Древнерусская литература. От публицистики к художественному тексту путешествие по произведениям Нравственно общественные вопросы с которыми русская классическая

Приложение

Заветные слова Д.С. Лихачева

Биография Лихачева

Лихачев Дмитрий Сергеевич - литературовед, историк, искусствовед, культуролог, общественный деятель. Родился в интеллигентной петербургской семье инженера-электрика.

В 1923 г. Лихачев поступил на факультет общественных наук в Петроградский университет, где обучался на этнолого-лингвистическом отделении сразу в двух секциях – романо-германской и славяно-русской.

З Февраля 1928 на за­седании «Космической Академии наук» (ку­да входили студенты нескольких институ­тов) сделал доклад, в котором полушутливо доказывал преимущества старой орфогра­фии. Текст выступления был написан по от­мененным правилам и представлял собой пародийное подражание ученым сочинени­ям средневекового книжника. В докладе открыто сказал о Притеснении Советской властью Русской Православной Церкви. Спустя несколько дней его арестовали.

Был узником Соловецкого монастыря. В 1931 его перевели на строительство Беломорско-Балтийского канала, а через год (1932) освободили досрочно. В 1936 с него сняли судимость. Несколько лет после возвращения из заключения работал ре­дактором и корректором. Устроиться на другое место было невозможно, кроме то­го, он надеялся, что на незаметной должнос­ти ему удастся избежать новых репрессий. С 1938 вел научную работу в Институте рус­ской литературы (Пушкинском доме), (с 1954) руководил сектором древнерусской литературы. Профессор Ленинградского университета (1946-1953). Автор десятков книг и сотен статей.

С 1939 г. Лихачев стал специалистом-«древником» в области истории русской литературы.

В годы Второй мировой войны Лихачев не бросает родной город, несмотря на дистрофию, он продол­жает заниматься наукой.

К своей огромной славе Д.С.Лихачев относился спокойно.

Его перу принадлежат 39 книг-исследований по культуре и древнерусской литературе, по темам нравственности, философии, исторической поэтике.

В 2000 г. Д. С. Лихачеву посмертно была присуждена Государственная премия России за развитие художе­ственного направления отечественного телевиде­ния и создание общероссийского государственного телеканала «Культура».

№ 5 «На море все спокойно»

Одно сильное впечатление из детства в Куоккале. В пасхальную неделю, как и во всех русских православных церквах, разрешалось звонить всем и в любое время. Отец и мы, два брата, од­нажды (приезжали на дачи рано весной) ходили на колокольню звонить. До какой же степени было восхи­тительно слушать звон под самыми колоколами!

Произошел тогда один случай, который «прославил» нас с братом среди всех дачников. Ветер дул с бе­рега (самый опасный). Мой старший брат снял синюю штору у нас в детской, водрузил ее на нашей лодке и предложил прокатиться под «парусом» вполне до­машнему мальчику - внуку сенатора Давыдова.

Домашний мальчик Сережа пошел к своей бабуш­ке и спросил у нее разрешения прокатиться.

Бабушка была франтиха с фиолетовыми глазами, сидела в шелковом платье стального цвета под зон­тиком от солнца. Она спросила только - не промочит ли Сережа ноги: в лодке ведь всегда есть на дне вода. Велела Сереже надеть галоши.

Сережа надел новые блестящие галоши и сел в лодку.

Все это происходило на моих глазах. Поехали. Ветер, тихий, как всегда, у берега, усилился вдали. Лод­ку погнало. Я наблюдал с берега и увидел: синий парус медленно наклонился и исчез. Бабушка, как была в корсете и с зонтиком, пошла по воде, простирая ру­ки к любимому Сереже. Дойдя до глубокой воды, ба­бушка с фиолетовыми глазами упала без чувств.

А на берегу за загородкой из простыней загорал проректор Петербургского университета - красавец Прозоровский. Он наблюдал за бабушкой и, когда та упала, бросился ее спасать. И, о ужас! - в одних трусах.

Он поднял бабушку с фиолетовыми глазами и по­нес ее к берегу. А я изо всех сил побежал домой.

Подбежав к нашей даче, я замедлил шаг и поста­рался быть спокойным. Мать спросила, очевидно, до­гадавшись все же, что что-то случилось: «На море все спокойно?» Я немедленно ответил: «На море все спокойно, но Миша тонет».

Эти мои слова запомнились и вспоминались потом в нашей семье сотни раз. Они стали нашей семейной поговоркой, когда внезапно что-либо случалось не­приятное.

А в море в это время происходило следующее. До­машний мальчик Сережа, конечно, не умел плавать. Брат стал его спасать и велел сбросить галоши. Но Сережа не хотел - то ли чтобы не ослушаться ба­бушки, то ли потому, что было жаль блестящих га­лош с медными буковками «С. Д.» («Сережа Давы­дов»). Брат пригрозил: «Сбрасывай, дурак, или я сам тебя брошу».

Угроза подействовала, а от берега уже гребли лодки и лодки.

Вечером приехал отец. Моего брата повели на вто­рой этаж пороть, а затем отец, не изменяя своим при­вычкам, повел нас гулять вдоль моря.

Как полагалось, мы с братом шли впереди роди­телей.

Встречные говорили, указывая на моего брата: «Спаситель, спаситель!», а «спаситель» шел мрачный, с зареванной физиономией.

Хвалили и меня за «мудрую» выдержку. А однажды в особенно сильную бурю кто-то из встречных сказал мне: «На море все спокойно, но четыре будки под­мыло и опрокинуло».

Я немедленно побежал на море смотреть.

Бури я люблю и до сих пор, но не люблю обманчивого берегового ветра.

№ 8. «Внешние впечатления»

Ни моя семья, ни я, одиннадцати-двенадцатилетний мальчик, разумеется, ни­чего толком не понимали, что происхо­дит, и происходит почти на наших гла­зах, так как жили мы на Новоисаакиевской улице вблизи Исаакиевской площади. Семья слабо разбиралась в политике. Когда в первые дни февральской революции «гордовики» (так называли в Петрограде городовых) захватили вышку Исаакиевского собора и чердаки гостиницы «Астория» и оттуда обстреливали любую собиравшуюся тол­пу, мои родители возмущались «гордовиками» и боялись приближаться к этим местам. Но когда «гордовиков» стащили с их позиций и разъяренная толпа убивала их, родители возмущались жестокостью толпы, не особенно входя в дальнейшее обсуждение событий.

Когда мы с отцом гуляли по Большой Морской и виде­ли, как строят дом и носят тяжести на своих спинах обу­тые в лапти, чтобы не скользить, крестьяне, приехавшие в город на заработки, - я почти задыхался от жалости и вспоминал с отцом «Железную дорогу» Некрасова.

То же самое происходило на любой набережной в ме­стах, где разрешалось разгружать барки с кирпичом и дровами. Здоровенные катали вкатывали быстро-быст­ро свои тачки с тяжеленным грузом, чтобы взобраться, не останавливаясь, по узким доскам, перекинутым с бортов барж на набережную. Мы жалели каталей, ста­рались представить себе, как они живут в отрыве от се­мей на этих барках, как замерзают по ночам, как тоску­ют по своим детям, ради которых они, в сущности, и за­рабатывали свой хлеб тяжелым трудом.

Но когда эти же бывшие грузчики и носильщики, ма­стеровые и мелкие служащие пошли по бесплатным би­летам на балет в Мариинский театр и заполнили собой партер и ложи, родители жалели о былом бриллианто­вом блеске голубого Мариинского зала. Единственное, что на тех представлениях радовало родителей, - это то, что балерины танцевали не хуже прежнего. Спесивцева с Люком были так же великолепны, раскланива­лись перед новой публикой так же, как и перед старой.

А ведь как это было замечательно! Какой урок уваже­ния к новому зрителю давал нам всем тогдашний театр!

Наиболее важный и в то же время наиболее трудный период в формировании моих научных интересов - конечно, университетский.

Я поступил в Ленинградский университет несколько раньше положенного возраста: мне не было еще 17 лет. Не хватало нескольких месяцев. Принимали тогда в основном рабочих. Это был едва ли не первый год приема в университет по классовому признаку. Я не был ни рабочим, ни сы­ном рабочего, а - обыкновенного служащего. Уже тогда имели значение записочки и рекомендации от влиятельных лиц. Такую записочку, стыдно признаться, отец мне добыл, и она сыграла известную роль при моем поступлении.

Появились профессора «красные» и просто профессоры. Впрочем, профессоров вообще не было - звание это, как и ученые степени, было отменено. Защиты докторских диссертаций совершались условно. Оппоненты за­ключали свои выступления так: «Если бы это была защи­та, я бы голосовал за присуждение...» Защита называлась диспутом.

Так же условно было и деление «условной профессуры» на «красных» и «старых» по признаку-кто как к нам об­ращался; «товарищи» или «коллеги». «Красные» знали меньше, но обращались к студентам «товарищи»; старые профессоры знали больше, но говорили студентам «колле­ги». Я не принимал во внимание этого условного призна­ка и ходил ко всем, кто мне казался интересен.

Я поступил на факультет общественных наук. Сокра­щение ФОН расшифровывалось и так: «Факультет ожи­дающих невест». Но «невест» там, по нынешним време­нам, было немного. Просто их много казалось от непривычки: ведь до революции в университете учились толь­ко мужчины.

Что дало мне больше всего пребывание в университе­те? Трудно перечислить все то, чему я научился и что я узнал в университете. Дело ведь не ограничивалось слу­шанием лекций и участием в занятиях.

Единственное, о чем я жалею, это о том , что не все удалось посетить.

№ 9. «Доверие как движение»

Однако вернусь к школьной поре.

В школе я наловчился рисовать карикатуры на учителей: просто - одной-двумя линиями. И однажды на переме­не нарисовал всех на классной доске. И вдруг вошел пре­подаватель. Я обмер. Но преподаватель подошел, смеял­ся вместе с нами (а на доске был изображен и он сам) и ушел, ничего не сказав. А через два-три урока пришел в класс наш классный наставник и сказал: «Дима Лихачёв, директор просит вас повторить все ваши кари­катуры на бумаге для нашей учительской комнаты».

Были у нас умные педагоги.

В школе Лентовской, где я учился, поощрялось собст­венное мнение учеников. В классе часто шли споры. С тех пор я стремлюсь сохранять в себе самостоятельность во вкусах и взглядах.

Первое время после переезда в казенную квартиру на Петроградской стороне (Гатчинская, 16, или Лахтинская, 9) я продолжал учиться у Мая. В ней я пережил са­мые первые реформы школы, переход к трудовому вос­питанию (уроки столярного искусства сменились пил­кой дров для отопления школы), к совместному обуче­нию мальчиков и девочек (к нам в школу перевели дево­чек из соседней школы) и т.д. Но ездить в школу в переполненных трамваях стало совершенно невозможно, хо­дить - еще труднее, так как затруднения в тогдашнем Петрограде с едой были ужасными. Мы ели дуранду (спресованные жмыхи), хлеб из овса с кострицей, иногда удавалось достать немного мороженой картошки, за молоком ходили пешком на Лахту и получали его в обмен на вещи. Меня перевели поблизости в школу Лентовской на Плуталовой улице. И снова я попал в замечательное училище.

Между учениками и преподавателями образовалась тесная связь, дружба, «общее дело». Учителям не надо шило наводить дисциплину строгими мерами. Учителя могли постыдить ученика, и этого было достаточно, чтобы общественное мнение класса было против прови­нившегося и озорство не повторялось. Нам разрешалось курить, но ни один из аборигенов школы этим правом не пользовался.

№ 11. «Блокада»

Разразилась война. На призывном пункте меня с моими постоянными язвенными кровотечениями начисто забраковали, и я довольствовался участием в самообороне, жил на казарменном положении в институ­те, работая «связистом» и дежуря на башне Пушкинско­го Дома. В моем ведении была ручная сирена, которую я приводил в действие при каждом налете вражеской авиации. Спал я то на крыловском диванчике, то на большом диване из Спасского-Лутовинова, и думал, думал. Жена старалась дома выкупить весь паек на всех, вставала ночью, чтобы занять очередь первой в магазин. Детей тогда было приказано вывозить из Ленинграда, взрослым же оставаться. Но мы своих детей скрывали на Вырице, откуда их вывез перед самым занятием ее немцами заведующий корректорской издательства Акаде­мии наук М. П. Барманский. Если бы не он, остался бы я без семьи. Мы в Пушкинском Доме и не подозревали, что враг так близок к Ленинграду, хотя и ездили на окопные работы - сперва у Луги, потом у Пулкова.

