Что такое фольклор в литературе? Жанры фольклора. Фольклорные элементы в современной русской литературе

Концепция развития древнерусского искусства на протяжении прошедшего столетия не оставалась неизменной, и положению о последовательной адаптации византийского художественного наследия был противопоставлен тезис о местных корнях. “Археологические исследования советских учёных позволили теперь, - пусть пока эскизно и лишь в общих чертах, - определить истоки русского искусства, восходящие к художественной культуре славянских племён и к искусству античного и скифского Причерноморья. Византийский вклад лёг на твёрдую почву крепких славянских художественных традиций, обусловивших решительную творческую переработку заносных греческих форм и своеобразие древнейших памятников русского монументального искусства”, - утверждается в предисловии к Истории русского искусства, выходившей с 1953 г. . Более осмотрительную позицию занял в этом вопросе В. Н. Лазарев, написав: “Усвоить принципы византийского искусства стремились буквально во всех странах, но далеко не всем это было под силу. Киевская Русь сумела блестяще решить эту задачу. Она не только сделала византийское наследие своим достоянием, она дала ему глубокое творческое претворение, целиком подчинив тем новым задачам, которые стояли перед её художниками” . Национальный и социальный факторы постоянно подчёркивал Н. Н. Воронин, которому, в частности, принадлежат следующие строки: “Господствующие феодальные верхи в основном держались византийских традиций, к которым они не раз обращались и позднее в борьбе за своё господство. Народные, национальные начала неизбежно вступали в противоречие с этой традицией, перерабатывая и изменяя её по-своему, что обусловило неповторимо русский характер уже древнейших памятников” . С этими голосами из ушедшей эпохи сегодня нет смысла полемизировать, о них скорее надо помнить как об отражающих определённую позицию исследователей.

На заре формирования христианского искусства средневековой Руси актуальной была прежде всего востребованность византийского художественного наследия, утверждённого на эллинистических основах и вобравшего в себя всё то лучшее, что отличало античную цивилизацию . Выстояв в борьбе с иконоборцами, это религиозное творчество оказалось тесно связанным с христологической догматикой, и его характер был, естественно, согласован с церковным учением об иконопочитании . Крещение Руси открыло путь к усвоению византийского образца как эталонного, без какой-либо альтернативы. Поэтому позволительно говорить об исключительной роли Византии в становлении художественной культуры Древней Руси .

В литературе особо было отмечено то обстоятельство, что Крещение Руси произошло в эпоху политического и экономического могущества, и это обеспечило ей приобщение к высоким достижениям византийской культуры, привлечение первоклассных мастеров, предопределившие путь дальнейшего развития искусства . В таком контексте легче понять изумляющий своей стремительностью взлёт иконописания, перенесённого на новую почву, на которой до того существовали резко отличающиеся по своей типологии местные славянские художественные традиции. Во многом всё приходилось начинать буквально “с чистого листа”. И путь ученичества оказался трудным и неровным. Если признавать ранние художественно совершенные произведения принадлежащими местным творческим кадрам, то придётся говорить об их последовательной деградации, в чём трудно усмотреть естественный прогресс. Иконы ХII–ХIII вв., происходящие из русских храмов, принципиально не отличаются от собственно византийских . Учитывая это, надо признать их греческими произведениями либо заключить о постижении русскими иконописцами классических основ византийского художества: то и иное маловероятно по вполне объективным причинам. Средневековый Запад, издавна входивший в соприкосновение с византийской традицией, оказался в состоянии лишь только приблизиться к ней . На что могла рассчитывать средневековая Русь?

В. Н. Лазарева занимал вопрос трансформации византийского наследия в русской живописи в ранний период её истории, и учёный мог отметить, что, скажем, иконопись Новгорода ХII в. почти целиком находилась в орбите притяжения византийского искусства комниновского времени, а уже в начале ХIII в. “появляется нечто такое, что было бы невозможно для чисто византийского художника”. Сравнивая две иконы святителя Николая, константинопольскую в монастыре святой Екатерины на Синае и новгородскую из Новодевичьего монастыря в Москве (см. цветную вклейку, илл. 1), исследователь пишет: “В греческой иконе, очень тонкой по исполнению, бросается в глаза строгая соразмерность частей лица, восходящая к далёким эллинистическим традициям. Эта соразмерность лишает образ экспрессии, накладывает на него отпечаток известной академичности. Совсем по-иному трактует лицо Николы новгородский художник. Непомерно вытянутая голова приобретает у него сплющенную форму, главное место отведено огромному лбу - средоточию мысли, прихотливо изогнутые брови образуют острые углы, соотношение между отдельными частями лица утрачивает строгую пропорциональность византийской иконы, но зато общее выражение лица обретает бóльшую выразительность” . Эта икона занимает особое положение среди новгородских произведений, причём изображение Николы по манере отличается от одновременных с ним изображений на полях . Её исключительность в следовании весьма оригинальному византийскому образцу и вероятнее всего в деформации последнего, вызванной отсутствием у иконописца навыков, обусловленных тщательной профессиональной подготовкой. Отсюда отсутствие правильного рисунка и объёмной моделировки, усиление роли графической линии и локального цветового пятна. Подобные диспропорции с тенденцией к увеличению головы и кисти благословляющей руки в дальнейшем становятся наиболее заметными в каменной резьбе, следующей иконописным оригиналам .

Не надо думать, что народное осмысление иконописных образов наиболее характерно именно для русской иконографической традиции. Ей предшествуют ранние восточнохристианские иконы, связываемые своим происхождением с монашеской средой, хранящиеся ныне в монастыре св. Екатерины на Синае . Они выдаются подобной деформацией классических форм и усилением графичности, порой напоминая скорее подцвеченные рисунки пером, украшающие страницы рукописной книги, опять-таки отражающей эстетические вкусы тех же кругов . Отсюда можно сделать логический вывод относительно прогрессирующей демократизации иконописания. Этому должны были способствовать определённые исторические факторы. Русско-византийские культурные связи оказались если и не совсем прерваны, то сильно ослаблены вследствие захвата Константинополя крестоносцами в 1204 г. и татаро-монгольского нашествия. Реальное развитие сакрального искусства было надолго приостановлено, и последствия происшедшего болезненно сказались в будущем .

Это будущее - новая эпоха, начинающаяся с конца ХIII в. и в основном определяемая московской княжеской политикой, ведущей к превращению Москвы не только в столицу обширного Русского государства, но и в религиозный центр Северо-Восточной Руси . Церковь же оказывалась наиболее деятельным проводником византийских воздействий в духовную культуру средневекового русского общества . Византийская иконопись ХIII в. весьма разнообразна по своему характеру, особенно продукция обслуживавших крестоносцев греческих мастерских . Кое-что из её образцов, хотя и с определённым запозданием, достигало русских земель, находя отклик у местных иконописцев .

