В рыцарском романе и его разновидности – рыцарской повести – мы находим в основном отражение чувств и интересов, которые составляли содержание рыцарской лирики, это прежде всего тема любви, понимаемая в более или менее возвышенном стиле. Другим столь же обязательным элементом РР является фантастика в двояком понимании этого слова – как сказочное, не христианское и как все необычное исключительное приподнимающее героя над обыденностью жизни. Обе эти формы фантастики обычно связаны с любовной темой покрываются понятием приключений или авантюр, случающимися с рыцарями, которые всегда идут на встречу этим приключениям.
Авантюрные подвиги рыцари совершают не ради общего дела, как некоторые герои эпических поэм, не во имя чести или интересов рода, ради личной славы. Идеальное рыцарство мыслится как учреждение международное и неизменное, во все времена одинаково Риму, мусульманскому востоку и Франции.
По стилю и технике романы резко отличается от эпоса. В них видное место занимают монологи, в которых анализируются душевные переживания, живые диалоги, изображение внешности действующих лиц, подробное описание обстановки, в которой протекает действие. Кельтское сказание о «Тристане и Изольде» было известно в большом кол-ве обработок на фр. языке, но многие из них погибли, от других лишь небольшие отрывки. Путем слияния всех известных нам фр. редакции романов о Тристане, а так же переводах на друг. языки, оказалось возможным восстановить фабулу инедошедшего до нас фр. романа сер. 12 в.
Автор этого романа довольно точно воспроизвел все подробности кельтской повести, сохранив трагическую окраску, и только заменил почти всюду появление кельтских нравов и обычаев чертами фр. рыцарского быта, из этого материала создал повесть, пронизанную общим чувством и мыслью. Успех романа обусловлен главным образом той особенной ситуации, в которую поставлены герои, концепцией их чувств. В страданиях, которые испытывает Тристан видимое место занимает мучительное сознание безысходного противоречия между его страстью и моральными устоями общества, обязательными для него самого.
Любовь Тристана и Изольды представляется автору несчастьем, в котором повинно любовное зелье. Но вместе с тем он не скрывает сочувствия этой любви, изображая в положительных тонах тех, кто способствует ей. И выражая явное удовлетворение по поводу неудач или гибели врагов влюбленных. Этот мотив служит лишь целям маскировки его чувств, о подлинной направленности его симпатий отчетливо говорят худ. образы романа. Не доходя до открытого обличения феодально-рыцарского строя с его гнетом и предрассудками автор внутренне ощущал его неправоту и насилие.
Образы романа заключающиеся в нем – прославление любви, которая сильнее смерти и не желает считаться с установленной иерархией, ни с законамицеркви. Объективно содержат в себе элементы критики основ этого общества. (Готфрид Страсбургский – наиболее значительная обработка текста). Композиция. В рыцарских романах композиция обычно линейная – события следуют одно за другим. Здесь цепь ломается + симметрия эпизодов. Каждому эпизоду в начале романа соответствует зеркальное отражение в более мрачных тонах: история рождения Т. – рассказ о смерти; парус Морольда (победа, ликование) – парус Изольды (намеренный обман, смерть), яд Дракона, от которого излечивает И. – рана от отравленного оружия, но И. рядом нет и т. д.
Концепция любви и характер конфликта. Любовь представлена здесь как болезнь, разрушающая сила, над которой сила человека не властна (это древнее мифологическое представление). Это противоречит куртуазному пониманию любви. Смерть над ней тоже, кстати, тоже не властна: из могил вырастают два дерева и сплетаются ветвями. Конфликт между долгом и чувством (прямо трагедия классицистов! Правда, в учебнике это названо не догом, а общественной моралью. Судите сами, что вам ближе.): Т. не должен любить Изольду, потому что она жена его дяди, который его воспитывал и любит как родного сына, и доверяет во всем (в том числе и в добывание Изольды). А Изольда тоже не должна любить Т., потому что замужем. Отношение автора к этому конфликту двойственное: с одной стороны он признает правоту морали (или долга), заставляя Т. мучится сознанием вины, с др. – сочувствует ей, изображая в положительных тонах все, что способствует этой любви.