Удивительно, что, несмотря на голод и на физические работы по спасению наших ценностей в Пушкинском Доме, несмотря на все нервное напряжение тех дней (а может быть, именно благодаря этому нервному на­пряжению), язвенные боли у меня совсем прекратились, и я находил время читать и работать.

Потери в нашем институте, в нашей семье, среди наших знако­мых и родных были ужасающие: больше половины мо­их родных и знакомых погибло от истощения. Мы очень плохо представляем себе, сколько людей унес голод и все остальные лишения.

Миллионы людей уже не знают - что такое была бло­када. Представить себе это невозможно. А что говорить о приезжих, об иностранцах?

Чтобы чуточку представить себе, что такое была бло­када, надо зайти в школу, когда кончаются уроки. Пос­мотрите на этих шумных детей и представьте себе имен­но их, но в десятках тысяч, молча лежащих в своих по­стельках в промерзлых квартирах, без движения, даже не просящих пищи, а только выжидательно на вас смо­трящих.

Об окончании войны я узнал утром на улице - по ли­цам и поведению прохожих: одни смеялись и обнимали друг друга, другие одиноко плакали. Какое другое собы­тие могло вызвать столько радости и такую волну горя? Плакали о тех, кто погиб, умер от истощения в Ленин­граде, не дождался встречи с родными, кто оказался изуродованным и нетрудоспособным.

Не помню только одного: чувства мстительного тор­жества.

Если бы люди во всем мире обладали и сохраняли живое чувство ужаса от пережитого во время войны, совре­менная политика строилась бы иначе.

№ 10. «Этажи заботы»

Этажи заботы. Забота скрепляет отношения между людьми. Скрепляет семью, скрепляет дружбу, скрепляет односельчан, жителей одного города, одной страны.

Чувство заботы о другом появляется очень рано, особенно у девочек. Девочка еще не говорит, но уже пыта­ется заботиться о кукле, нянчит ее. Мальчики, совсем маленькие, любят собирать грибы, ловить рыбу. Ягоды, грибы любят собирать и девочки. И ведь собирают они не только для себя, а на всю семью.

Постепенно дети становятся объектами все более высокой заботы и сами начинают проявлять заботу настоящую и широкую - не только о семье, но и о школе, куда поместила их забота родительская, о своем селе, го­роде и стране...

Забота ширится и становится все более альтруистичной. За заботу о себе дети платят заботой о стариках родителях - когда они уже ничем не могут отплатить за заботу детей. Если забота направлена только на себя, то это эгоист.

Забота - вот то, что объединяет людей.

Человек должен быть заботлив. Незаботливый или беззаботный человек - скорее всего человек недобрый и не любящий никого.

Нравственности в высокой степени свойственно чувство сострадания. В сострадании есть сознание своего единства с человечеством и миром (не только людьми, народами, но и с животными, растениями, природой и т.д.)

№ 20. «Русская классическая литература»

Русская классическая литература» - это не просто «литература первого класса» и не литература как бы «образ­цовая», ставшая классически безу­пречной, благодаря своим высоким чи­сто литературным достоинствам.

Все эти достоинства, конечно, есть в русской класси­ческой литературе, но это далеко не все. Эта литература обладает и своим особым «лицом», «индивидуально­стью», характерными для нее признаками.

И я бы прежде всего отметил, что творцами русской классической литературы выступали авторы, обладав­шие громадной «общественной ответственностью».

Лучшие произведения русской класси­ческой литературы никогда не предлагают читателям го­товых ответов на поставленные общественно-нравствен­ные вопросы. Авторы не морализируют, а как бы обраща­ются к читателям: «Задумайтесь!», «Решите сами!», «Смотрите, что происходит в жизни!», «Не прячьтесь от ответственности за все и за всех!» Поэтому ответы на воп­росы даются автором вместе с читателями.

Нравственно-общественные вопросы, с которыми рус­ская классическая литература обращается к читателям, - не временные, не сиюминутные, хотя они и имели особое значение для своего времени.

Русская классическая литература вечно живая, она не становится историей, «историей литературы» толь­ко.

Истоки гуманизма русской литературы - в ее многовековом развитии, когда литература становилась иногда единственным голосом совести, единственной силой, определявшей национальное самосознание рус­ского народа, - литература и близкий ей фольклор. Это было в пору феодальной раздробленности, в пору чуже­земного ига, когда литература, русский язык были единственными связующими народ силами.

Без усвоения лучших традиций не может быть движения впе­ред. Нужно только, чтобы не было пропущено, забыто, упрощено в этих традициях все наиболее ценное.

Мы ничего не должны растерять из нашего великого наследия.

№ 44. «Развитие»

Каждый человек обязан (я подчеркиваю - обязан) заботиться о своем интеллектуальном развитии. Это его обязанность перед обществом, в котором он живет, и перед самим собой.

Основной (но, разумеется, не единственный) способ ин­теллектуального развития - чтение.

Чтение не должно быть случайным.

Чтение, для того чтобы быть эффективным, должно интересовать читающего. Интерес к чтению вообще или по определенным отраслям культуры необходимо развивать в себе. Интерес может быть в значи­тельной мере результатом самовоспитания.

Опасность чтения - это развитие (сознательное или бессознательное) в себе склонности к «диагональному» просмотру текстов или к различного вида скоростным методам чтения.

«Скоростное чтение» создает видимость знаний.

№ 47. «Исторические предрассудки»

М ы очень часто находимся во власти исторических предрассудков. Одним из таких предрассудков является убежденность в том, что древняя, «допетровская» Русь была страной со сплошной малой грамотностью.

Тысячи и тысячи рукописных книг хранятся в на­ших библиотеках и архивах, сотни берестяных грамот найдены в Новгороде - грамот, принадлежащих ремес­ленникам, крестьянам, мужчинам и женщинам, про­стым людям и людям высокого социального положе­ния. Печатные книги показывают высокий уровень ти­пографского искусства.

Все новые и новые центры книж­ной культуры обнаруживаются в монастырях Древней Руси среди лесов и болот, на островах - даже вдали от городов и сел. В рукописном наследии Древней Руси мы все больше и больше открываем новых оригинальных произведений и переводных. Уже давно ясно, что бол­гарское и сербское рукописное наследие шире представ­лено в русских рукописях, чем у себя на родине.

Всеобщее при­знание во всем мире получили древнерусские фрески и иконы, русское прикладное искусство. Древнерусское зодчество оказалось целым огромным миром, изумительно разнообразным, будто принадлежащим разным странам и народам с различной эстетической культу рой. Мы получили из рукописей представление о древнерусской медицине, о русской историософии и философии, о поразительном разнообразии литературных жан­ров, об искусстве иллюстрирования и искусстве чтения, о различных системах правописания и пунктуации. Л мы все твердим и твердим: «Русь безграмотная, Русь ла­потная и безмолвная»!

Почему так? Догадываюсь: может быть, потому, что и XIX веке носителями древнерусской культуры остава­лись по преимуществу крестьяне, историки судили о древней Руси главным образом по ним, по крестьянам, а их давно уже скрутило крепостное право, все большее обнищание, отсутствие времени на чтение, непосильная работа, нищета.

Именно крепостное право принесло с собой ту негра­мотность, как «лапотность» народа XIX зека, которая даже историкам показалась исконной и типичной для Древней Руси.

Одна фраза в Стоглаве о неграмотности новгородских попов служила и продолжает служить этому убежде­нию в неграмотности всего населения. Но ведь Стоглавый собор, призванный установить единый порядок церковных правил для всей Руси, имел в виду только новгородский обычай избирать уличанских попов всей улицей, в результате чего в попы попадали лица, не имевшие точного представления о церковной службе.

Одним словом: обильнейший материал превосходных рукописных и печатных книг, хранящихся или героиче­ски собираемых нашими энтузиастами-патриотами на Севере, на Урале, в Сибири и других местах, требует от нас признания высокой письменной культуры первых се­ми веков русской жизни.

№ 34. «Доброта»

Добро не может быть глупо. Добрый посту­пок никогда не глуп, ибо он бескорыстен и не преследует цели выгоды.

«Неделя открытых добрых дел». Это тема для раз­мышлений и для небольшого эссе. Действие происхо­дит в неизвестное время. Может быть, в двухтысяч­ный год. Слово «добрый» презирается, и говорят «добренький», когда хотят оскорбить. Должна существо­вать только «непримиримость». И вдруг указ: можно и даже нужно делать добрые дела - индивидуально делать! Рекомендуется даже заниматься благотвори­тельностью. Можно подавать и просить милостыню. Можно и даже рекомендовано давать и получать в долг. Можно приходить в больницы помогать боль­ным, мыть полы. Можно, можно, можно... И вот люди открывают для себя счастье доброты. Для многих рас­творяется, как туман, стяжательство, страсть к наживе, к коллекционированию пустяков. Люди улыбаются друг другу, совершив доброе дело. Кто-то переводит через улицу пожилого человека. Не «кто-то», а все ус­тупают в метро места пожилым.

Счастливые лица. Продавщицы с удовольствием про­дают, с удовольствием тщательно завертывают покупки.

И уже просят продлить неделю открытых добрых дел. Пишут об этом письма наверх.

Революцию добра рьяно подхватывают дети! Они больше всех и первыми заражаются добром. Добро ста­новится для них любимой игрой. Ищут нищих, больных, стари­ков, сирот, которым нужно помочь, находят несчаст­ных. Организуют группы «следопыты добра».

Происходит примирение с миром. Вот зачем есть не­счастные: чтобы дать счастье другим. Несчастные ста­новятся счастливыми заботами других, ибо несчастный в одном может быть счастлив в другом.

Можно не очень много сделать в жизни, но если ты не делаешь ничего, даже мелкого, против своей совести, то уже этим самым ты прино­сишь колоссальную пользу.

№ 39. «Честь и совесть»

Нравственные понятия, которых нам очень не хватает в оценках людей: по­рядочность и честь. Очень редко, хваля человека, говорят: «Он порядочный че­ловек». И еще реже: «он поступил, как подсказывала ему честь».

А между тем подумайте, сколько применений обоим понятиям: порядочность в семейной жизни, порядочность журналиста, порядоч­ность в любви. Честь врача, честь рабочего, честь школы, честь гражданина, честь мужа или жены. Слово, данное человеком - кем бы он ни был, должно быть сдержано, иначе запятнана его честь.

И еще одно забытое нравственное понятие - «учтивость» в поведении.

Сохранять независимость естественнее и проще всего, соблюдая учтивость. Учтивым следует быть не толь­ко к дамам и с дамами, а со всеми и всегда.

В чем внешне выражается честь: человек держит слово, и как офи­циальное лицо (служащий, государственный деятель, представитель учреждения), и как просто человек; чело­век ведет себя порядочно, не нарушает этических норм, соблюдает достоинство - не пресмыкается перед на­чальством, перед любым «благо дающим», не подлажи­вается к чужому мнению из выгоды, не упрямится, что­бы доказать свою правоту, не сводит личные счеты, не «расплачивается» с «нужными людьми» за счет государ­ства (различными поблажками, «устройствами» и т. д.).

Отсутствие морали вносит хаос в социальную жизнь.

Между совестью и честью есть одно существенное раз­личие. Совесть - всегда исходит из глубины души и со­вестью в той или иной мере очищается. Совесть «гры­зет». Совесть не бывает ложной.

Честь истинная - всегда в соответствии с совестью. Честь ложная - мираж в пустыне, в нравственной пус­тыне человеческой (вернее чиновничьей) души.

Мартынов, убивший на дуэли Лермонтова, именно поэтому завещал не писать на могиле его имени и не ста­вить себе никакого памятника. Какое различие с Данте­сом, до конца своей долгой и благополучной жизни убе­жденного в том, что у него не было «другого выхода» (хотя выход был совсем простой - пожертвовать своей внешней честью ради внутренней).

№ 41. «Юмор джентльменов»

Не перестаю удивляться примиряющему, целительному , облагораживающему свойству человеческого ума - смеху, которым никогда не сможет обладать никакой самый совершенный компьютер, хо­тя бы он и исчислил, где, в какой момент и по какому слу­чаю следует смеяться.