События ХIII в. показали, что поколения русских иконописцев, усваивая христианскую иконографию в её византийском варианте, не прошли серьёзную профессиональную школу, отличавшую искусство греческих мастеров. Поэтому они оказались обречёнными на копирование высоких образцов, и исключения бывали редки. Это трагическое положение обнаруживалось каждый раз, когда ослабевали связи с Византией: качественный уровень продукции резко понижался в сторону примитивизации художественных форм. Ярким томусвидетельством служат широко известные новгородские краснофонные иконы, происходящие из Крестцов . Здесь можно остановить внимание лишь на одной из них, более многофигурной, с изображением Спаса на престоле с избранными святыми (илл. 2). Византийский образ тронного Христа в иконографическом варианте ХII–ХIII вв. воспроизведён без существенных отклонений, если не считать нарушения пропорций и трактовку отдельных деталей, в частности, драпировка одежд со струящимися складками уступает место системе контурных линий. Более определённо фольклорная трактовка проявляется в крупноголовых фигурах коротких пропорций, расположенных на полях иконы. Их состав явно отражает почитание этих святых . Поэтому типология иконописцу достаточно известна. И хотя иконография не нуждалась в упрощении, - художник всё же обнаружил слабое представление о епископском облачении. Датируемая первой четвертью XIV в, икона Николы Зарайского с житиём из погоста Озерёво позволяет ещё нагляднее проследить развитие тех же тенденций . Композиции житийных клейм вызывают иллюзию сходства с романской живописью. Впрочем фольклоризации в русской иконописи порой подвергались и западные иконографические мотивы, о чём даёт представление, скажем, вологодская икона XIV в. с изображением Богоматери на престоле с предстоящими святителями Николой и Климентом . В сущности на фольклоризации иконописного образца возникло и развивалось в течение целых столетий иконописание обширных северных земель по берегам Онежского озера . Иногда, как в случае с группой царских врат из новгородских провинций, даже успевала выработаться на местной почве своя яркая и устойчивая иконографическая традиция, отмеченная своеобразным осмыслением элитарного оригинала . Речь идёт о включении в схему наряду с Благовещением и Евангелистами многофигурной композиции Евхаристии с чертами бытовой трактовки.

Палеологовская эпоха в истории византийского искусства с оживлением византийско-русских церковных и культурных связей внесла много нового в иконописание Новгорода и Москвы . Прежде всего расширился иконографический репертуар, изменилась художественная характеристика. Однако при этом осталась практически неизжитой тенденция к архаизации, что порой накладывало свой отпечаток и на восприятие новых, притом изысканных образцов. Создаётся впечатление, будто местные мастера смотрели на них как бы через призму традиционной выучки, тяготевшей к прочно укоренившейся фольклоризации. Неудивительно, что житийные клейма новгородской иконы первой половины ХIV в. с изображением Николы из погоста Любони скорее напоминают народную картину со всеми её характерными особенностями . Сообразно вкусам народной среды определён художественный строй иконы “Чудо Георгия о змие, с житиём” из бывшего собрания М. П. Погодина . Подобные произведения фольклорного типа образуют целое направление, отражающее своеобразие народных представлений в предельно доходчивой форме. Следует заметить здесь упрощение, но не радикальное изменение иконографической схемы.

“Новгородское искусство знаменует одну из высших точек в развитии древнерусской художественной культуры. Ему свойственны большая простота и выразительность, оно выдаётся своим народным характером, в нём нашли себе органическое претворение те многочисленные фольклорные мотивы, которые веками бытовали в народе и которые ни в одной другой школе не были столь широко использованы. Отсюда полнокровность новгородского искусства, отсюда же его крепость и почвенность”, - писал В. Н. Лазарев, оценивая вклад Новгорода в русское искусство . Правда, новгородская иконопись ХV в., особенно второй его половины, заметно эволюционирует, приближаясь к византинизирующему элитарному направлению, но северные провинции Новгорода по-прежнему сохраняют в течение весьма продолжительного времени ту бросающуюся в глаза фольклорную окраску, которая обычно отличает продукцию традиционного направления . Иногда эта окраска как бы непринуждённо наслаивается на новые, притом даже отчасти европеизированные модели. Сказывается вековой художественный контекст, а затем и воздействие старообрядческой среды. Всё это поддерживало пиетет по отношению к старине.

Однако нельзя сказать, что остаётся свободной от проникновения фольклорного элемента продукция иных иконописных центров, в том числе Пскова и Ростова . Псковские иконы, особенно ХIV–ХV вв., воспринимаются как результат осуществлённой на местной почве радикальной переработки привнесённых извне образцов как собственно византийского, так и византийско-западного круга . Вероятно поэтому порой и можно ощутить отголоски романской художественной традиции. Всё это отчасти нивелировано фольклорным истолкованием образа, и здесь лучшим примером служит икона Спаса Вседержителя из Спасо-Елеазаровского монастыря. Упрощённость художественного решения присутствует и в других произведениях, иногда сумеречно-декоративных, и только в ХVI в. заметно стирается грань, отделявшая псковское мастерство от новгородского и московского. Нет уверенности в том, что сохранившиеся иконы адекватно отражают характер средневекового ростовского иконописания в целом . Но и на современной стадии изучения материала ясно, что наряду с элитарными произведениями были известны, если только не преобладали, образцы народного направления. Особенно впечатляет относящаяся к этому кругу храмовая икона Троицы Ветхозаветной, выполненная в 1360–1380-х гг. . Её отличает именно фольклорное истолкование сюжета, проявляющееся как в упрощении форм и недостаточной согласованности фигур, так и в привнесении бытовых мотивов (илл. 3).

Фольклорный элемент оказывается почти неизменным спутником и мастеров различных русских иконописных центров, работающих на профессиональной основе. Широкое использование прорисей, выполненных опытными рисовальщиками, не исключало различных отступлений и ошибок. Икона Спаса Вседержителя с Апостолами, конца ХIV – начала ХV в., локализуемая Ростовом, воспроизводит изысканный византийский оригинал второй половины XIV в. . При этом и в контурах изображений, и особенно в моделировке объёмов заметны упрощения, отчётливо отражающие восприятие иконописцем образца. То же явление отражает и датируемая 1360-ми гг. двусторонняя икона с изображениями Спаса Вседержителя и Богоматери Одигитрии из Покровского монастыря в Суздале . Выполненная одновременно с ней, происходящая оттуда же храмовая икона Покрова примечательна не только как пример разработки многофигурной композиции указанного сюжета, но и в качестве свидетельства об эстетических вкусах тогдашних суздальских князей, чуждых особой утонченности . Из этого состояния русскую иконопись могло вывести лишь творчество таких крупных мастеров, как Феофан Грек и Андрей Рублёв.

