трифонова. Проблема суда и осуждения, более того – нравственного террора ставится и в «Студентах», и в «Обмене», и в «Доме на набережной», и в романе «Старик».
Повесть Трифонова «Дом на набережной», опубликованная журналом «Дружба народов» (1976, №1), - пожалуй, самая социальная его вещь. В этой повести, в ее остром содержании, было больше «романного», чем во многих разбухших многостраничных произведениях, горделиво обозначенных их авторами как «романы».
Романным в новой повести Трифонова было, прежде всего, социально - художественное освоение и осмысление прошлого и настоящего как взаимосвязанного процесса. В интервью, последовавшем после публикации «Дома на набережной», сам писатель так разъяснил свою творческую задачу: «Увидеть, изобразить бег времени, понять, что оно делает с людьми, как все вокруг меняет…Время - таинственный феномен, понять и вообразить его так же трудно, как вообразить бесконечность…Но ведь время – это то, в чем мы купаемся ежедневно, ежеминутно…Я хочу, чтобы читатель понял: эта таинственная «времен связующая нить» через нас с вами проходит, что это и есть нерв истории». В беседе с Р. Шредером Трифонов подчеркивал: «Я знаю, история присутствует в каждом сегодняшнем дне, в каждой человеческой судьбе. Она залегает широкими, невидимыми, а иногда довольно отчетливо видимыми пластами во всем том, что формирует современность…Прошлое присутствует как в настоящем, так и в будущем».
Время в «Доме на набережной» определяет и направляет развитие сюжета и развитие характеров, временем проявляются люди; время – главный режиссер событий. Пролог повести носит откровенно символический характер и сразу же определяет дистанцию: «…меняются брега, отступают горы, редеют и облетают леса, темнеет небо, надвигается холод, надо спешить, спешить – и нет сил оглянуться назад, на то, что остановилось и замерло, как облако на краю небосклона». Это – время эпическое, беспристрастное к тому, выплывут ли «загребающие руками» в его равнодушном потоке.
Главное время повести – это социальное время, от которого герои повести чувствуют свою зависимость. Это время, которое, беря человека в подчинение, как бы освобождает личность от ответственности, время, на которое удобно все свалить. «Не Глебов виноват, и не люди, - идет жестокий внутренний монолог Глебова, главного героя повести, - а времена. Вот пусть с временами и не здоровается». Это социальное время способно круто переменить судьбу человека, возвысить его или уронить туда, где теперь, через тридцать пять лет после «царствования» в школе, сидит на корточках спившийся в прямом и переносном смысле слова опустившийся на дно человек. Трифонов рассматривает время с конца 30 -х годов по начало 50-х не только как определенную эпоху, но и как питательную почву, сформировавшую такой феномен