В апреле 1826 года должна была произойти дуэль меж­ду государственным секретарем (то есть министром ино­странных дел) США Генри Клеем и сенатором Джоном Рандольфом. Не буду рассказывать о причинах дуэли, пе­редавать те « fighting words » (оскорбительные слова, обя­зывающие противника к дуэли), которые были произнесе­ны Рандольфом (кстати, оскорбление, очень жестокое и публичное, было уже не без элемента юмора; Рандольф воспользовался текстом из «Тома Джонса» Фильдинга).

Дуэль должна была состояться по очень жестоким аме­риканским правилам - с десяти шагов. При первом обме­не выстрелами оба, тем не менее, промахнулись. «Это дет­ская игра, - заявил Клей, - я требую вторичного выстре­ла». Его второй выстрел только продырявил одежду Ран­дольфа. Тогда в ответ Рандольф выстрелил в воздух и объ­явил: «Вы должны мне стоимость моей одежды!» - «Я рад, что не больше», - ответил Клей, и противники поми­рились. Острота Рандольфа и удачный ответ Клея спасли обоих от третьего раунда дуэли.

№ 33. «Бездельничание»

Бездельничание вовсе не состоит в том, что человек сидит без дела, «сложа руки» в буквальном смысле. Нет, бездельник вечно занят: пустословит по телефону (иногда часами), ходит в гости, сидит у телевизора и смотрит все подряд, долго спит, приду­мывает себе разные дела. Вообще бездельник всегда очень занят...

№ 55. «Самоотверженность»

Оператор телевидения, прожившая несколько месяцев в Антарктике, рассказывала. Когда морозы и ветры становятся особенно больши­ми, пингвины становятся в круг. Посередине самые маленькие, дальше побольше, затем взрослые, а вне - по кругу, на самом юру - старики, вожаки. И они погибают, чтобы сохранить род.

№ 40. «Поезда»

Сергей Сергеевич Аверинцев рассказывал мне, как летом он снимал дачу рядом с железной дорогой. Поезда мешали ему спать. Наконец он решил: проносятся не поезда, а проезжают люди со своими за­ботами и мыслями. И шум поездов перестал раздра­жать его. Он стал спать.

Надо развивать в себе благожелательное, «пони­мающее» отношение к окружающему, и тогда станет легче жить.

Злые люди живут короче, чем добрые.

Нравственные вопросы на страницах русской классической литературы

Гущина Т.В.,

учитель русского языка и литературы

ГБОУ НПО №35

Чтение русской классической литературы можно считать средством нравственного воспитания людей, в первую очередь молодёжи. Во всяком случае, русские писатели XIX века видели в своём труде высокую миссию. «В наше время, когда человеческое общество выходит из детства и заметно зреет, когда наука, ремёсла, промышленность – делают серьёзные шаги, искусство отставать от них не может. Оно имеет тоже серьёзную задачу – это довершать воспитание и совершенствовать человека», - утверждал И.А.Гончаров. «Общественное значение писателя (а какое же и может быть у него иное значение?) в том именно и заключается, чтобы пролить луч света на всякого рода нравственные и умственные неурядицы, чтоб освежить всякого рода духоты веяньем идеала», - считал Н.М.Салтыков-Щедрин.

Значение постановки нравственных вопросов в произведениях русских писателей XIX века не потеряно и сегодня, т.к. многие из вечных вопросов по-прежнему возникают в головах современных молодых людей, а классическая литература предлагает ответы на них, иногда в отличие от окружающей действительности. Кроме того, русская классическая литература обладает удивительной способностью – называть вещи своими именами: добро – добром, а зло – злом, что помогает людям ориентироваться в нравственных понятиях в современном мире.

А как трактуется само слово «нравственность» в современном русском языке? Толковый словарь Ожегова предлагает следующее определение этого слова: «Нравственность – внутренние духовные качества, которыми руководствуется человек, этические нормы; правила поведения, определяемые этими качествами». Любопытно, что один современный молодой человек дал следующее определение нравственности: «Что-то эфемерное, чего в жизни не бывает».

Прежде всего, обратим внимание на произведения, в которых молодой герой подвергает сомнению правила, внушаемые ему старшим поколением. Так, например, Александр Андреич Чацкий из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» отвергает правила жизни московского общества, критикуя её безнравственные стороны. «Служить бы рад, прислуживаться тошно», «Прямой был век покорности и страха», «Я езжу к женщинам, но только не за этим», «Когда в делах – я от веселий прячусь, когда дурачатся – дурачусь, а смешивать два эти ремесла есть тьма искусников, я не из их числа» и другие высказывания Чацкого раскрывают перед читателями образ положительно умного, как сказал Пушкин, героя, не побоявшегося пойти не на компромисс, а на конфликт с целым обществом, отстаивая свои нравственные убеждения, и оставшегося в одиночестве. Чацкий – настоящий герой.

В романе И.С.Тургенева «Отцы и дети» показано столкновение людей не только разного возраста, но и разных сословий. У каждого из них: аристократа П.П.Кирсанова и разночинца Е.В.Базарова – есть своя правда. Конечно, в отрицании культуры, созданной дворянами, Базаров заходит слишком далеко, ведь он нигилист. Но Базаров способен признать свои ошибки.

Но только в романе Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание» ставится под сомнение сама необходимость нравственных законов жизни.

Во-первых, нам показывают вопиющие своей безнравственностью картины жизни русского общества.Это прежде всего картины потрясающей нищеты. Например, такие: «Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины». О нищете свидетельствует и внешний вид героя: «Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днём выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить». Жильё персонажей романа также поражает убогостью: «Эта была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими жёлтенькими пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и всё казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок».

На что живут герои романа Достоевского? Порой их способ добыть пропитание (о большем и мечтать-то не приходится!) ужасен. Так, семейство Мармеладовых пользуется средствами, добытыми Соней. «Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать и пользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает»!, - восклицает Раскольников.

Получается, что сама обстановка, «среда», толкает людей на безнравственные поступки. И возникают опасные мысли в головах молодых людей, например вопрос: а есть ли в жизни нравственность?

Ну, а коли я соврал, - воскликнул он (Раскольников) вдруг невольно, - коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род; то есть человеческий, то значит, что остальное всё – предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!

«Если бы были у нас науки, то медики, юристы, философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдётся столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния»! – говорит Свидригайлов.

Не один Раскольников предаётся опасным мыслям. Например, в трактире он становится свидетелем разговора одного студента с молодым офицером.

Позволь, я тебе серьёзный вопрос задать хочу, - загорячился студент, - я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живёт, и которая завтра же сама собой умрёт. Понимаешь? Понимаешь?...

Слушай дальше. С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обречённые в монастырь!... Убей её и возьми её деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь – тысячи жизней, спасённых от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заедает.

Хочется обратить внимание на лексику данного высказывания, точнее, как выбор слов демонстрирует чудовищную путаницу в голове персонажа: «крошечное преступленьице» (даже не преступленье, а преступленьице - убийство человека!); «одна смерть и сто жизней» становятся предметом арифметики, а жизнь человека, пусть «чахоточной, глупой и злой старушонки», равняется « жизни вши, таракана». Поразительно, но определения «чахоточной, глупой и злой» равняются обвинению, а жалости не вызывают.

Раскольников оправдывает преступление во имя великой цели: «По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан…устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству».

Такие и подобные им мысли рождают в голове Раскольникова теорию о неравенстве людей: «Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда, на низших (обыкновенных), т.е., так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, т.е. имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово». Эти чудовищные мысли и толкают Раскольникова на убийство: «Я догадался тогда, Соня, … что власть даётся только тому, кто посмеет наклониться и взять её. Тут одно только, одно: стоит только посметь!... я…я захотел осмелиться и убил…»

Крайне важно, что в романе «Преступление и наказание» не только изображены стороны жизни русского общества, но и даётся их оценка. Во-первых, пересказ теории Раскольникова Порфирием Петровичем обнажает ненормальность подобных идей: «Всё дело в том, что ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права преступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные». Во-вторых, показательна реакция Разумихина на рассуждение Раскольникова: «Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не потому, что «заела среда»? – с каким-то даже испугом осведомился Разумихин. В-третьих, Порфирий Петрович своими вопросами показывает, что эта теория противоречит христианским понятиям.

Так вы всё-таки верите же в Новый Иерусалим?

Верую, - твёрдо отвечал Раскольников…

И-и-и в бога веруете?...

Верую, - повторил Раскольников.

И-и в воскресение Лазаря веруете?

Ве-верую. Зачем вам всё это?

Буквально веруете?

Буквально.

Это же доказывают Раскольникову Разумихин и Соня. «Ведь это разрешение крови по совести это…это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…»- говорит Разумихин. «От бога вы отошли. И вас бог поразил, дьяволу предал!» – восклицает Соня. Верную оценку происшедшего даёт Порфирий Петрович, говоря: «ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому, по совести, оно помрачение и есть».

Тему помрачения в результате отказа от традиционных норм поведения продолжают и другие произведения. Например, завязкой романа М.А.Булгакова «Мастер и Маргарита» можно считать эпизод, в котором Иван Бездомный и Берлиоз обсуждают антирелигиозную поэму Бездомного, в том числе фразу Берлиоза «Да, мы не верим в Бога, но об этом можно говорить совершенно свободно». Не верим в Бога – значит, не верим в божьи законы. Всё, происходящее в книге, является результатом этого отрицания.

Художественные произведения русской классической литературы – пища для ума и сердца. Они подталкивают своих читателей к размышлениям на самые важные темы, сравнивать прежние времена и современность, одним словом, думать. Остаётся только надеяться, что молодые читатели станут больше обращаться к классике.

Список литературы

1. Русские писатели XIX века о своих произведениях. Хрестоматия историко-литературных материалов. Составитель И.Е.Каплан. Новая школа, М., 1995. Стр.69
2. Русские писатели XIX века о своих произведениях. Хрестоматия историко-литературных материалов. Составитель И.Е.Каплан. Новая школа, М., 1995. Стр.126

471 Такие высказывания ставят Островского в непосредственную близость с Белинским. Однако здесь еще возможны сомнения. Известную правомерность и естественность обличительного направления в русской литературе по-своему признавали и славянофилы. Огромное значение Гоголя для всего литературного движения 40-х годов тоже в определенном смысле не отрицали и славянофилы. Важным является содержание принципов, которые служили для обоснования этих признаний. Сличение идей Белинского и Островского необходимо продолжить.

В частности, особое внимание вызывает выделение Островским нравственной сферы как ближайшей и важнейшей области творческого художественного воспроизведения. Откуда у него возникло это подчеркнутое и настойчивое возведение литературных задач к вопросам нравственности?

Нельзя не заметить, что Островский, говоря об общественной функции литературы, особенно часто и настойчиво пользуется термином «нравственный». Связь искусства с общественной жизнью, по его взглядам, осуществляется в том, что «нравственная жизнь общества, переходя различные формы, дает для искусства те или другие типы, те или другие задачи». Русскую литературу, по его словам, отличает от всех иных ее «нравственный, обличительный характер». Далее, говоря о том, что правдивый художественный образ содействует преодолению прежних, несовершенных форм жизни и заставляет искать лучших, Островский прибавляет: «… одним словом, заставляет быть нравственнее». И далее все развитие мыслей о важности обличительного содержания в литературе он заканчивает замечанием: «Это обличительное направление нашей литературы можно назвать нравственно-общественным направлением»443*. В известном письме от 26 апреля 1850 года к В. И. Назимову о комедии «Свои люди - сочтемся» Островский пишет: «Согласно понятиям моим об изящном, считая комедию лучшею формою к достижению нравственных целей и признавая в себе способность воспроизводить жизнь преимущественно в этой форме, я должен был написать комедию или ничего не написать»444*. В статье о комедии 472 А. Жемчужникова «Странная ночь», говоря об общественной роли комедии, Островский все современное направление в литературе называет «нравственно-обличительным»445*. (Курсив мой. - А. С.).

Можно было бы подумать, что такое настойчивое словоупотребление и напоминание о нравственных функциях и задачах искусства было навеяно на Островского спецификой журнала «Москвитянин» с известными пристрастиями этого круга к вопросам нравственного совершенства. Однако это совсем не так. Вся система мыслей Островского говорят о том, что он и в этом случае шел за Белинским.