Московская иконопись формировалась почти изначально с привлечением византийских мастеров, приглашённых митрополитом Феогностом (1338–1353). Её произведения в целом выделяются более сильными проявлениями аристократизма, чем продукция иных локальных художественных центров средневековой Руси . Правда, черты фольклоризации порой всё-таки проникали как в ранние произведения, так и в созданные в подмосковных монастырских мастерских. Совершенно иначе дело обстояло на территории, прилегающей к Твери. Воздействием фольклоризации отмечены уже произведения ХIV–ХV вв., такие как икона архангела Михаила и царские врата с изображением двух святителей , но ещё более она усиливается в иконах деисусного чина середины ХV в. из собрания А. И. Анисимова . Икона Ипатия Гангрского с житиём, конца XV – первой половины ХVI в. , обнаруживает тенденции близкие творчеству мастеров новгородских провинций Русского Севера. Последние, как известно, широко адаптировали в привычном для них плане и самые элитарные иконописные образцы . Непосредственно элитарные произведения иконописи, разумеется, оседали преимущественно лишь в наиболее крупных северных монастырях .

В течение последнего столетия существования Византийской империи Константинополь, как и ранее, оказывал определяющее воздействие на характер иконописи православных славянских стран . В течение ближайших последующих десятилетий её развитие продолжалось скорее по инерции, пока не возник вопрос как о качественном уровне, так и, главное, о правильности изображений. В Москве он был поставлен на Стоглавом соборе 1551 г., обнаружившем серьёзную обеспокоенность состоянием иконописания и рекомендовавшем введение лицевых иконописных подлинников . Всё это можно понять, особенно исходя из опыта существования в поствизантийский период иконописания белорусско-украинского региона в условиях активной католической экспансии и практически отсутствующей православной аристократии . Потенциальные заказчики икон представляли духовенство, мещанство и сельские церковные общины. Да и в самой Москве трудно было не уловить проникновение в иконографию западных сюжетов, обязанных большей частью продукции итало-греческих мастерских . Позже это обстоятельство в значительной мере усыпит бдительность и русских старообрядцев . Между тем, несмотря на все предпринятые меры, европеизация и фольклоризация традиционной иконописи продолжались, особенно с распространением гравюры, и успехи их явно зависели от социальной среды . В этом плане показательна происходящая из Флоровской часовни в дер. Пасмурово икона Чуда о Флоре и Лавре, написанная Исаакием Григорьевым в 1603 г. (илл. 4). Это образец творчества монастырских крестьян-иконописцев Пошехонья. Традиционная иконографическая схема усложнена за счёт включения архитектурного фона и увеличения количества лошадей.

“Общий характер искусства ХVII в., - писал Л. А. Успенский, - отмеченный утратой основных свойств великого искусства предыдущих эпох, был результатом того духовного упадка и тех исторических предпосылок, которые определились в ХVI в. И интерес к русскому искусству в других православных странах был вызван не только замиранием художественной жизни под турецким владычеством, но и определённым созвучием в понимании церковного искусства в отношении к нему, которые возникли под воздействием обстоятельств, сложившихся в эту эпоху на путях Православия” . Одним из отмеченных обстоятельств, несомненно, была европеизация сакрального искусства византийской традиции, проходившая постепенно, исподволь, и обращавшая на себя внимание в случаях наиболее радикальных новшеств. Стоит хотя бы вспомнить о взглядах на современную ему русскую иконопись протопопа Аввакума . Фольклоризация осталась как бы в тени полемики, поскольку не затрагивала иконографических основ и лишь давала им отчасти бытовое толкование, особенно в северных произведениях .

Положение в характере фольклоризации заметно усложняется во второй половине ХVII в. при взаимодействии с украинской и белорусской иконографическими традициями и притоком иноземных мастеров . Здесь тяжесть проблемы скорее переносится в плоскость международных культурных отношений. Традиционная иконопись не исчезает, но в общественном сознании как бы отодвигается на дальний план, удерживаясь прежде всего в провинциально-монастырской и старообрядческой среде. Это творчество становится преимущественно уделом народных мастеров, оказавшихся, таким образом, призванными ещё долго хранить заветы средневековой Руси.

Воронин Н. Н. Итоги развития древнерусского искусства // История русского искусства. Т. IV. М., 1959. C. 616.

Айналов Д. В. Эллинистические основы византийского искусства. Исследования в области истории ранневизантийского искусства. СПб., 1900; Grabar A. Christian Iconography. A Study of its Origins. Princeton, 1968; Kitzinger E. Byzantine Art in the Making. Main lines of stylistic development in Mediterranean Art 3rd–7th Century. Cambridge, 1977.

Пуцко В. Г. Византия и становление искусства Киевской Руси // Южная Pyсь и Византия. Сборник научных трудов. Киев, 1991. С. 79–99.

Грабар А. Н. Крещение Руси в истории искусства // Владимирский сборник в память 950-летия крещения Руси. Белград, 1938. С. 73–88; Он же. Светское изобразительное искусство домонгольской Руси и “Слово о полку Игореве” // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. ХVIII. M.; Л., 1962. С. 233–271.

Velmans T. Rayonnement de l’icone au XII е et аu début du XIIIe siècle // XVe Congrès International d’études byzantines. Rapports et co-rapports. III. Art et archéologic. Athènes, 1976. P. 195–227. Pl. XLI–LI; Пуцко В. Икона в домонгольской Руси // Icone und frühes Tafelbild; Halle. 1988. C. 87–116.

Лазарев В. Н. Византия и древнерусское искусство // Лазарев В. Н. Византийское и древнерусское искусство. Статьи и материалы. М., 1978. С. 220.

Государственная Третьяковская галерея. Каталог собрания. Т. I: Древнерусское искусство X – начала ХV веков. М., 1995. С. 54– 57. № 9.

Пуцко В. Г. Русские иконы святителя Николая по данным мелкой каменной пластики ХIII–ХV веков // Почитание святителя Николая Чудотворца и его отражение в фольклоре, письменности и искусстве. М., 2007. С. 121–131.

Пуцко В. Г. Сакральное искусство Руси перед монголо-татарским нашествием: результаты и перспективы развития // Проблемы славяноведения. Вып. 7. Брянск, 2005. С. 3–10.

Пуцко В. Г. Церковь и рецепции византийской духовной культуры в русском обществе ХI–ХV вв. // Проблемы славяноведения. Вып. 10. Брянск, 2008. С. 9–19.

Xyngopoulos A. Icones du XIII e siècle en Grece // L’art byzantin du XIII е siècle. Symposium de Sopoćani. 1965. Beograd, 1967. P. 75–82; Weitzmann K. Thirteenth Century Сrusаder Icons on Mount Sinai // The Art Bulletin. Vol. XLV. 1963. P. 179–203; Он же . Icon Painting in the Crusader Kingdom // Dumbarton Oaks Washington. 1966. P. 49–83; Byzantium. Faith and Power (1261–1557). New York, 2004. P. 341–381.

Пуцко В . Крестоносцы и западные тенденции в искусстве Руси ХII – начала XIV в. // Actes du XV e Congrćès International d’études byzantines. Athènes–1976. T. II; Art et archeology. Communications. Athènes, 1981. C. 953–972.