Тристан — главный герой сказаний о Тристане и Изольде, сын короля Ривалена (в некоторых версиях Мелиадук, Канелангрес) и принцессы Бланшефлер (Белиабель, Блансебиль). Отец Т. погибает в схватке с врагом, а мать - в родовых муках. Умирая, она просит назвать новорожденного младенца Тристаном от французского triste, т. е. «грустный», ибо и зачат, и рожден он был в грусти и печали. Однажды Т. заходит на норвежский корабль и начинает играть в шахматы с купцами. Увлекшись игрой, Т. не замечает, как корабль отплывает, Т. таким образом оказывается в плену. Купцы намереваются при случае продать его, а до поры до времени пользуются им то как переводчиком, то как навигатором. Корабль попадает в страшную бурю. Она длится целую неделю. Буря стихает, и купцы высаживают Т. на незнакомом острове. Этот остров оказывается владениями короля Марка, брата матери Т.
Постепенно выясняется, что он — племянник короля. Король любит его, как своего сына, а бароны недовольны этим. Однажды на Корнуэльс, где правит Марк, нападает великан Морхольт, требующий ежегодной дани. Т. — единственный, кто решается сразиться с Морхольтом. В яростной битве Т. побеждает великана, но у него в ране остается кусок от меча Морхольта, пропитанный отравленным составом. Никто не может вылечить Т. Тогда Марк приказывает положить его в лодку без весел и паруса и пустить по воле волн. Лодка пристает к Ирландии. Там Т. вылечивает от ран девушка с золотыми волосами (в некоторых версиях — ее мать).
Однажды король Марк видит, как в небе летят две ласточки с золотым волосом в клюве. Он говорит, что женится на девушке, у которой такие волосы. Никто не знает, где может быть такая девушка. Т. вспоминает, что видел ее в Ирландии, и вызывается привезти ее королю Марку. Т. едет в Ирландию и сватает Изольду для своего дяди. В поздних версиях описывается турнир с участием рыцарей короля Артура, на котором Т. так хорошо сражался, что ирландский король — отец Изольды — предложил ему просить всего, чего он хочет.
Образ Т. имеет глубокие фольклорные истоки. Его связывают с кельтским Дрестаном (Друстаном), таким образом, этимология его имени от слова triste есть не что иное, как характерное для средневекового сознания стремление осознать незнакомое имя как знакомое. В Т. угадываются черты сказочного богатыря: он один сражается с великаном, почти что драконом (не случайно дань, которую просит Морхольт, более подходит для дани змею), по некоторым версиям, он в Ирландии сражается с драконом, за что король и предлагает ему выбрать себе награду. Путешествие в лодке умирающего Т. связано соответствующими обрядами погребения, а пребывание на острове Ирландия вполне может быть соотнесено с пребыванием в загробном царстве и, соответственно, с добычей невесты из иного мира, что для земного человека всегда кончается плохо. Характерно и то, что Т. — сын сестры Марка, что опять же относит нас в стихию древних фратриальных отношений (то же можно сказать и о попытке Изольды отомстить за дядю, о взаимоотношениях Т. и Каэрдина — брата его жены).
Вместе с тем Т. во всех версиях сюжета - куртуазный рыцарь. Его полумагические способности объясняются не чудесным происхождением, а необычайно хорошим воспитанием и образованием. Он воин, музыкант, поэт, охотник, мореплаватель, в совершенстве владеет «семью искусствами» и многими языками. Кроме того, он сведущ в свойствах трав, может приготовлять притирания и настои, изменяющие не только цвет его кожи, но и черты лица. Он прекрасно играет в шахматы. Т. всех версий — человек, тонко чувствующий и переживающий двойственность своего положения: любовь к Изольде борется в его душе с любовью (и вассальным долгом) к дяде. Как и для героя рыцарского романа, любовь для Т. представляет некий жизненный стержень. Она трагична, но она определяет его жизнь. Любовный напиток, выпитый Т. и ставший источником дальнейших событий, связан с фольклорным и мифологическим представлением о любви как о колдовстве. Разные версии сюжета по-разному определяют роль любовного напитка. Так, в романе Тома срок действия напитка не ограничен, а в романе Беруля — ограничен тремя годами, но и после этого срока Т. продолжает любить Изольду. Поздние версии, как уже было сказано, стремятся несколько снизить роль напитка: их авторы подчеркивают, что любовь к Изольде появляется в сердце у Т. еще до плавания. Любовный напиток становится символом неодолимой любви героев и служит некоторым оправданием их незаконных отношений.
Средневековые романы - явление довольно интересное в литературе. С одной стороны, художественная литература основывается на клирикальной, церковной литературе, благодаря которой появились книги в современном их понимании: с обложкой, корешком, страницами, миниатюрой и другими традиционными атрибутами. С другой, присутствует неутолимое стремление фантазировать и придумывать необыкновенное истории. Правда, авторы пока ещё не привыкли детально описывать героев, окружающее пространство и происходящие события. Взамен они уделяют всё своё внимание быстрой смене обстоятельств, неустанно приправляя их магией.