Вопросы общественной нравственности в передовой мысли 40-х годов имели огромный практический смысл. Вместо романтических или славянофильских построений абстрактных этических «идеалов», Белинским и Герценом интерес направлялся к тому, что в нравственной сфере существует как сила, действующая в быту, в подлинных практических отношениях между людьми. Зло крепостнической действительности открывалось не только в формах государственных и общественных отношений, но и в бытовых привычных интересах людей, в их понятиях о должном, в представлениях о собственном достоинстве, в особенностях бытового общения и в тех морально-бытовых «правилах», которые практически, ходом самой жизни, вырабатываются и осуществляются в массе, сказываясь в постоянных «житейских отношениях» (выражение Белинского).

Призывы Белинского к изучению и изображению «обыденности» во многом были призывами к пересмотру крепостнических традиций в области бытовой практической морали. Приступая к рассмотрению романа «Евгений Онегин», Белинский писал: «Чтоб верно изображать какое-нибудь общество, надо сперва постигнуть его сущность, его особность; а этого нельзя иначе сделать, как узнав фактически и оценив философски ту сумму правил, которыми держится общество. У всякого народа две философии: одна ученая, книжная, торжественная и праздничная, другая - ежедневная, домашняя, 473 обиходная. Часто обе эти философии находятся более или менее в близком соотношении друг к другу; и кто хочет изображать общество, тому надо познакомиться с обеими, но последнюю особенно необходимо изучить. Так точно, кто хочет узнать какой-нибудь народ, тот прежде всего должен изучить его - в его семейном, домашнем быту»446*.

От абстрактно-моральной точки зрения оценка значения порока Белинским решительно переносилась в социальный план. Нравственный кругозор или привычный кодекс «правил» Белинским рассматривался не замкнуто, не в индивидуально-моральной характеристике, не в абстрактно-теоретическом соотношении с произвольно понятым «идеалом», а в его практических следствиях, проявляющихся в живых, обиходных отношениях между людьми. «Так как сфера нравственности, - писал он, - есть по преимуществу сфера практическая, а практическая сфера образуется преимущественно из взаимных отношений людей друг к другу, то здесь-то, в этих отношениях, - больше нигде, - должно искать примет нравственного или безнравственного человека, а не в том, как человек рассуждает о нравственности, или какой системы, какого учения и какой категории нравственности он держится» (VII, 392).

Белинский по разным поводам останавливался на выяснении практически-жизненной роли нравственных понятий, на их зависимости от условий общественной среды и от общего состояния культуры. В прогрессивном росте нравственного общественного кругозора усматривался залог лучшего будущего. «Зло скрывается не в человеке, но в обществе; так как общества, принимаемые в смысле формы человеческого развития, еще далеко не достигли своего идеала, то не удивительно, что в них только и видишь много преступлений. Этим же объясняется и то, почему считавшееся преступным в древнем мире считается законным в новом, и наоборот: почему у каждого народа и каждого века свои понятия о нравственности, законном и преступном» (VII, 466).

В задачах, какие ставились перед литературой, Белинским выделялись общественно-воспитательные цели.

474 В определении положительной роли литературы в жизни общества он указывал на ее нравственно-возвышающее значение. «Литература, - писал Белинский, - была для нашего общества живым источником даже практических нравственных идей» (IX, 434). Литература действует «не на одно образование, но и на нравственное улучшение общества… Все наши нравственные интересы, вся духовная жизнь наша сосредоточивалась… исключительно в литературе: она живой источник, из которого просачиваются в общество все человеческие чувства и понятия» (IX, 435 – 436).

В трактовке общественных пороков Белинский в первую очередь считал важным раскрыть их укорененность в моральных «правилах», по условиям жизни выработавшихся и принятых в данной среде. В заслугу художнику он ставил его способность открыть и указать порок там, где он сам себя не замечает.

Положительную особенность сатиры Кантемира и его продолжателей Белинский усматривал в том, что она раскрывала недостатки русской жизни, «которые она застала в старом обществе не как пороки, но как правила жизни, как моральные убеждения» (IX, 434).

Говоря о Гоголе, Белинский выделял его заслугу в изображении порока не как злодеяния, а как следствия общих нравственных убеждений и настроений соответствующей среды. Обличение тем самым направлялось на общие привычные и ходовые моральные нормы, которые порождались и внушались всем обиходом крепостнической действительности. «Но заметьте, что в нем это не разврат, - писал он о городничем, - а его нравственное развитие, его высшее понятие о своих объективных обязанностях: он муж, следовательно, обязан прилично содержать жену; он отец, следовательно, должен дать хорошее приданое за дочерью, чтобы доставить ей хорошую партию и, тем устроив ее благосостояние, выполнить священный долг отца. Он знает, что средства его для достижения этой цели грешны перед богом, но он знает это отвлеченно, головою, а не сердцем, и он оправдывает себя простым правилом всех пошлых людей: “Не я первый, не я последний, все так делают”. Это практическое правило жизни так глубоко вкоренено в нем, что обратилось в правило нравственности» (III, 453).

Порочность определяется Белинским не столько по степени дурной моральной настроенности ее носителя, 475 сколько по степени вреда, какой наносится практическим поведением человека, безразлично, с какой моральной настроенностью это поведение соединяется. «Теперь мы убедились, - пишет Белинский, - что лицемерить и нелицемерно любить ложь равно вредно, что умышленно противоборствовать истине и неумышленно преследовать ее есть одинаковое зло. Трудно даже решить, отчего больше проигрывает общество: от злобы ли злых людей или от равнодушия, тупости, неповоротливости, односторонности, кривосмотрения людей по природе добрых, которые ни рыба ни мясо»447*.

В другом месте по поводу романов Вальтера Скотта Белинский писал: «В его романах вы видите и злодеев, но понимаете, почему они - злодеи, и иногда интересуетесь их судьбой. Большею же частью в романах его вы встречаете мелких плутов, от которых происходят все беды в романах, как это бывает и в самой жизни. Герои добра и зла очень редки в жизни; настоящие хозяева в ней - люди середины, ни то ни се» (VI, 35).

В отзыве о романе «Кто виноват?» Белинский подчеркнул, что выводимые автором лица «люди не злые, даже большею частью добрые, которые мучат и преследуют самих себя и других чаще с хорошими, нежели с дурными намерениями, больше по невежеству, нежели по злости» (X, 325).

В самих нравственных понятиях, для большинства привычных и беззлобных, образовавшихся в условиях давней традиции крепостничества, Белинский и Герцен указывали бесконечные источники преступлений против личности. Смысл романа «Кто виноват?» Белинский определил как «страдание, болезнь при виде непризнанного человеческого достоинства, оскорбляемого с умыслом, и еще больше без умысла…» (X, 323).

В статье «Капризы и раздумье», сочувственно цитированной Белинским, Герцен писал: «Добрейший человек в мире, который не найдет в душе жестокости, чтобы убить комара, с великим удовольствием растерзает Доброе имя ближнего на основании морали, по которой он сам не поступает…», «Мещанин во дворянстве очень Удивился, узнавши, что он сорок лет говорит прозой, - мы хохочем над ним; а многие лет сорок делали злодеяния 476 и умерли лет восьмидесят, не зная этого, потому что их злодеяния не подходили ни под какой параграф кодекса»448*.

Герцен приглашал ввести микроскоп в нравственный мир, «рассмотреть нить за нитью паутину ежедневных отношений», «подумать о том, что <люди> делают дома», о «будничных отношениях, обо всех мелочах, к которым принадлежат семейные тайны, хозяйственные дела, отношения к родным, близким, присным, слугам», присмотреться к слезам жен и дочерей, отдающих себя в жертву по принятой нравственной обязанности.

Все это звало к изучению бытовой обиходной морали, наполняющей и по-своему регулирующей жизнь огромной массы людей; все это требовало от литературы живого вмешательства в ходячие моральные представления с тем, чтобы послужить их исправлению и возвышению, осветить крепостническую неправду требованиями справедливости и разума.

В литературно-теоретических взглядах и в собственной художественной практике Островский следует этому призыву.

В оправдание обличительного и общественно-воспитательного направления в литературе Островский останавливается на изменяемости нравственных идеалов, указывая при этом на последовательное совершенствование нравственных представлений в зависимости от общего прогресса в культуре человечества. Представления о величии и героизме или о низости и слабости человека Островский соотносит с нравственными понятиями определенного исторического времени. Оценочно возвышающий или осуждающий свет, в каком выступают человеческие качества в разных литературных произведениях в понимании Островского является результатом нравственного кругозора и морального уровня эпохи и среды. Его внимание привлечено к таким фактам литературной истории, где с наибольшей ясностью выступает переменчивость морально-оценочных представлений и где определившаяся временем недостаточность нравственных понятий компенсируется их дальнейшим историческим ростом и возвышением.

477 Островский напоминает, что герои греческой древности Ахилл и Одиссей для последующего времени во многом утрачивают свой ореол. С другой стороны, бесспорное для нового времени величие Сократа было не понято современниками и осмеяно Аристофаном. Доблесть средневекового рыцаря по своему нравственному уровню для последующего времени оказывалась неприемлемой, а по своей практической неприложимости стала смешной и вызвала в конце концов комический образ Дон-Кихота.

«Древность, - пишет Островский, - чаяла видеть человека в Ахилле и Одиссее и удовлетворялась этими типами, видя в них полное и изящное соединение тех определений, которые тогда выработались для человека и больше которых древний мир не успел еще заметить ничего в человеке; с другой стороны, легкая и изящная жизнь афинская, прикидывая Сократа на свой аршин, находила его лицом комическим. Средневековый герой был рыцарь, и художество того времени успело изящно соединить в представлении человека христианские добродетели с зверским ожесточением против ближнего. Средневековый герой идет с мечом в руках водворять кроткие евангельские истины; для него праздник не полон, если среди божественных гимнов не раздаются из пылающих костров вопли невинных жертв фанатизма. При другом воззрении тот же герой сражается с баранами и мельницами»449*.

Мысль об исторической относительности нравственных понятий, взгляд на литературный тип как на отражение идейного духа эпохи, оценка разных этических идеалов в свете их исторической принадлежности - все это перекликается с Белинским. Нельзя не заметить, что примеры, какие привлекает Островский из литературы прошлого, Ахилл и Одиссей, Сократ и Аристофан, средневековое рыцарство и Дон-Кихот, были и для Белинского постоянными примерами к общей мысли об изменении нравственных идеалов в истории человечества.

Для своего времени, писал Белинский, Ахилл и Одиссей, вместе с другими героями «Илиады» и «Одиссеи», были «полными представителями национального духа» Древней Греции. Ахилл - «герой по преимуществу, 478 с головы до ног облитый нестерпимым блеском славы, полный представитель всех сторон духа Греции, достойный сын богини» (V, 38). «Одиссей - представитель мудрости в смысле политики» (V, 38; ср. V, 325 – 326; VI, 20; VI, 589). При воззрениях нового времени внутренняя ценность их героизма упала. По новым понятиям, героические заслуги Ахилла снижаются уже тем, что подвиги свои он совершает лишь благодаря чудесной помощи богини Афины, хотя, по понятиям своего времени, для Ахилла в этом ничего умаляющего не заключалось (X, 388 – 389). Самое содержание морального воодушевления Ахилла во многом для современного человека не показалось бы высоким. «Если бы, - писал Белинский, - в наше время какой-нибудь воин стал мстить за падшего в честном бою друга или брата своего, зарезывая на его могиле пленных врагов, - это было бы отвратительным, возмущающим душу зверством; а в Ахилле, умиляющем тень Патрокла убийством обезоруженных врагов, это мщение - доблесть, ибо оно выходило из нравов и религиозных понятий общества его времени» (VI, 589).

То же и об Одиссее как о герое. «Одиссей есть апофеоза человеческой мудрости; но в чем состоит его мудрость? В хитрости, часто грубой и плоской, в том, что на нашем прозаическом языке называется “надувательством”. И между тем в глазах младенческого народа эта хитрость не могла не казаться крайнею степенью возможной премудрости» (V, 34).