Порфиридов Н. Г. Два произведения новгородской станковой живописи XIII века // Древнерусское искусство. Художественная культура Новгорода. М., 1968. С. 140–144; Смирнова Э. С. Живопись Великого Новгорода. Середина ХIII – начало ХV века. М., 1976. С. 35–46, 157–165.

Пьеса А. Н. Островского «Снегурочка» и созданная на ее основе одноименная опера Н. А. Римского-Корсакова — своеобразный гимн русскому фольклору, дань уважения и преклонения перед богатейшим наследием языческой Руси, ее верованиями, предания-ми, обрядами и мудрым отношением к жизни в гармонии с природой.

Говорить о фольклоризме этих произведений и легко и сложно. Легко потому, что фольклорное начало, этнографизм составляют суть, содержание, язык и пьесы, и оперы. Многие факты лежат здесь на поверхности, так что не составляет большого труда найти первоисточники образов, сюжетных линий, эпизодов в сказочном, песенном, обрядовом материале. Нас поражает и восхищает авторское проникновение в мир русской архаики и современного драматургу и композитору народного творчества, удивительно бережная и в то же время ярко индивидуальная, смелая обработка этого пласта национальной культуры и создание на основе его величайших по красоте, глубине мысли произведений, созвучных прошлому и настоящему.

Трудность, и немалая, заключается в том, что фольклоризм «Снегурочки» таит в себе множество загадок и скрытого смысла. Это всегда озадачивает и очаровывает, в этом непреходящая ценность и сила искусства, его вечная актуальность и новизна. Возьмем принятое жанровое определение «Снегурочки» — весенняя сказочка. Вроде бы все ясно, но, строго говоря, неверно: перед нами разворачивается отнюдь не сказочное действо хотя бы потому, что завершается оно гибелью главных героев, что классической сказке никак не свойственно. Это чистой воды мифология, увиденная сквозь толщу веков, понятая и обработанная художниками XIX столетия. Еще точнее сюжет «Снегурочки» можно было бы обозначить как древний календарный миф, насыщенный позднейшими текстами обрядового, песенного, эпического содержания, сохранившими если не целиком, то частично черты архаического взгляда на мир, на место и роль человека в космоприродном универсуме.

Кстати, и то, что мы по привычке называем народной сказкой о растаявшей под лучами летнего солнца девочке, вылепленной из снега, — тоже не сказка. Заметим в скобках: сюжет о Снегурочке стоит особняком в традиционном сказочном репертуаре, он практически не имеет вариантов и очень краток, скорее напоминает притчу о закономерном наказании за пренебрежение к правилам поведения, обусловленным законами природы, и нежизнеспособности искусственного, неестественным образом созданного вопреки законам жизни.

Главное в сюжете пьесы и оперы — идея гармонии человека и природы, преклонение перед красотой окружающего мира и целесообразностью законов естественной жизни. Все это, по мысли многих представителей русской интеллигенции XIX в., когда-то было свойственно человеческому обществу и потеряно с приходом цивилизации западноевропейского, урбанического типа. Сегодня видно, насколько сильна была в русском обществе ностальгия по «идеальному прошлому» и насколько это опиралось на характерное для России стремление узнать свои корни, откуда что «есть пошло», понять и осмыслить себя сегодняшнего через свое прошлое — историческое и мифологическое, оздоровить и исправить современное общество через обращение к заветам старины седой.

Не касаясь авторского замысла и сугубо профессиональных приемов композиторского творчества, ограничусь несколькими комментариями к фольклорно-этнографическим реалиям, отраженным в либретто оперы Н. А. Римского-Корсакова. Отдельные детали, повороты сюжета, мотивировки, воспринимаемые ныне как второстепенные, а то и просто странные, на самом деле оказываются чрезвычайно важными и помогают проникнуть в глубины народного мировоззрения, понять символику и логику поступков действующих лиц оперы.

Несколько раз упоминается в пьесе и либретто Красная горка. Сначала здесь появляется Весна, потом сюда отправляются водить хороводы молодые берендеи — девушки и юноши. На Красной горке встречает Купава Мизгиря и влюбляется в него. Это, конечно, не случайно. Во-первых, издавна именно на возвышенностях, холмах девушки кликали весну, отправляясь туда петь веснянки и встречать прилет птиц. Красной горкой называлось, а кое-где до сих пор называется первое весеннее гулянье молодежи на улице после зимних избяных посиделок. Красной горкой именуют и первое воскресенье после Пасхи, оно считается счастливым днем для бракосочетания. Ярилина гора «Снегурочки», можно сказать, перенимает эстафету Красной горки, реализуя ее брачную, эротическую направленность и усиливая мотивы расцвета производительных сил природы, урожайности земли.

В «Снегурочке» блестяще отражено мифологическое представление о вечном круговороте жизни и жестких законах природы: всему отведено свое время, все с неизбежностью рождается, зреет, стареет и умирает; за зимой должна наступить весна, на смену которой обязательно придет лето, затем в строгой очередности осень и зима. Такой порядок есть условие вечного существования Вселенной, человека и культуры. Нарушение порядка и правильного хода вещей, вмешательство в раз и навсегда устоявшийся поток жизни чревато трагическими событиями — и в сфере природных явлений, и в судьбе человека. Однако многовековый опыт показывал, что гладкого, спокойного перехода из одного состояния в другое практически не бывает, срывы и нарушения неизбежны, потому великая миссия человека заключается не только в строгом следовании заведенному порядку, но и в восстановлении утраченного баланса. В языческие времена, как, впрочем, и в более близкие к нам, мощным механизмом регулирования жизненных процессов были ритуалы и обрядовые комплексы, в состав которых обязательно входили жертвоприношения.

Если с этой позиции посмотреть на «Снегурочку», то очевидной становится буквально пронизанность ее темой жертвы ради высшего блага, мотивами очищения и преображения через смерть, уничтожение. Это и сжигание Масленицы с плачем и смехом, и радость берендеев по случаю гибели Снегурочки и Мизгиря. Наконец, это финальный апофеоз — появление Ярилы-Солнца с символами жизни и смерти, конца и начала — человеческой головой и снопом ржаных колосьев. Здесь необходимо еще раз подчеркнуть превосходное знание Островским и РимскимКорсаковым народных традиций, обрядов и образов, лежащих в основе дохристианской земледельческой картины мира.

В Прологе берендеи точно в соответствии с вековой традицией провожают Масленицу в виде чучела из соломы, обряженного в женскую одежду. В реальной обрядовой практике Масленицу сжигали, в «Снегурочке» ее увозят (прогоняют) в лес. Последнее оправдано кольцевым построением пьесы и оперы: в заключительной сцене 4-го действия солома Масленицы превращается в налитые зерном колосья ржи, которые держит Ярило; темный холодный лес заменяется залитым солнцем, открытым пространством Ярилиной долины; люди выходят из лесу, из мрака на свет, и взоры их обращены вверх — к горе с острой вершиной, где появляется жаркий бог Солнца. В народной традиции связь масленичных огней с купальскими усиливалась колесом, символизирующим солнце. Чучело Масленицы сажали на колесо и сжигали вместе с ним, в Купальскую ночь с возвышенностей, где разжигали костры, скатывали горящие колеса.