Эти черты характеризуют и «Тристана и Изольду» - одно из самых знаменитых французских произведений. Им вдохновлялся великий Шекспир при написании . Мы также найдём параллели с историей Франчески да Римини из «Божественной комедии» Данте . Что послужило такому успеху в литературных кругах? Почему описанный сюжет считается бессмертным и актуален до сих пор?
Жить им в разлуке было ни жизнь, ни смерть, но то и другое вместе
Первые упоминания Тристана обнаружены ещё в валлийских рукописях. Валлийцы - кельтский народ, населяющий Уэльс. Таким образом, легенда содержит в себе элементы валлийского фольклора и их мифологии. Безусловно, без короля Артура и рыцаря Говена не обошлось: именно они примиряли короля и племянника в рукописях.
В XII столетии начали появляться книги о Тристане. Они именовались «Роман о Тристане», «Тристан Юродивый», но известной версией, объединившей в своём заглавии обоих влюблённых стала книга Томаса, англо-норманнского поэта. Именно у него впервые встречается имя Изольда.
Позднее свои версии трагической любви предлагали Готфрид Страсбургский , Мария Французская , итальянские и немецкие поэты. В начале XX века Жозеф Бедье собрал все дошедшие тексты и попытался реконструировать первоначальный. Сегодня его реконструкция считается наиболее полной историей о судьбе молодых людей.
По Бедье, Тристан в детстве лишается родителей, и его воспитывает король Марк, его дядя. Тристан вырастает выдающимся воином и верным вассалом короля, он сражается с чудовищами и всегда чудесным образом одерживает победу над ними. Марк решает жениться, и Тристан отправляется на поиски его будущей жены - Изольды, у которой было любовное зелье для неё и Марка. В пути домой, Тристан и Изольда случайно выпивают зелье и влюбляются друг друга без памяти. Они продолжают встречаться за спиной ничего не подозревающего Марка и всячески ухищряются сохранить свою любовь в секрете. Жестокая судьба преподносит им одно испытание за другим. Одно из них становится для них смертоносным.
Условно произведение можно поделить на две части: в первой Тристан представляется перед нами несокрушимым героем, полубогом, сражающимся за честь королевства и Марка; во второй части главенствует любовная история, с её радостями и печалями, удачами и поражениями. Даже тут Тристан занимает ведущую роль и первостепенная проблема романа связана с ним: вассал влюблён в жену сюзерена. Эту проблематику немного позднее позаимствует и рыцарско-куртуазная литература.
Нет, то было не вино — то была страсть, жгучая радость, и бесконечная тоска, и смерть
Образ Тристана вызывает во мне противоречивые чувства. Слишком многое легко даётся ему, невозможное становится возможным, но разве не это результат упорного труда или развитого таланта? А его мужское начало! Казалось бы, он, верный поданный своего короля, да ещё и его племянник, не имеет права претендовать на любовь своей тёти , ни при каких обстоятельствах. Здесь же, он поддаётся своим чувствам, навязанными извне. Может быть, ему это даже нравится: страдать, выискивать драгоценные минуты для свидания, любить недоступную.
В свою очередь Изольда, хоть и отошла на второй план, но своего обаяния и значения не потеряла. Временами она кажется мне более храброй, серьёзной и взрослой , нежели Тристан. Наверняка тяжело быть замужем за нелюбимым взрослым (если не старым) мужчиной, которого она увидела впервые практически в день свадьбы. Ещё тяжелее «любить» убийцу своего брата, скрывать от мужа свои «настоящие» эмоции и не быть замеченной на публике - навыки, требующие изящества, смекалки и ловкости. В дополнение, Изольда родом из враждующей страны, а обычаи и традиции королевства Марка ей чужды. Как только она не сошла с ума от стресса, жизненных испытаний и затянувшейся депрессии?
Король Марк - наименее очевидный персонаж в моём понимании романа. Его поведение в семейной жизни полностью отражается на проводимой политике. Будучи слепцом или безумно влюблённым, он не замечает измен жены и предательства вассала. В качестве короля он не признаёт науськивания приближённых рыцарей на Тристана и их желания избавиться от него. Я задумываюсь, действительно ли Марк столь хороший король, любимый народом? Да, он милостив, что мы видим в одном из эпизодов, когда он не убивает влюблённых в лесу. В другие моменты он более вспыльчив, податлив эмоциям и действует без раздумья.