Говоря о Сократе, Белинский особенно выдвигал мысль о том, что его судьба сложилась столь печально не от особо дурных качеств его врагов, а от тех отсталых понятий, с которыми столкнулась мудрость Сократа и которые были общей принадлежностью времени. «Палачи его, афиняне, - писал Белинский, - нисколько не были ни бесчестны, ни развратны, хотя они и погубили Сократа». В частности, Аристофан, осмеявший Сократа в комедии «Облака», нисколько не был ниже уровня нравственности своего времени. «Оставим в стороне наши добрые и невинные учебники и скажем прямо, что с понятием об Аристофане должно соединяться понятие о благороднейшей и нравственнейшей личности». Виноват он был лишь в том, что он разделял общие предрассудки своего времени и, видя «падение поэтических верований гомерической Эллады», «думал помочь 479 горю, защищая старину против нового, осуждая новое во имя старого и приняв охранительное, оппозиционное положение в отношении к движительному действованию Сократа» (XIII, 132). Отсталые и неверные понятия, препятствующие прогрессу, для Белинского были страшнее злой воли отдельных людей.

В том же соотносительном несовпадении старого и нового освещался Белинским и образ Дон-Кихота. Дон-Кихот «смешон именно потому, что он анахронизм». Рыцарственность средних веков «с ее восторженными понятиями о чести, о достоинстве привилегированной крови, о любви, о храбрости, о великодушии, с ее фанатическою и суеверною религиозностью» оказалась неприложимой к условиям нового времени и вызвала против себя реакцию в лице Дон-Кихота (VI, 613). «А что такое Дон-Кихот? - Человек, вообще умный, благородный, с живою и деятельною натурою, но который вообразил, что ничего не стоит в XVI веке сделаться рыцарем XII века - стоит только захотеть» (VII, 123; ср. VI, 33 – 34).

В поступательном развитии нравственных понятий морально преобразующее значение литературы как для Белинского, так и для Островского мыслилось в том, что она помогает замене старых обветшалых представлений новыми, более широкими и более достойными человека как разумного существа. «Публика ждет от искусства, - писал Островский, - облечения в живую, изящную форму своего суда над жизнью, ждет соединения в полные образы подмеченных у века современных пороков и недостатков… И художество дает публике такие образы и этим самым поддерживает в ней отвращение от всего резко определившегося, не позволяет ей воротиться к старым, уже осужденным формам, а заставляет… быть нравственнее»450*.

Обращение к изображению действительности, признание общественных обличительно-воспитательных целей искусства, стремление к бытовой правде, желание понять и показать человека в типичных обстоятельствах и условиях его среды, внимание к нравственным понятиям, 480 существующим в практических бытовых отношениях между людьми, - все это во многом объясняет и характеризует творчество Островского в его идейной близости к Белинскому. Но все это пока еще касается лишь общих предпосылок и не открывает ближайшей проблематической заинтересованности писателя, той заинтересованности, которая видит волнующие противоречия жизни, раскрывает столкновение противоположных сил или стремлений, рождает гнев, сожаление или радость, распределяет оценочный свет по всем фактам и в конце концов определяет сложение пьесы в ее конфликте и движении.

Эта главная, центральная определяющая и направляющая заинтересованность у Островского состояла в его постоянном внимании к личности человеческой, стесненной в удовлетворении своих естественных светлых и лучших запросов.

Пересмотр бытовых отношений с точки зрения высшей гуманности в наибольшей мере включает Островского в идейную специфику 40-х годов, связывая его с той линией передовой мысли, которая создавалась Белинским и Герценом.

В противовес крепостническому порабощению личность человека провозглашалась Белинским и Герценом основным мерилом всех оценок. Во имя личности в области философии заявлялся протест против гегелевского фатализма, подчиняющего личность абстрактному всеобщему «объективному духу». Во имя личности производилась переоценка всех моральных норм. Во имя личности крепостного крестьянина подвергались суду усадебные помещичьи порядки. Пересмотр угнетающих традиций в семейных нравах и критика всех форм бюрократического подчинения тоже осуществлялись во имя личности.

Всюду ставился вопрос об угнетении. В передовом идейном движении этих лет раскрывались и развивались задачи, суммированные Белинским в письме к В. Боткину от 15 января 1841 года: «Вообще все общественные основания нашего времени требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки, что и будет рано или поздно. Пора освободиться личности человеческой, и без того несчастной, от гнусных оков неразумной действительности» (XII, 13).

В художественной литературе критика действительности 481 направлялась в защиту угнетенного «маленького человека». Зло крепостнической жизни всюду воспроизводилось на примерах печальной судьбы угнетенной и страдающей личности. В этом состояло главное идейное новаторство передовой литературы 40-х годов. В «Станционном смотрителе» Пушкина, в «Шинели» Гоголя было этому лишь намечено начало. Широкое развитие эта тема могла получить только в 40-х годах в результате общего антикрепостнического идейного движения, выразившегося в защите прав угнетенной личности.

В изображении порочных сторон русской действительности центр тяжести был перенесен от внутренней анатомии самого порока к его действенным результатам и последствиям для окружающих. В «Деревне» и «Антоне Горемыке», в рассказах Тургенева и стихотворениях Некрасова, в романе «Кто виноват?» и повести «Сорока-воровка» Герцена, в «Запутанном деле» Салтыкова изображены не только пустота, духовная ограниченность, сытая, скучающая барственность, но и судьба людей, которые зависят и страдают от них. Проявления духовной ограниченности, пошлости, моральной тупости и мелкого эгоизма во всякой среде вызывают интерес по их действию на жизнь и человеческое достоинство обиженных людей. В этом направлении менялся весь писательский кругозор.

В связи с развитием крестьянского освободительного движения в передовой мысли 40-х годов многое в русской действительности, существовавшее и раньше, становится впервые зримым и заметным.

Устанавливается новый принцип критики действительности. Наблюдение над жизнью регулируется новым акцентом творческого внимания сообразно иной общей познавательной и практической задаче. Развивается восприимчивость ко всяким формам угнетения личности и в том числе к тем крепостническим моральным представлениям, которые содержали источники и оправдание насилия и пренебрежения к человеку.

В упомянутой выше статье Герцена «Капризы и раздумье» имеется этюд, который прекрасно показывает новый исходный принцип в наблюдениях над жизнью, когда в самом процессе наблюдения изучающий интерес от носителей порока перемещается к их жертвам. Сказав о необходимости и важности изучения «семейных отношений», о дикости и тупости домашних нравов, 482 о темноте и преступности обиходных нравственных понятий, Герцен заключает это так: «Когда я хожу по улицам, особенно поздно вечером, когда все тихо, мрачно и только кое-где светится ночник, тухнущая лампа, догорающая свеча, - на меня находит ужас: за каждой стеной мне мерещится драма, за каждой стеной виднеются горячие слезы - слезы, о которых никто не ведает, слезы обманутых надежд, - слезы, с которыми утекают не одни юношеские верования, но все верования человеческие, а иногда и самая жизнь. Есть конечно, дома, в которых благоденственно едят и пьют целый день, тучнеют и спят беспробудно целую ночь, да и в таком доме найдется хоть какая-нибудь племянница, притесненная, задавленная, хоть горничная или дворник, а уж непременно кому-нибудь да солоно жить»451*.

То, что было говорено о порочности русской жизни Гоголем, нисколько не утрачивало актуальности, но при новых задачах требовало пополнения.

Гоголя продолжали, развивали, заостряли и проясняли в том, что у него было неясного или недосказанного в гуманистических выводах.

Досказывание Гоголя в этом направлении было начато Белинским. Белинский вполне отдавал отчет в «недоговоренности» гоголевской сатиры и иногда, сколько было возможности по условиям цензуры, приоткрывал тот перспективный план, в котором должны были мыслиться не только комические фигуры порока, но и его трагические жертвы.

В отзыве о «Современнике», №№ 11 и 12 (1838), Белинский, объясняя важность ярких, художественно-типических подробностей, дает такой пример. «Помните ли вы, - обращается он с вопросом к читателю, - как майор Ковалев ехал на извозчике в газетную экспедицию и, не переставая тузить его кулаком в спину, приговаривал: “Скорей, подлец! скорей, мошенник!” И помните ли вы короткий ответ и возражение извозчика на эти понукания: “Эх, барин!” - слова, которые приговаривал он, потряхивая головой и стегая вожжой свою лошадь?.. Этими понуканиями и этими двумя словами “Эх барин!” вполне выражены отношения извозчиков к майорам Ковалевым» (III, 53).

483 В статье о «Горе от ума» (1840), раскрывая сущность комического в «Ревизоре», Белинский не забыл упомянуть о том, какие трагические возможности заключены в смешных страстишках действующих лиц этой пьесы.

На основе комических мечтаний гоголевского городничего о генеральстве Белинский указал, какие последствия могут возникать от подобных начальственных поползновений. «В комедии есть свои страсти, источник которых смешон, но результаты могут быть ужасны. По понятию нашего городничего, быть генералом - значит видеть перед собой унижение и подлость от низших, гнести всех негенералов своим чванством и надменностью: отнять лошадей у человека нечиновного или меньшего чином, по своей подорожной имеющего равное на них право; говорить братец и ты тому, кто говорит ему ваше превосходительство и вы, и проч. Сделайся наш городничий генералом - и, когда он живет в уездном городе, горе маленькому человеку, если он, считая себя “не имеющим чести быть знакомым с г. генералом”, не поклонится ему или на балу не уступит места, хотя бы этот маленький человек готовился быть великим человеком!.. Тогда из комедии могла бы выйти трагедия для “Маленького человека”» (III, 468).

Возражая против идиллического истолкования «Мертвых душ» славянофилами, Белинский писал: «Константин Аксаков готов находить прекрасными людьми всех изображенных в ней героев… Это, по его мнению, значит понимать юмор Гоголя… Что бы он ни говорил, но из тона и изо всего в его брошюре видно, что он в “Мертвых душах” видит русскую “Илиаду”44. Это значит понять поэму Гоголя совершенно навыворот. Все эти Маниловы и подобные им забавны только в книге, в действительности же избави боже с ними встречаться, - а не встречаться с ними нельзя, потому что их таки довольно в действительности, следовательно, они представители некоторой ее части». Далее Белинский формулирует общий смысл «Мертвых душ» в собственном понимании: «… истинная критика должна раскрыть пафос поэмы, который состоит в противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциональным началом…» И далее ставит известный ряд вопросов, из которых каждый, исходя из комического факта поэмы, наводит на мысли о трагических сторонах русской жизни, какие предполагаются этим 484 фактом: «Отчего прекрасную блондинку разбранили до слез, когда она даже не понимала, за что ее бранят» и проч. И затем заканчивает: «Много таких вопросов можно выставить. Знаем, что большинство почтет их мелочными. Тем-то и велико создание “Мертвые души”, что в нем сокрыта и разанатомирована жизнь до мелочей, и мелочам этим придано общее значение. Конечно, какой-нибудь Иван Антонович, кувшинное рыло, очень смешон в книге Гоголя и очень мелкое явление в жизни; но если у вас случится до него дело, так вы и смеяться над ним потеряете охоту, да и мелким его не найдете… Почему он так может показаться важным для вас в жизни - вот вопрос!» (VI, 430 – 431).

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

То же мы видим и в «Слове»: все описывается в движении, в действии. Как и в «Илиаде», битва сравнивается с грозой, с ливнем. В качестве сравнений приводятся явления космические (князья сравниваются с солнцем, неудача предрекается затмением). Превалируют сравнения с трудовыми процессами: жатва, сеяние, ковка – и с образами охоты и охотничьих зверей (пардусы, соколы). В мир людей входит мир богов – как и в «Илиаде». И вместе с тем «Слово о полку Игореве» – не «Илиада».

Мир «Слова» – это большой мир легкого, незатрудненного действования, мир стремительно совершающихся событий, разворачивающихся в огромном пространстве. Герои «Слова» передвигаются с фантастической быстротой и действуют почти без усилий. Господствует точка зрения сверху (ср. «поднятый горизонт» в древнерусских миниатюрах и иконах). Автор видит Русскую землю как бы с огромной высоты, охватывает мысленным взором огромные пространства, как бы «летает умом под облаками», «рыщет через поля на горы».