Еще более поразительно почти что цитирование в «Снегурочке» реальных обрядов. Самый яркий пример: финальное появление Ярилы с человеческой головой и хлебным снопом и записанный не однажды обряд призывания лета. К 27 апреля в Белоруссии было приурочено следующее действо: выбиралась молодая женщина, которая должна была изображать молодого красивого мужчину (видимо, Ярилу). Босоногая, она была наряжена в белую рубаху, на голове красовался венок из полевых цветов. Женщина держала в правой руке символическое изображение человеческой головы, а в левой — ржаные колосья. В других местах так же наряженную девушку, с теми же атрибутами сажали на белого коня, привязанного к дереву. Вокруг нее девицы водили хороводы. Воронежцы сходный ритуал проводили накануне Петровского поста и наряжали не девицу, а юношу.

Напомним, что Ярила — славянский мифологический и обрядовый персонаж, воплощающий идею плодородия, прежде всего весеннего, а также сексуальной мощи. Имя этого божества произведено от корня яр. Широкий спектр значений раскрывается в однокоренных словах, например яровой хлеб, ярость, яркий, ярка (овца), на Русском Севере существует термин «яровуха», обозначающий совместное гулянье парней и девушек и ночевку их в избе во время Святок.

Совершенно в духе народных представлений даны образы Бобыля и Бобылихи. В сказках, преданиях, народных песнях бобыли — изгои, ущербные люди, не сумевшие или не пожелавшие выполнить естественные социальные функции — обзавестись семьей и иметь детей. Их жалели, но и сторонились. Не зря в фольклорных текстах бобыли живут на окраинах селения, в последнем доме, а обычное крестьянское право лишало их целого ряда привилегий и прав, в частности запрещалось участие их в ритуалах, связанных с продуцирующим началом, пожилых мужчин-бобылей не включали в совет старейшин. Бобыли, как социально неполноценные крестьяне, часто становились пастухами, об общепринятом пренебрежительном отношении к которым хорошо известно по массе этнографических наблюдений, описаний, исследований. Понятно, отчего именно к таким «недолюдям» попадает Снегурочка, сама наполовину человек, именно у них она должна пройти, говоря сегодняшним языком, период адаптации к новым условиям. По законам волшебной сказки и обрядов инициационного типа дом на окраине и хозяин (хозяева) его должны выполнить фукцию медиатора, помочь героине преобразиться, перейти из одного мира в другой через систему испытаний. Берендеевские бобыли — явно смеховой, сниженный образ классических «испытателей» сказочных героинь: Бабыяги, Метелицы, ведьмы и пр. У бобылей не нашлось для приемной дочери волшебного клубочка или заветного слова, которые помогли бы девушке из иного мира превратиться в полноценного члена человеческого сообщества. Но ведь перед нами не сказка…

Бобыль и Бобылиха обделены Пастушьи трубы и рожок жизненной силой, жаром любви, по тому падки на мнимые, обманные ценности (богатство Мизгиря) и холодны по отношению к Снегу- рочке. В обрисовке об- раза Бобылихи есть одна существенная деталь, ко-торая сегодня ус-кользает от внимания, но которая хорошо понималась нашими соотечест-венниками в XIX веке и использовалась в качестве яркого дополнитель-ного штриха, делающе-го Бобылиху смешной и жалкой в своих притязаниях. Речь идет о рога-той кичке, которую, на-конец-то, просватав при-емную дочь и получив выкуп, обрела Бобыли-ха. Дело в том, что кич-ка — не просто традиционный женский голо-вной убор. Рогатую кичку (с возвышениями на передней части в виде конского копыта, лопаты или рогов, направленных вверх-назад) могли носить женщины, имевшие детей, при-чем высота «рогов» обычно напрямую зависела от ко-личества детей. Так что, заполучив кичку, Бобылиха как бы уравнивала себя с другими берендейками-"боярынями" и могла претендовать на иное к себе отно-шение. Кстати, тот же прием в той же смеховой функции применил и А. С. Пушкин в «Сказке о рыбаке и рыбке», где Старуха, обретя новый статус, восседает в украшенной рогатой кичке.

По-своему загадочен образ Мизгиря. Роль его в сю-жете, отношение к нему берендеев, мотивировка по-ведения и трагическая, с нашей точки зрения, гибель становятся более понятными при обращении к веро-ваниям и представлениям, часть которых дожила едва ли не до начала XX в.

Мизгирь — одно из наименований паука. В тради-ционной культуре паук — существо близкое к сонму нечисти, коварное, злое, агрессивное. Существуют ус-тойчивые представления о том, что убившему паука прощается семь грехов. С другой стороны, мизгирь воспринимается и как одна из ипостасей домового, считается, что паука в доме нельзя убивать, так как он приносит богатство и благополучие. Удивительным образом оба отношения сходятся в образе Мизгиря-купца. Купцов издавна уважали на Руси, наделяли осо-быми качествами и знаниями, почти волшебными, а то и магическими, благодаря их пребыванию в далеких странах, на краю земли, значит, близости к неведомому, потустороннему и опасному. (Вспомним новгородско-го былинного Садко, купца из «Аленького цветочка» и др.) Деньги, золото, богатство обычно воспринимали как признак либо чудесного дара или случая, либо как следствие разбоя, нечистой и нечестной сделки.

В народе с пауком связана брачная и любовная те-матика. В свадебной обрядности белорусов, жителей западнорусских губерний используются сплетен-ные из соломы сложные фигуры — символы счастья и крепкого союза. Такой предмет назывался паук, он прикреплялся к потолку избы, часто над столом, где проходил брачный пир. Мизгирь — заморский купец — хоть и из берендеева рода, но чужой, оторвавшийся от своих корней. В этом смысле он настоящий сказочный жених — незнамый и богатый, дарующий героине счастье, но и свадебный «чуж-чужанин» — жених, прибывший из-за моря, «из-за лесу, из-за гор» и связанный прежде всего с пред-ставлениями о разлуке и неволе. Горячность, эгоизм, агрессивность Мизгиря сродни прямо противополож-ному полюсу — холодности и пассивности Снегуроч-ки. То и другое в крайних своих проявлениях — чуждо простым берендеям и опасно для сообщества людей.

Добавим, что известен ритуал, приуроченный к кон-цу лета, — изгнание из дома насекомых посредством колосьев нового урожая. Тараканов, пауков, клопов собирают в коробок и зарывают (хоронят) в землю со словами: «Ржаной сноп — в дом, тараканы — вон!».