В этом легчайшем из миров как только кони начнут ржать за Сулою – слава победы уже звенит в Киеве; трубы только начнут звучать в Новгороде-Северском, как стяги уже стоят в Путивле – войска готовы к выступлению в поход. Девицы поют на Дунае – голоса их вьются через море до Киева (дорога от Дуная была морской). Слышен на далеком пространстве и звон колоколов. Автор легко переносит повествование из одной местности в другую. Он достигает Киева из Полоцка. И даже звук стремени слышен в Чернигове из Тмуторокани. Характерна быстрота, с которой перемещаются действующие лица, звери и птицы. Они несутся, скачут, мчатся, перелетают огромные пространства. Люди передвигаются с необычайной быстротой, волком перерыскивают поля, переносятся, повиснув на облаке, парят орлами. Стоит сесть на коня, как уже можно увидеть Дон, – точно не существует многодневного и многотрудного степного перехода по безводной степи. Князь может прилететь «издалеча». Он может высоко парить, ширяясь на ветрах. Грозы его текут по землям. С птицею сравнивается и птицей хочет перелететь Ярославна. Воины легки – как соколы и галки. Они живые шереширы, стрелы. Герои не только с легкостью передвигаются, но без усилий колют и рубят врагов. Они сильны, как звери: туры, пардусы, волки. Для курян нет трудностей и не существует усилий. Они скачут с напряженными луками (натянуть лук в скачке необычайно трудно), у них тулы отворены и сабли изострены. Они носятся в поле, как серые волки. Им знакомы пути и яругы. Воины Всеволода могут раскропить Волгу веслами и вылить Дон шлемами.

Люди не только сильны, как звери, и легки, как птицы, – все действия совершаются в «Слове» без особого физического напряжения, без усилий, как бы сами собой. Ветры легко несут стрелы. Только персты лягут на струны, как те уже сами рокочут славу. В этой обстановке легкости всякого действия становятся возможны гиперболические подвиги Всеволода Буй Тура.

С этим «легким» пространством связана и особая динамичность «Слова».

Автор «Слова» предпочитает динамические описания статическим. Он описывает действия, а не неподвижные состояния. Говоря о природе, он не дает пейзажей, а описывает реакцию природы на события, происходящие у людей. Он описывает надвигающуюся грозу, помощь природы в бегстве Игоря, поведение птиц и зверей, печаль природы или ее радость. Природа в «Слове» не фон событий, не декорация, в которой происходит действие, – она сама действующее лицо, нечто вроде античного хора. Природа реагирует на события как своеобразный «рассказчик», выражает авторское мнение и авторские эмоции.

«Легкость» пространства и среды в «Слове» не во всем похожа на «легкость» сказки. Она ближе к иконе. Пространство в «Слове» художественно сокращено, «сгруппировано» и символизировано. Люди реагируют на события массами, народы действуют как единое целое: немцы, венецианцы, греки и морава поют славу Святославу и кают князя Игоря. Как единое целое, как «купы» людей на иконах, действуют в «Слове» готские красные девы, половцы, дружина. Как на иконах, символичны и эмблематичны действия князей. Игорь высадился из золотого седла и пересел в седло кащея: этим символизируется его новое состояние пленника. На реке на Каяле тьма прикрывает свет, и этим символизируется поражение. Отвлеченные понятия – горе, обида, слава – персонифицируются и материализуются, приобретают способность действовать как люди или живая и неживая природа. Обида встает и вступает девою на землю Трояню, плещет лебедиными крылами, ложь пробуждается, и ее усыпляют, веселие поникает, туга полоняет ум, всходит по русской земле, усобицы сеются и растут, печаль течет, тоска разливается.

«Легкое» пространство соответствует человечности окружающей природы. Все в пространстве связано между собой не только физически, но и эмоционально.

Природа сочувствует русским. В судьбах русских людей принимают участие звери, птицы, растения, реки, атмосферные явления (грозы, ветры, облака). Солнце светит для князя, ему же стонет ночь, предупреждая его об опасности. Див кричит так, что его слышат Волга, Поморье, Посулье, Сурож, Корсунь и Тмуторокань. Трава никнет, дерево преклоняется до земли с тугою. Откликаются на события даже стены городов.

Этот прием характеристики событий и выражения к ним авторского отношения чрезвычайно характерен для «Слова», придает ему эмоциональность и вместе с тем особую убедительность этой эмоциональности. Это как бы апелляция к окружающему: к людям, народам, к самой природе. Эмоциональность как бы не авторская, а объективно существующая в окружающем, «разлита» в пространстве, течет в нем.

Тем самым эмоциональность не исходит от автора, «эмоциональная перспектива» многопланова, как на иконах. Эмоциональность как бы присуща самим событиям и самой природе. Она насыщает собой пространство. Автор выступает как выразитель объективно существующей вне его эмоциональности.

Этого всего нет в сказке, но многое подсказывается здесь летописью и другими произведениями древней русской литературы.

Единственное значительное произведение XII века о «наступательном» походе – «Слово о полку Игореве», но мы знаем, что предпринят он был в оборонительных целях «за землю русскую», и это всячески подчеркнуто в «Слове».

Зато сколько появляется произведений на чисто «оборонные» темы, особенно в связи с Батыевым нашествием, нашествиями шведов и ливонских рыцарей: «Повести о Калкской битве», «Житие Александра Невского», «Слово о погибели Русской земли», летописные рассказы о защите Владимира, Киева, Козельска, рассказ о гибели Михаила Черниговского, Василька Ростовского (в летописи княгини Марии), «Повесть о разорении Рязани» и т. д. Конец XIV и XV век снова охвачены целым венком повестей об обороне городов: о Куликовской битве, о Тамерлане, о Тохтамыше, об Эдигее, ряд рассказов об обороне от Литвы. Новая цепь повестей о мужественной защите, но не о мужественных походах – в XVI веке. Главная из них – об обороне Пскова от Стефана Батория.

Нельзя сказать, чтобы для литературы в исторической действительности был недостаток в наступательных темах. Только одна Ливонская война, ведшаяся с переменным успехом, в которой были одержаны выдающиеся победы, сколько дала бы возможностей в этом направлении.

Единственное исключение – это «Казанская история», большая часть которой посвящена походам русских на Казань. То же продолжается в XVIII и XIX веках. Ни одна из великих побед над турками в XVIII веке не дала большого произведения, ни походы на Кавказ и в Среднюю Азию. Зато «кавказская тема», как и «Казанская история», привела к своеобразной идеализации кавказских народов – вплоть до самой кавказской армии, одетой по распоряжению Ермолова в одежду кавказских горцев.

Только оборонительная война давала пищу творческому воображению больших писателей: Отечественная война 1812 года и Севастопольская оборона. Замечательно, что «Война и мир» не касается заграничного похода русской армии. «Война и мир» кончается у границ России. И это очень показательно.

Я не думаю, что это черта, специфичная для русской литературы. Вспомним «Песнь о Роланде» и другие произведения Средневековья. Вспомним и произведения Нового времени.

Героизм обороняющихся всегда привлекал внимание писателей больше, чем героизм нападающих: даже в наполеоновской истории. Наиболее глубокие произведения посвящены битве при Ватерлоо, Ста дням Наполеона, походу на Москву – вернее, отступлению Наполеона.

Сразу после Второй мировой войны в своих лекциях в Сорбонне по истории русской литературы А. Мазон сказал: «Русские всегда смаковали свои поражения и изображали их как победы»; он имел в виду Куликовскую битву, Бородино, Севастополь. Он был не прав в своей эмоциональной, враждебной ко всему русскому оценке оборонных тем. Но он был прав в том, что народ миролюбив и охотнее пишет об обороне, чем о наступлении, и героизм, победу духа видит в героической защите своих городов, страны, а не во взятии другой страны, захвате чужих городов.

Психология защитников глубже, глубже может быть показан патриотизм именно на защите. Народ и культура народа по существу своему миролюбивы, и в широком охвате тем литературы это видно с полной ясностью.

Рецидивов научного спора о древности «Слова» быть не может, но различного рода дилетантов набирается достаточно, а за них никогда поручиться нельзя… «Слово», как и всякие известные прославленные памятники, – любимый объект, чтобы «себя показать». Любители – дело другое. Любящие «Слово» могут открыть много нового, могут войти в науку. Но любители и дилетанты – это разных категорий люди.

Документы всегда входили в состав летописи. Вспомним о договорах с греками 911 и 941 годов, тексты которых включены в «Повесть временных лет». Да и в дальнейшем в летопись наряду с литературными материалами (исторические повести, воинские повести, жития святых и проповеди) очень часто попадали письменные документы, не говоря уже о документах «устных» – речах князей на вече, перед выступлением в поход или перед битвой, на княжеских снемах: они также передавались по возможности с документальной точностью. Однако только в XVI веке летопись сама в полную силу начинает осознаваться как документ – изобличающий или оправдывающий, дающий права или их отнимающий. И это накладывает отпечаток на стиль летописи: ответственность делает изложение летописи более пышным и возвышенным. Летопись примыкает к стилю второго монументализма. И этот пафосный стиль представляет собой своеобразный сплав ораторства с государственным делопроизводством.

То и другое развилось в высокой степени в XVI веке и сплелось между собой в вершинах, то есть в литературных произведениях.

Но летопись – разве она вершина литературного искусства? Это очень важное явление русской культуры, но как будто бы, с нашей точки зрения, наименее литературное. Однако, поднятая на колоннах ораторского монументализма и монументализма делопроизводственного, летопись вознеслась до самых вершин литературного творчества. Она стала искусством искусственности.

Как наставления по отношению к правителям государств могут рассматриваться не только «Тайная тайных», «Стефанит и Ихнилат», «Повесть о царице Динаре», многие произведения Максима Грека, послания старца Филофея и «Сказание о князьях владимирских» – последние с изложением теорий (не всегда сходных) права русских государей на престол и на их роль в мировой истории, но и хронографы и хроники, летописи и летописцы. По-разному трактуемая государственная власть все же всегда ставится высоко, повсюду утверждается авторитет государя, всюду утверждается ответственность государей перед страной, подданными и мировой историей, право на вмешательство в судьбы мира. С одной стороны, это разрушало старые представления о великом князе как о простом собственнике людей и земель, но с другой, возвышая власть государя до единственного представителя и защитника православия после падения независимости всех православных государств, создавало предпосылки для уверенности московских государей в своей полной непогрешимости и праве вмешиваться даже во все мелочи частной жизни.

Поучения, наставления, советы, концепции происхождения рода и власти московских государей не только ставили власть под контроль общественности, но и одновременно внушали московским государям мысль об их полной бесконтрольности, создавали идеологические предпосылки для будущего деспотизма Ивана Грозного.

О «негромкости голоса» древнерусской литературы. Это вовсе не в укор ей сказано. Громкость иногда мешает, раздражает. Она навязчива, бесцеремонна. Я всегда предпочитал «негромкую поэзию». А о красоте древнерусской «негромкости» вспоминается мне следующий случай. На одной из конференций сектора древнерусской литературы Пушкинского Дома, где были доклады по древнерусской музыке, выступил Иван Никифорович Заволоко – ныне покойный. Он был старообрядец, кончил пражский Карлов университет, прекрасно знал языки и классическую европейскую музыку, манеру исполнения вокальных произведений. Но и древнерусское пение он очень любил, знал, сам пел. И вот он показал, как надо петь по крюкам. А надо было не выделяться в хоре, петь вполголоса. И, стоя на кафедре, он спел несколько произведений XVI–XVII веков. Он пел один, но как участник хора. Тихо, спокойно, самоуглубленно. Это был живой контраст манере исполнения древнерусских произведений некоторыми из хоров сейчас.

И в литературе авторы умели себя сдерживать. Не сразу и разглядишь такую красоту. Вспомните рассказ «Повести временных лет» о смерти Олега, рассказ о взятии Рязани Батыем, «Повесть о Петре и Февронии Муромских». И сколько еще этих скромных, «тихих» рассказов, так сильно действовавших на своих читателей!

Что касается до Аввакума, то он на грани Нового времени.

Поразительно «сопереживание» протопопа Аввакума. По поводу потери сына боярыни Морозовой Аввакум пишет ей: «Тебе уже неково четками стегать и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки погладить – помнишь ли как бывало?» До физиологичности четко передано ощущение отсутствия сына: некого по головке погладить! Тут и виден Аввакум-художник.

Литература Нового времени восприняла (отчасти незаметно для самой себя) многие черты и особенности литературы древней. Прежде всего – ее сознание ответственности перед страной, ее учительный, нравственный и государственный характер, ее восприимчивость к литературам других народов, ее уважение и заинтересованность в судьбах других народов, вошедших в орбиту Русского государства, ее отдельные темы и нравственный подход к этим темам.

«Русская классическая литература» – это не просто «литература первого класса» и не литература как бы «образцовая», ставшая классически безупречной благодаря своим высоким чисто литературным достоинствам.