Таким образом, сама тема избавления от насекомых, принимая обличье потешки, а когда-то, быть может, и серьезного ритуала, была актуальна для традицион-ного общества. И в определенных ситуациях изгнание, умервщление паука (мизгиря) считалось делом благим и необходимым. Еще одно дополнение — известны ма-гические ритуалы вызывания дождя с помощью пау-ков, что подчеркивает изначальную, мифологическую причастность паука водной стихии, внечеловеческому миру. В контексте же «Снегурочки» как бы сходятся все народные представления о пауке, что оправдыва-ет изгнание Мизгиря из пределов Берендеева царства и заставляет рассматривать его гибель как возвраще-ние в родную (вне-человеческую) стихию, в иноми-рье, что, естественно, понималось как восстановление утраченного порядка и справедливости и способс-твовало возврату нормальной жизни, приходу Яри-лы-Солнца и лета. Вода оказывается и родной стихией Снегурочки, ее сущностью и нормальным природным существованием в весенне-летний период, так что смерть влюбленных — это возврат к естеству. Слияние в одной стихии объединяет их — разных, но тождественных в чужести по отношению к людям и в обречен-ности смерти ради устранения дисгармонии в мире.

Подобных примеров тонкого, точного, глубоко осмысленного подхода к традиционной русской куль-туре в «Снегурочке» очень много.

Опера, созданная Римским-Корсаковым, на уровне либретто сохранила как сюжетную, так и поэтическую основу произведения Островского.

Разумеется, фольклоризм оперы более очевиден и ярок благодаря включению подлинных народных песен и наигрышей, фольклорных приемов звукопод-ражания, народных кличей и плачей, благодаря музы-кальной образности, удивительной системе лейтмоти-вов, богатой и сочной инструментовке.

Н. А. Римский-Корсаков сторицей отплатил наро-ду, щедро раскрывшему перед ним тысячелетнее ду-ховное богатство, подарив в новом, современном виде свою гениальную творческую фантазию на темы Древ-ней Руси.

История с креативом из Волгограда, где на плакате, посвященном 75-летию победы в Сталинградской битве, изобразили Pz.Kpfw.Panther Ausf.F, получила продолжение. Местная "Комсомольская правда" выдала прекрасную во всех смыслах , можно прямо читать и наслаждаться. Особенно вот это понравилось:

"В общем, нашлись сетевые комментаторы, которые отлично разбираются в танках, потому что доходили до 8-го уровня."

Спасибо за рекламу World of Tanks, я смотрю, кто-то из двух авторов заметки явно играет. Правда, в WoT представлена другая машина - Panther mit 8,8 cm L/71. Фактически Panther Ausf.F с проектной башней.
Дальше веселее.

- Вообще, я не сторонник мешать живопись с документальными вещами, но в данном случае - это образ, - говорит заведующая отделом экспозиционной и выставочной работы Государственного историко-мемориального музея-заповедника Сталинградская битва Светлана Аргасцева. - На картине Глеба Васильева изображен разбитый немецкий танк, на нем стоит русский солдат и смотрит на Рейхстаг. И подпись: «Развалинами Рейхстага удовлетворен». Победу в 1945 году изображали именно так.

Светлана Анатольевна, я Вас правильно понял, что вы своим комментарием расписываетесь в том, что перед Рейхстагом теперь можно ставить Маус, Е-100, Sturmtiger и прочие творения сумрачного немецкого гения? Ну а что, образ же!
Это не говоря о том, что возникает еще один неудобный вопрос. Даже если бы это была исторически выверенная картина про штурм Берлина, что она делает на плакате, посвященном 75-летию победы в Сталинградской битве?

Ну а больше всего понравилось это:

Вероятно, Светлана Анатольевна имеет в виду это?

Спешу огорчить - это бокс-арт пластиковой модели. А в жизни ни одной "Пантеры" модификации Ausf.F не то что не воевало, даже не построили. Только задел по корпусам имелся.

Кстати, один из авторов набежал ко мне в ФБ. Правда, говорить неправду некрасиво: я комментарии в ФБ тру очень редко, обычно вместе с владельцами, которые себя неадекватно ведут. Таковых за 5 лет набралось 5 человек.

Богатырёва Ирина Сергеевна

писатель, член Союза писателей Москвы и Пен клуба, магистрант Центра типологии и семиотики фольклора РГГУ

В настоящей статье рассказывается о фольклорных элементах, присутствующих в современной русской новеллистике, а именно: сказочные мотивы и архитектоника в современной детской литературе, мотивы городских легенд, детских страшилок, быличек и т.д., народных песен, мифологии разных народов, которая может быть показана либо "взглядом снаружи ", либо "взглядом изнутри". В статье приведены примеры анализа некоторых романов современных русских авторов, опубликованные в 2008-2015 гг.

Эта статья представляет из себя конспект доклада, прочитанного в рамках Международного круглого стола "Современная литература: точки пересечения" в Институте художественного образования и культурологи РАО, и является введением в тему, которая сама по себе требует не только более подробной разработки, но и постоянного мониторинга. Ибо "современная литература" – это поток, изменения в котором происходят постоянно, так что даже те тексты, что публиковались в предыдущем десятилетии, являются отражением иных процессов, нежели происходят сейчас. Поэтому по моему мнению, для истинно увлечённого исследователя анализ каких-либо процессов в текущей литературе не может быть завершён никогда и рискует превратиться в постоянное отслеживание и фиксацию тех или иных изменений. Так что данная статья не претендует на какую-либо полноту или объективность картины, а может быть названа дайджестом тех мотивов и элементов фольклора, которые попадают в тексты, знакомые автору этого исследования по публикациям последних лет.

Разумеется, обогащение литературы фольклорными элементами происходит всегда, в этом нет чего-то необычного или принципиально нового: собственно, литература во многом выросла из фольклора и не прерывает этого контакта до наших дней. Заимствования бывают прямые и опосредованные, порой явленные в виде цитат или же улавливаемые только на уровне вдохновляющих мотивов. Цели, ради которых авторы обращаются к фольклорному наследию, бывают разными, но главной, как я вижу, является подсознательное желание писателей найти опору в апробированном временем и подтверждённым традицией материале. Кроме того, читателю это упрощает процесс вхождения в новый текст, знакомство с новым художественным миром: видя знакомых персонажей, узнавая сюжеты, даже просто интуитивно предчувствуя жанровые законы, он преодолевает первый порог знакомства, что гарантирует лояльность к тексту в дальнейшем.

Поэтому – и по ряду других причин – современные авторы любят черпать вдохновение в фольклоре, но, как я подчёркивала выше, само по себе это нельзя назвать тенденцией. Анализа, на мой взгляд, заслуживает другое: что именно из фольклора попадает в литературу (сюжеты, персонажи, мотивный и типологический состав и т.д.), каким образом происходит внедрение этих элементов в текст, с какой целью и результатом и можно ли за этим уловить нечто общее. Как мне кажется, здесь уже можно проследить некие тенденции, характеризующие современную литературу, причём свои для разных жанров.

Конечно, когда мы говорим о фольклорном происхождении, на ум в первую очередь приходит детская литература и особенно – сказки. В фольклоре этот жанр особенно хорошо изучен, но и в художественной литературе он очень популярен по сей день. Однако если мы постараемся провести беглый анализ текстов, написанных в этом жанре в последние годы, мы неожиданно обнаружим, что прямого совпадения с фольклорной сказкой у современной литературной сказки не так-то много. Что можно счесть за главное, жанрообразующее начало для фольклорной сказки? В первую очередь, это функциональность сюжетного построения. Как известно из знаменитых постулатов В. Проппа, фольклорная сказка строится таким образом, что нам не важны персонажи как таковые с их характерными особенностями и индивидуальными чертами, а гораздо более важно то, что они делают и как себя ведут. Состав персонажей и их ролей в классической фольклорной сказке тоже хорошо изучен, как и мотивный состав, закреплённый за каждым из них. Более того, если мы вдумаемся, то обнаружим, что в нашем восприятии именно мотивный состав превращается в характеристику персонажа: нигде в сказках вы не найдёте указаний на то, как выглядел Кощей Бессмертный, злой он или добрый, однако мы воспринимаем его как отрицательного персонажа в соответствии с поступками и ролью протагониста по отношению к главному герою. Хорошо изучено и формальное устройство сказочного повествования: традиционные речевые зачины, концовки и медиальные формулы, ритмизированные вставки и др. элементы, помогающие устной передаче, запоминанию и рассказыванию текста.

Конечно, типичная фольклорная сказка бытовала устно, и это объясняет все перечисленные особенности, а кроме того – её предельную фиксацию на сюжете: именно сюжет делает сказку, во-первых, интересной, во-вторых, динамичной и лёгкой для восприятия. Представьте сами: если вы будете пересказывать содержание какого-либо фильма, на чём вы сделаете акцент – на психологическом обосновании действий героев или на событиях, которые происходили на экране? Сказка – это тоже своеобразный пересказ событий: именно её предельная действенность обеспечила жанру долгую жизнь, тогда как психология персонажей, как и витиеватый язык повествования всегда оставались на совести рассказчика, более или менее талантливого в своём деле.

Однако если прочесть достаточное количество современных литературных сказок, легко заметить такую тенденцию: сюжет как основа не является превалирующим, он заменяется описаниями, изобретением необычных персонажей или миров, а также психологией и обоснованием поведения героев. По сути, современная сказка так же сложна для пересказа, как и текст любого другого жанра, вне зависимости, на какой возраст читателя она рассчитана. Можно сказать, что она дрейфует в сторону психологической прозы, и это главное, что отличает современную литературную сказку от фольклорной. Как это ни странно, но функциональность сюжета – эта основа сказки как таковой – почти не попадает в современную литературную сказку. Однако с удовольствием заимствуются все внешние, формальные маркеры жанра: типичные персонажи (тот же Кощей Бессмертный, баба Яга, Иван Царевич и др.), словесные формулы, сам сказочный антураж и стилистика. Кроме того, не редки случаи, когда автор, смутно понимая, что у разного фольклорного материала разная природа, а значит, и разная сфера бытования, добавляет в сказку персонажей таких жанров, какие в традиции ни при каких обстоятельствах не могли бы встретиться в рамках одного текста: например, лешие, языческие боги, потусторонние существа других национальностей... Стоит ли говорить, что результат в таких случаях получается более чем сомнительный.

Готовясь к этому докладу, я поняла, что найти пример хорошей литературной сказки очень непросто. И всё-таки в качестве иллюстрации могу привести текст А. Олейникова «История рыцаря Эльтарта, или Сказки синего леса» (2015 г.). Сам по себе материал, на котором выстраивается повествование, нельзя назвать традиционным: персонажи этой сказки либо вымышленные, либо взяты из разных европейских мифологических традиций. То же касается в целом художественного мира текста. Однако хорошее знание фольклорных законов позволяет автору создавать оригинальный, но крепко сшитый текст: здесь есть и яркие персонажи со своим мотивным составом, чьи действия обусловлены сюжетной необходимостью, а не психологизмом, и продуманный функциональный сюжет (горе, постигающее героя в самом начале, требует разрешения и становится движущим мотивом его путешествия), на пути его сопровождают и помощники, и антогонисты, – одним словом, классический набор ролей. Всё это сближает текст с фольклорными прототипами.

Однако не только детская литература обогащается фольклорными элементами. И не только сказки становятся их источниками. Другими набирающими популярность в наше время жанрами фольклора, питающими литературу, становятся былички, детские страшилки, городские легенды, - все те тексты, чью прагматику можно определить как намеренное создание эмоционального напряжения, стремление напугать слушателя (читателя), а также передать информацию о персонажах актуальной мифологии – домовых, леших, русалках, барабашках, НЛО и проч., их повадках, контактах с человеком и способах общения с ними. Если говорить об элементах, попадающих из этих текстов в литературу, так это в первую очередь названная прагматическая особенность – испуг, эмоциональное напряжение с разными целями и разными путями разрешения. Остальное – сами персонажи актуальной мифологии, мотивы, сюжеты и т.д., - также переходит в литературу, но уже не так часто, а главное, не всегда с теми же функциями.

Как видно из беглого обзора заимствуемых элементов, в данном случае у авторов остаётся большая свобода: беря одни элементы, они могут игнорировать другие, и всё равно давать читателю понять, с какими фольклорными источниками он имеет дело. Не сложно догадаться также, о каких жанрах литературы идёт речь: в первую очередь это фантастика, фентэзи, хоррор... На первый взгляд кажется, что сам по себе этот материл диктует авторам, обращающимся к нему, строгие жанровые законы, однако, как станет видно ниже, при умелой работе с ним авторы могут уходить от жёстких жанровых форм (т.н. формульной литературы ) и чувствовать себя художественно раскрепощёнными. Таким образом, эти элементы попадают в переходные между коммерческими и некоммерческими жанрами тексты. Так, к примеру, очень свободно чувствует себя М. Галина в романе «Автохтоны» (2015 г.), насыщая свой текст городскими легендами некоего реального украинского города, порой с очень конкретной географической привязкой (или стилизуя текст под аналогичные устные примеры), актуализируя персонажей европейской мифологии, создавая необходимую эмоциональную среду – мистическую, напряжённую, таинственную – и в то же время, не уходя в жёсткую жанровую форму. С другой стороны Н. Измайлов пишет дилогию (позиционирующуюся как романы для подростков) «Убыр» (2013 г.) и «Никто не умрёт» (2015 г.) в жанре, очень близком классическому хоррору, наполняя текст национальным колоритом не только за счёт языка, но и за счёт актуальной татарской мифологии и самого построения сюжета, близкому к волшебной сказке в трактовке В. Проппа как истории обряда инициации подростков. Как мы видим, данный фольклорный материал даёт авторам широкие художественные возможности.