Все эти достоинства, конечно, есть в русской классической литературе, но это далеко не все. Эта литература обладает и своим особым «лицом», «индивидуальностью», характерными для нее признаками.

И я бы прежде всего отметил, что творцами русской классической литературы выступали авторы, обладавшие громадной «общественной ответственностью».

Русская классическая литература – не развлекательная, хотя увлекательность ей свойственна в высокой мере. Это увлекательность особого свойства: она определяется предложением читателю решать сложные нравственные и общественные проблемы – решать вместе: и автору, и читателям.

Лучшие произведения русской классической литературы никогда не предлагают читателям готовых ответов на поставленные общественнонравственные вопросы. Авторы не морализируют, а как бы обращаются к читателям: «Задумайтесь!», «Решите сами!», «Смотрите, что происходит в жизни!», «Не прячьтесь от ответственности за все и за всех!» Поэтому ответы на вопросы даются автором вместе с читателями.

Русская классическая литература – это грандиозный диалог с народом, с его интеллигенцией в первую очередь. Это обращение к совести читателей.

Нравственно-общественные вопросы, с которыми русская классическая литература обращается к читателям, – не временные, не сиюминутные, хотя они и имели особое значение для своего времени. Благодаря своей «вечности» вопросы эти имеют такое большое значение для нас и будут его иметь для всех последующих поколений.

Русская классическая литература вечно живая, она не становится историей, «историей литературы» только. Она беседует с нами, ее беседа увлекательна, возвышает нас и эстетически, и этически, делает нас мудрее, приумножает нашу жизненную опытность, позволяет нам пережить вместе с ее героями «десять жизней», испытать опыт многих поколений и применить его в своей собственной жизни. Она дает нам возможность испытать счастье жить не только «за себя», но и за многих других – за «униженных и оскорбленных», за «маленьких людей», за безвестных героев и за моральное торжество высших человеческих качеств…

Истоки этого гуманизма русской литературы – в ее многовековом развитии, когда литература становилась иногда единственным голосом совести, единственной силой, определявшей национальное самосознание русского народа, – литература и близкий ей фольклор. Это было в пору феодальной раздробленности, в пору чужеземного ига, когда литература, русский язык были единственными связующими народ силами.

Русская литература всегда черпала свои огромные силы в русской действительности, в общественном опыте народа, но помощью ей служили и иноземные литературы; сперва византийская, болгарская, чешская, сербская, польская, античная литературы, а с Петровской эпохи – все литературы Западной Европы.

Литература нашего времени выросла на основе русской классической литературы.

Усвоение классических традиций – характерная и очень важная черта современной литературы. Без усвоения лучших традиций не может быть движения вперед. Нужно только, чтобы не было пропущено, забыто, упрощено в этих традициях все наиболее ценное.

Мы ничего не должны растерять из нашего великого наследия.

«Книжное чтение» и «почитание книжное» должны сохранить для нас и для будущих поколений свое высокое назначение, свое высокое место в нашей жизни, в формировании наших жизненных позиций, в выборе этических и эстетических ценностей, в том, чтобы не дать замусорить наше сознание различного рода «чтивом» и бессодержательной, чисто развлекательной безвкусицей.

Суть прогресса в литературе состоит в расширении эстетических и идейных «возможностей» литературы, создающихся в результате «эстетического накопления», накопления всяческого опыта литературы и расширения ее «памяти».

Произведения большого искусства всегда допускают несколько объяснений, одинаково правильных. Это удивительно и не всегда даже понятно. Приведу примеры.

Особенности стиля, миропонимания, отраженные в произведениях, могут быть одновременно и со всею полнотою объяснены, истолкованы с точки зрения биографии писателя, с точки зрения движения литературы (ее «внутренних законов»), с точки зрения развития стиха (если это касается стихов) и, наконец, с точки зрения исторической действительности – не только одномоментно взятой, но «развернутой в действии». И это касается не только литературы. Аналогичные явления я замечал в развитии зодчества и живописи. Жаль, что я плохо знаком с музыкой и историей философии.

Более ограниченно, по преимуществу в идеологическом аспекте, литературное произведение объясняется в плане истории общественной мысли (здесь меньше объяснений стиля произведений). Недостаточно сказать, что всякое произведение искусства следует объяснять в «контексте культуры». Это можно, это правильно, но не все к этому сводится. Дело в том, что произведение в одинаковой мере может быть объяснено и в «контексте самого себя». Иначе говоря (и я не боюсь произнести этого) – имманентно, подвергнуться объяснению как замкнутая система. Дело в том, что «внешнее» объяснение произведения искусства (исторической обстановкой, влиянием эстетических воззрений своего времени, историей литературы – ее положением в момент написания произведения и пр.) – в известной мере «расчленяет» произведение; комментирование и объяснение произведения в той или иной мере дробит произведение, упускает из внимания целое. Даже если говорить о стиле произведения и при этом стиль понимать ограниченно – в пределах формы, – то и стилевое объяснение, упуская из виду целое, не может дать полного объяснения произведения как эстетического феномена.

Поэтому всегда остается потребность рассматривать любое произведение искусства как некое единство, проявление эстетикоидеологического сознания.

В литературе движение вперед совершается как бы в больших скобках, охватывающих целую группу явлений: идей, стилистических особенностей, тем и т. п. Новое входит вместе с новыми жизненными фактами, но как определенная совокупность. Новый стиль, стиль эпохи, – это часто новая группировка старых элементов, входящих между собой в новые сочетания. При этом доминирующее положение начинают занимать явления, державшиеся ранее на второстепенных позициях, а то, что считалось ранее первостепенным, отступает в тень.

Когда крупный поэт пишет о чем-либо, важно не только, что он пишет и как, но и то, что пишет именно он. Текст не безразличен к тому, кто его написал, в какую эпоху, в какой стране, и даже к тому – кто его произносит и в какой стране. Поэтому-то крайне ограничена в своих выводах американская «критическая школа» в литературоведении.

В Завете святого Ремигия Хлодвигу: «Incende quod adorasti. Adora quod incendisti». «Сожги то, чему поклонялся, поклонись тому, что сжигал». Ср. в «Дворянском гнезде» в устах Михалевича:

И я сжег все, чему поклонялся,
Поклонился всему, что сжигал.

Как это дошло от Ремигия до Тургенева? А ведь не выяснив этого, нельзя об этом даже писать в литературоведческих комментариях.

Темы книг: действительность как потенциальная литература и литература как потенциальная действительность (последняя тема требует научного остроумия).

Статья посвящена анализу состояния и юридического обеспечения духовно-нравственной безопасности России, законодательной защиты духовно-нравственных ценностей российской государственности. Автор, рассматривает духовно-нравственную безопасность как важнейший элемент национальной безопасности, предлагает формы ее законодательного обеспечения.

История с «Матильдой» еще раз заострила вопрос о границах нравственно приемлемого поведения в российском обществе. Так называемые «культурные провокации» все активней используются для размывания культурно-исторического кода русской нации, разрушения и трансформации ее ментальности. Между тем в Конституции РФ 1993 года присутствуют юридические механизмы сдерживания и ограничения нравственно недопустимого поведения. Не хватает только конкретизации понятия «нравственность», что предполагает юридическое уточнение данного термина. В случае его появления останется только проявить политическую волю и гражданскую активность для исключения культурных провокаций.

Возникает вопрос: как выразить в юридической формуле то, что с трудом поддается словесным определениям. Кроме того, юристам со времен римского права известна сентенция: «В цивильном праве всякое определение опасно, ибо немало случаев, когда оно может быть опровергнуто». Однако консервативный взгляд на нравственные ценности как-раз и предполагает юридическую защиту неизменяемости нравственных представлений. В современном мире так стремительно разрушаются нравственные традиции, устои, установки, что их неизменность становится самостоятельной ценностью. Поэтому указанная выше сентенция применима сегодня к правовому регулированию предпринимательской деятельности, но в правовом регулировании нравственных отношений не только не применима, но подтверждает необходимость юридической формулировки нравственных установок.

Существует и практическая, технико-юридическая необходимость закрепления нравственных категорий. Дело в том, что согласно п3. ст.55 Конституции РФправа и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства.Если вопрос с ограничением прав и свобод в той мере, в какой это необходимо для обеспечения обороны и безопасности, здоровья и конституционного строя не возникает в силу консенсуса общества относительно данных категорий, их смыслового наполнения, то понятие «нравственность», используемое для ограничения прав и свобод вызывает массу споров и дискуссий, так как либеральные, консервативные и коммунистические партии, общественные деятели, общественные организации имеют различное представление о ней. Между тем, все очевиднее становится то обстоятельство, что ключевые проблемы современного общества возникают в связи с девальвацией духовно-нравственных ценностей. Общеизвестно, что духовно-нравственная деградация порождает корысть, которая лежит в основе коррупции, что она же создает предпосылки для алкоголизма и наркомании, кризиса и девальвации семейных ценностей, молодежной агрессии и криминала. Не случайно многие граждане России с ностальгией вспоминают времена Советского Союза с его ясной и четкой программой морально-нравственного совершенствования человека. В результате духовно-нравственной свободы Россия стала лидером по количеству разводов, абортов, криминалу, насилию, алкоголизму среди промышленно развитых стран. Вполне ясно, что ни одну проблему решить невозможно без идейного возрождения страны.Поэтому вполне закономерным можно считать предложение сенатора от Крыма, которая внесла законопроект о новой идеологии для единства народов России.

Россия и так уже своей политикой показал миру готовность защищать духовно-нравственные ценности, став особняком в процессе морального разложения - самобытным островком традиционных нравственных понятий и ценностей. Практически большинство стран Запада легализовало однополые браки, эвтаназию, легкие наркотики, ювенальную юстицию и многое другое, а Россия, Индия, Китай, едины не только идеей многополярного мира, но и необходимостью сохранения консервативных, традиционных ценностей.

В тоже время, процесс возрождения духовно-нравственных ценностей в современном российском обществе протекает не благодаря государству, а органически, спонтанно. Лишь в последние годы государство все активнее принимает участие в защите традиционных ценностей, запрещая пропагандуидей сексуальных меньшинств, не поддерживая предложения либеральных правозащитников в сфере семейных правоотношений, сексуального просвещения и т.д. Однако на уровне важнейших для общества законов процесс духовно-нравственного возрождения игнорируется. Примером может служить ФЗ «Об образовании в Российской Федерации», который в ст. 87 оговаривает возможность включения в основные образовательные программы учебных дисциплин, направленных на получение обучающимися знаний об основах духовно-нравственной культуры народов Российской Федерации. Но в качестве главной и важнейшей, основной задачи духовно-нравственное воспитание и образование не рассматривается.

В Кодексе Российской Федерации об административных правонарушениях содержится отельная глава, посвященная правонарушениям, посягающим на общественную нравственность. Запрещены в Российской Федерации проституция, нецензурная брань, вовлечение в курение несовершеннолетних и т.д.Аналогичная глава имеется и в Уголовном кодексе РФ: «Глава 25. Преступления против здоровья населения и общественной нравственности». Однако оскорбление общественной нравственности можно нанести не только весьма ограниченным кругом средств, указанных в этих нормативных актах, но и многими другими действиями. Например, вышеупомянутыми культурными провокациями, которые направлены на размывание «порога чувствительности» общества кразного рода нарушениям нравственных норм (в качестве примера можно привести фотовыставку с обнаженными несовершеннолетними девочками или пародии на иконы).Возмутительными являются и высказывания некоторых деятелей культуры о ментальности русского народа, православной культуре и т.д. Например, в статье Андрея Кончаловского «Страна братков» от 9 декабря 2010 года трагедия в станице Кущевской была названа результатом зверской русской ментальности. Из его статей следует, что виной всему происходящему в России беззаконию является православие. Видимо А.Кончаловский забыл о гонении на церковь в СССР и духовной катастрофе 1917 года.

В "Основах законодательства Российской Федерации о культуре" (утв. ВС РФ 09.10.1992 N 3612-1) (ред. от 28.11.2015) (с изм. и доп., вступ. в силу с 01.01.2016) в ст.9 защищается принцип приоритетности прав человека: «Права человека в области культурной деятельности приоритетны по отношению к правам в этой области государства и любых его структур, общественных и национальных движений, политических партий, этнических общностей, этноконфессиональных групп и религиозных организаций, профессиональных и иных объединений». Данная норма явно поддерживает свободу самовыражения и творчества, между тем, как говорилось выше, согласно п.3 ст. 55 Конституции РФ с целью защиты права общества и государства (права на нравственность) права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены. Налицо явная коллизия между нормой закона и Конституцией РФ, которая становится очевидной в конкретных случаях культурных провокаций.