Редким фольклорным жанром, попадающим в художественную литературу, является народная песня. Собственно, мне известен только один пример работы с этим материалом не в качестве источника для цитирования, а как источник заимствования, однако он настолько яркий, что заслуживает отдельного упоминания: это роман А. Иванова «Ненастье» (2016 г.). Автор, не чуждый ни формульным повествованиям, ни фольклорному багажу вообще, в этом романе нашёл нетривиальный путь для создания узнаваемой русским читателем художественной реальности: весь текст – и корпус главных персонажей, и сюжет, и даже хронотоп – составлен с опорой на русские народные песни разных жанров (баллады, романсы, исторические, лирические, разбойничьи и др. песни), на их мотивный состав и образный ряд. Я не буду углубляться в анализ романа с этой точки зрения, ему посвящена моя отдельную статью , хочу лишь сказать, что такая работа с фольклорным материалом, даже если она не была проделана автором намеренно, а стала результатом его попытки найти нечто архетипическое в русском характере, достигла цели: мир романа узнаваем, а к персонажам сразу устанавливается нужное эмоциональное отношение.

Наконец, самым обширным – и самым, пожалуй, нелитературным жанром фольклора, проникающим в современную литературу, является мифология. Почему, собственно, нелитературным? Потому что сама по себе мифология базируется не только и не столько на текстах. В культуре она может быть явлена и невербально, в виде узоров на одежде, бытовом поведении, культурных кодов; поверья и мифологические представления могут быть не оформлены текстуально, но являть собой багаж общего знания, доступного представителям той или иной культуры. Поэтому автор, черпающий вдохновение в той или иной мифологии, может поступать двумя способами: с одной стороны, воссоздавать с помощью художественных средств традицию, социальное устройство и в целом мировоззрение людей, зная их мифологию; с другой стороны, воссоздавать мифологию на основе материала культуры. Кроме того, не обязательно такие базисные явления, как мировоззрение или социальное устройство могут становиться предметом интереса современных авторов. Порой в текст попадают отдельные мифологические элементы в виде конструктов, образов, базовых идей или систем, они ложатся не в основу текста, а представляют из себя важную художественную деталь, символ, аллюзию и т.д., открывая диалог с другими текстами и расширяя границы текста как такового.

Подобные случаи не редки, наверняка, многие с ними знакомы. В качестве примера такой работы с мифологическим материалом в сугубо реалистичном (с историческими отсылками) тексте хочу назвать роман Л. Юзефовича «Журавли и карлики» (2008 г.). В нём можно обнаружить два типичных мифологических мотива. Первый – это двойничество и связанный с ним мотив самозванничества, известный по мировому фольклору в разных жанрах, от сказок до быличек (если самозванцем назвать лешего, выдающего себя за человека). Второй, чуть менее очевидный, но ставший основой художественного ряда романа, – это образ трикстера, базовый для мирового фольклора и мифологии разных народов, его поведение, выводящее из равновесия других персонажей, сама по себе его жизнь с риском, авантюрами, контактом с иным миром настолько, что даже смерти он у итоге становится не доступен. Таким образом, главный герой романа, Жохов, продолжает линию других литературных трикстеров, от Тиля Уленшпигеля до Остапа Бендера.

Если же мы обратимся к собственно мифологии и текстам, написанным с опорой на этот материал, то обнаружим, что авторский взгляд может быть обращён на него двумя способами: помещён внутрь традиции, а также находиться снаружи, вне описываемого мира. Существенная разница при этом будет в том, в каком свете предстанет та или иная мифология и порождённая ею культура: как своя, понятная и привлекательная, или же чуждая, неприятная и отталкивающая. Такая разница в подходах известна по антропологическим исследованиям, в которых изначально существуют две тенденции в описании культур: с попытками понять её или сравнением с известной, т.е. собственной (в таком случае чужая культура всегда проигрывает).

Этот "взгляд снаружи" транслируется в литературе, когда автор желает создать образ "отсталого" народа. Даже если текст не ангажирован, "взгляд снаружи" не добавит читателю понимания и эмпатии к героям. В качестве примера можно вспомнить уже упомянутого А. Иванова с его ранними романами "Сердце пармы" (2003 г.) и "Золото бунта" (2005 г.), где традиционные уральские культуры поданы с точки зрения стороннего наблюдателя, и показаны только их внешние элементы и атрибуты сакрального – шаманские камлания, ритуализированное поведение, фигурки-фетиши и т.д., что не приближает читателя к пониманию этих культур и не создаёт представления об их мифологии.

Другой вариант, "взгляд изнутри", позволяет автору показать мифологию того или иного народа во всей полноте, даже обладая минимум знаний о внешних её проявлениях, ритуалах и системе взаимоотношений внутри общества. Сам по себе приём погружения позволяет автору войти самому и впустить читателя в мир людей, чья культура далека, непонятна, но благодаря этому подходу не требует перевода – она становится интуитивно доступна. Из текстов, где такой порог погружения в чуждую мифологию был пройден, могу назвать роман А. Григоренко "Мэбэт" (2011 г.), основанный на ненецкой мифологии, а также мой роман "Кадын" (2015 г.) о скифах Алтая. Оба текста написаны на разном материале: этнографическом и археологическом, поэтому степень художественного допущения в них разная. Однако и тот, и другой написаны с погружением в чужую культуру и позволяют не только узнать о быте, жизни и социальном устройстве общества, но главное – проникнуть в их мифологическое представление, почувствовать другой образ мышления, отличный от мышления современного городского человека, и понять, что в жизни людей могло стать основой для тех или иных мифологических мотивов, и наоборот – породило поведенческие паттерны с основой на мифологическом представлении.

Конечно, представленный анализ достаточно беглый и не претендует на полноту освещения ситуации – для этого требуется более обширная работа. Однако я надеюсь, что мне удалось показать тенденции в современной литературе, очевидные мне самой не только как фольклористу, но и как профессиональному читателю, и статья поможет всем желающим настроить свою читательскую оптику в новом ключе и более ясно различать элементы фольклора в современной русской литературе.

1. В. Пропп. Морфология сказки. М., 1969

2. В. Пропп. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.

3. Дж. Кавелти. "Приключение, тайна и любовная история: формульные повествования как искусство и популярная культура", 1976.

4. И. Богатырёва. "Фольклорные мотивы как конструкты узнаваемой реальности". – "Октябрь", 2017, 4.

5. А. Олейников. «История рыцаря Эльтарта, или Сказки синего леса». М., 2015 г.

6. М. Галина «Автохтоны». М., 2015 г.

7. Н. Измайлов. «Убыр». СПб., 2013 г.

8. Н. Измайлов. «Никто не умрёт». СПб., 2015 г.

9. А. Иванов. «Ненастье». М., 2016 г.

10. Л. Юзефович. «Журавли и карлики». М., 2008 г.

11. А. Иванов. "Сердце пармы". М., 2003 г.

12. А. Иванов. "Золото бунта". М., 2005 г.

13. А. Григоренко. "Мэбэт". М., 2011 г.

14. И. Богатырёва. "Кадын". М., 2015 г.