Для закона о культуре важно определить обеспечение духовно-нравственной безопасности и защиту духовно-нравственных прав человека, которые не отделимы от прав коллективных (общества и государства) в качестве приоритетной задачи государства. Тогда будут правовые основания не допускать таких акций культурного самовыражения, которые идут вразрез с общественной нравственностью. Право культурного самовыражения не должно быть превыше общественной морали и нравственности, религиозных чувств, традиционных ценностей, патриотизма, интересов национальной безопасности. Благо, что теперь в ст. 148 Уголовного кодекса РФ содержится такой состав преступления, как "публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу и совершенные в целях оскорбления религиозных чувств верующих".

Данная норма является одной из мер защиты ценностей традиционных конфессий. Значение и роль ценностей традиционных конфессий для национальной безопасности России подчеркивается во многих доктринальных документах государства, например, в "Концепции внешней политики Российской Федерации" (утв. Президентом РФ 12.02.2013): «Подлинное объединение усилий международного сообщества требует формирования ценностной основы совместных действий, опоры на общий духовно-нравственный знаменатель, который всегда существовал у основных мировых религий, включая такие принципы и понятия, как стремление к миру и справедливости, достоинство, свобода и ответственность, честность, милосердие и трудолюбие».

Однако принятие данной нормы вызвало дискуссию среди конституционалистов и представителей науки уголовного права. Предмет дискуссии - правовое регулирование нравственно значимого поведения. Многие авторы вполне справедливо считают, что не все сферы жизни человека могут и должны быть урегулированы законом, но почему то полагают, что мораль и нравственность не поддаются государственному регулированию. В самом деле, мораль и нравственность не могут быть обеспечены принудительно, но стимулировать и рекомендовать их защиту государство вполне может.

Интересно отметить, что данная норма не направлена и на это: в данной статье УК РФ нет попытки навязывания какой-либо морали и нравственности, а есть лишь попытка признать традиционные религиозные ценности значимыми и подлежащими защите. Ну а тот факт, что якобы объективная сторона данного преступления строится исключительно на оценочных суждениях не вполне уместен для критики новеллы: почти в каждой норме есть оценочные суждения и термины, да и любая норма - оценка реальности. Не вызывает же споры ст.297 УК РФ, предусматривающая уголовную ответственность за «Неуважение к суду, выразившееся в оскорблении участников судебного разбирательства». Неуважение религиозных чувств верующих также должно быть защищено. Аналогично можно было бы защитить и честь народа, общества и государства. Разве не абсурдно, что честь одного элемента государства (судебной власти) подлежит уголовной защите, а само государство, его народ, историческая память народа, традиционные государствообразующие ценности этой защите не подлежат.

Юридическое определение термина «общественная нравственность» необходимо, как уже говорилось, даже чисто в практических целях. Ведь нравственность как юридическая категория присутствует и в гражданском праве. Статья 169 ГК РФ устанавливает ничтожность сделки, заведомо противной основам нравственности. Кроме того, нравственность можно рассматривать как часть «публичного порядка», который может считаться препятствием на пути реализации судебных решений, вынесенных иностранными судами: оговорка о публичном порядке - основание отказа в признании и приведении в исполнение иностранных судебных и арбитражных решений. Под публичным порядком понимают некоторую совокупность внутренних норм права, которые в силу особой, принципиальной важности для защиты общественных и моральных устоев данного государства должны применяться всегда, даже если отечественная коллизионная норма отошлет к иностранному праву.

Между тем, юридического определения не существует: в национальной культуре и языке русского народа нравственность определяется как внутренние, духовные качества, которыми руководствуется человек. В юридической науке под нравственностью понимаются идеи и представления о справедливости, добре и зле, плохом и хорошем, сложившиеся на основе оценки поведения людей в данных условиях жизни общества. Под основами нравственности в контексте ст. 169 ГК РФ необходимо понимать общепринятые представления в обществе о моральных устоях, т.е. очевидных нравственных принципах и нормах надлежащего поведения. Однако критерий «очевидности» в условиях идеологической и идейной свободы весьма расплывчат. Понятно, что эти правила должны иметь историческую судьбу, должны быть устойчивы и сложились в общественном мнении вследствие длительного исполнения. Но в условиях многонационального государства весьма проблематично рассчитывать на то, что нравственные устои являются общепризнанными на всей территории государства и не представляют собой этические правила поведения отдельных национальностей или профессиональных и социальных групп. Ведь для недействительности сделки по ст. 169 ГК РФ деяние должно противоречить именно общепринятым представлениям общества о нравственности, а не морали отдельных социальных групп, этнических или религиозных объединений: студентов, служащих, осужденных и т.д.

Российское законодательство уже сделало шаг на пути к защите общественной нравственности. Этим шагом стал Федеральный закон "О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию" от 29.12.2010 N 436-ФЗ. Во-первых, в данном законе впервые за долгие годы игнорирования стали использовать напрямую для правового регулирования понятия «добро» и «зло». Так, в ст. 7 к информационной продукции для детей, не достигших возраста шести лет, может быть отнесена информационная продукция, содержащая информацию, не причиняющую вреда здоровью и (или) развитию детей (в том числе информационная продукция, содержащая оправданные ее жанром и (или) сюжетом эпизодические ненатуралистические изображение или описание физического и (или) психического насилия (за исключением сексуального насилия) при условии торжества добра над злом и выражения сострадания к жертве насилия и (или) осуждения насилия) (курсив мой - А.И.). Во-вторых, данный закон отнес к информации, причиняющей вред здоровью детей - информацию, отрицающую семейные ценности, пропагандирующую нетрадиционные сексуальные отношения и формирующую неуважение к родителям и (или) другим членам семьи.

В Указе Президента Российской Федерации от 31 декабря 2015 года N 683 "О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации" в п.11 Стратегии говорится о следующих духовно-нравственных ценностях: история России, свобода и независимость России, гуманизм, межнациональный мир и согласие, единство культур многонационального народа Российской Федерации, уважение семейных и конфессиональных традиций, патриотизм. Из этого перечня видно, что он не сильно отличается от набора либерально-индивидуалистических ценностных штампов эпохи 90-ых. Однако и этих ценностей достаточно, чтобы сформировать доктрину и систему защиты духовно-нравственной безопасности России.В тоже время, интерпретация этих ценностей и механизмов их защиты зависит от позиции Президента РФ. Сам В.В.Путин неоднократно говорил в течение 2016 года о необходимости защиты духовно-нравственной безопасности. Например, он считает полезным добавить к школьной программе культурологический курс, который бы повышал духовно-нравственную культуру учеников, о чем заявил на встрече «Учитель года». Но Президент - не монарх, это должность выборная, нет гарантий, что следующий Президент будет мыслить также. Поэтому наше общество и государство нуждаются, на мой взгляд, в юридической защите, формализации и законодательном закреплении категории «общественная нравственность».

Это возможно осуществить принятием специального Федерального закона «Об общественной нравственности и духовно-нравственной безопасности», гдедать определение понятия «общественная нравственность», под которой следует понимать совокупность традиционных ценностей, духовных и моральных представлений народов России о благе общества, семьи и человека, милосердии, сострадании, уважении к ближним, терпимости, правде и справедливости . В законе также необходимо закрепить принцип недопустимости нарушения общественной нравственности со стороны отдельных граждан, государственных органов, должностных лиц и общественных объединений, в том числе деятелей культуры; описать механизмы защиты нравственности, духовных ценностей, формы духовно-нравственного воспитания, общественного контроля над деятельностью СМИ.

Следует учесть, что право является важнейшим институтом общества и государства, помогающим сорганизовать социальную среду, а не только совокупностью норм, действующих благодаря принудительной силе государства, карательным механизмом. В нашем правопониманииисторически неверно трактуется цель права, которому в качестве главного приписывается признак принуждения .Право, в первую очередь, выраженная в языке, формализованная и зафиксированная в правосознании общества система важнейших для этого общества правил поведения. Механизм действия права в нормальном обществе должен быть преимущественно не принудительным, не основанным на негативных санкциях, а рекомендательным, стимулирующим, основанным на позитивных мерах, государственной поддержке правомерного поведения .

Следует отметить, что в государственной политике в сфере духовно-нравственного развития общества государственным принуждением практически ничего не изменишь. Поэтому значительно более продуктивным было бы обозначение позиции государства по вопросам нравственных норм и ценностей. Метод убеждения здесь должен быть основным. Государство в нравственном воспитании должно действовать опосредованно, через поддержку социальных институтов, несущих обществу духовность и культуру. Такими институтами являются традиционные конфессии - православие, ислам, буддизм,а такжетрадиционная семья, служащая транслятором культурных ценностей от поколения к поколению. Семья сама является духовно-нравственным феноменом. Ведь именно в семье прививаются и развиваются такие духовные ценности и свойства характера человека как любовь к ближнему, сострадание, милосердие, жертвенность.

Без духовно-нравственного возрождения Российское государство обречено. Дело в том, что тип легитимации власти и закона в России строго ценностно-рациональный, а не формально-рациональный как на Западе. Для российского государства духовно-нравственные ценности сыграли государствообразующуюроль, повлияли кардинальным образом на историческую судьбу России, отечественную правовую и политическую культуру.

Защита нравственности с помощью права всегда была под пристальным внимание лучших представителей русской философии права Н.Н.Алексеева, П.А.Новгородцева, Л.И.Петражицкого и др. В завершении статьи хотел бы обратить внимание на труды известного русского социолога и правоведа П.А. Сорокина, в частности на развитие П.А. Сорокиным идей поощрительных мер воздействия с целью правомерного поведения адресатов юридических норм и их активного нравственно-правового служения ближним. Его трудам, правосознанию, научному мышлению присущ традиционный для русской социологии права идеализм. По всей видимости именно за свой возвышенный идеализм Сорокин не получил широкого признания в США. Современное ему состояние западной культуры ученый констатировал как кризисное в связи с господством материальных ценностей и чувственных наслаждений, провоцирующих деградацию человека, трансформацию ценностей в простые релятивные конвенции. Однако мыслитель полагал, что это временное явление, а будущее человечества связано только с идеационными устремлениями человека, а не с «обществом потребления»: «Мы живем, мыслим, действуем в конце сияющего чувственного дня... Ночь этой переходной эпохи начинает опускаться на нас, с ее кошмарами, пугающими тенями, душераздирающими ужасами. За ее пределами, однако, различим рассвет новой великой идеациональной культуры, приветствующий новое поколение - людей будущего». П.А.Сорокинполагал достижение этого будущего возможным через очищение и воскрешение культуры, проповедь нравственного возрождения общества, основанного на принципах альтруистической любви и этики солидарности. Его теория правового стимулирования была в раннем творчестве лишь первым шагом навстречу этому будущему. Он обратил внимание на то, что преступления и проступки давно приковали к себе внимание, в то время как поощрительные меры и правомерные поведенческие акты не стали предметом глубокого изучения, «огромному большинству юристов и социологов даже и неизвестны». Между тем, древние кодексы изобилуют не только наказаниями, но и наградами.

Рост массовых ощущений безнравственности отдельных представителей власти и бизнеса, отсутствие высокого нравственного смысла совместного труда, антипатриотизм либеральных СМИ, усугубление тяжелого экономического положения оборачиваются актуализацией традиционных жизненных ориентиров, которыми россияне пользуются как морально-психологической защитой от окружающей несправедливости.

Список использованной литературы:

1. Исаева А.А. Запрет оскорбления религиозных чувств верующих и реализация прав человека: сравнительно-правовой анализ // Конституционное и муниципальное право. 2013. N 4. С. 37 - 42.

2. Никитина Е.Е. Свобода совести: теория и практика ограничений прав в Российской Федерации // Журнал российского права. 2013. N 12. С. 65 - 74.

3. Пожигайло П. Культура как цель существования государства // Культура: управление, экономика, право. 2012. N 2. С. 2 - 3.

4. Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992.

5. ЭЖ Собеседник: Закон о новой идеологии для единства народов внесли в ГД //