В какой-то степени столь сильное влияние чувств на жизнь героев объясняется реальной жизнью, где ощущения имеют весомое значение. Однако в реальных событиях мы склонны к размышлению, анализу ситуации и принятию наилучшего исхода. Отсюда следует неловкость средневекового сюжета. Тем не менее это тот литературный опыт, который необходимо получить для лучшего представления развития и становления мировой литературы, а также умения авторов писать и описывать.
Зачёт по зарубежной литературе студентки ИФМИП (ОЗО, группа № 11, русский и литература) Шмакович Олеси Александровны.
Рыцарский роман – один из основных жанров куртуазной средневековой литературы, который возник в феодальной среде в эпоху расцвета рыцарства, впервые во Франции в середине 12 века. Воспринял от героического эпоса мотивы беспредельной смелости и благородства. В рыцарском романе на первый план выдвигается анализ психологии индивидуализированного героя-рыцаря, совершающего подвиги не во имя рода или вассального долга, а ради собственной славы и прославления возлюбленной. Обилие экзотических описаний и фантастических мотивов сближает рыцарский роман со сказками, литературой Востока и дохристианской мифологией Центральной и Северной Европы. На развитие рыцарского романа оказали влияние переосмысленные сказания древних кельтов и германцев, а также писатели античности, особенно Овидий.
«Роман о Тристане и Изольде», несомненно, относится к этому жанру. Однако в этом произведении есть немало того, что для традиционных рыцарских романов характерно не было. Так, например, любовь Тристана и Изольды совсем лишена куртуазности. В куртуазном рыцарском романе рыцарь совершал подвиги ради любви к Прекрасной Даме, которая являлась для него живым телесным воплощением Мадонны. Поэтому рыцарь и Дама должны были любить друг друга платонически, а муж её (как правило, король) об этой любви знает. Тристан же и Изольда, его возлюбленная – грешники в свете не только средневековой, но и христианской морали. Они озабоченны только одним – скрыть от окружающих и во что бы то ни стало продлить преступную страсть. Такова роль богатырского прыжка Тристана, его многочисленных “притворств”, двусмысленной клятвы Изольды во время “божьего суда”, ее жестокости по отношению к Бранжьене, которую Изольда хочет погубить за то, что она знает слишком много, и т. п. Поглощенные необоримым желанием быть вместе, любовники попирают и человеческие и божеские законы, более того, они обрекают на поругание не только свою собственную честь, но и честь короля Марка. А ведь дядя Тристана – один из благороднейших героев, который по-человечески прощает то, что должен покарать как король. Любя своего племянника и свою жену, он хочет быть ими обманутым, и в этом не слабость, а величие его образа. Одной из самых поэтичных сцен романа является эпизод в лесу Моруа, где король Марк, застав спящих Тристана и Изольду и видя между ними обнаженный меч, с готовностью их прощает (в кельтских сагах обнаженный меч разделял тела героев до того, как они стали любовниками, в романе же это обман).
В какой-то степени героев оправдывает то, что не они виновны в своей страсти, они полюбили вовсе не потому, что, что его, скажем, привлекла “белокурость” Изольды, а ее – “доблесть” Тристана, но потому, что герои по ошибке выпили любовный напиток, предназначенный совсем для иного случая. Таким образом, любовная страсть изображается в романе как результат действия темного начала, вторгающегося в светлый мир социального миропорядка и грозящая разрушить его до основания. В этом столкновении двух непримиримых принципов уже заложена возможность трагедийного конфликта, делающая «Роман о Тристане и Изольде» принципиально докуртуазным произведением в том отношении, что куртуазная любовь может быть сколь угодно драматичной, но она – всегда радость. Любовь Тристана и Изольды, же наоборот, приносит им одно страдание.
«Они изнывали врозь, но ещё больше страдали», когда были вместе. «Изольда стала королевой и живет в горе, – пишет французский ученый Бедье, в девятнадцатом веке пересказавший роман в прозе, – У Изольды страстная, нежная любовь и Тристан – с нею, когда угодно, и днём и ночью». Даже во время скитаний в лесу Моруа, где влюблённые, были счастливей, чем в роскошном замке Тинтажеле, их счастье отравляли тяжелые мысли.
Кто-то может сказать, что нет ничего лучше любви, сколько бы ложек дёгтя в этой бочке мёда не было, но по большому счету то, чувство, которое испытывают Изольда и Тристан, любовью не является. Очень многие сходятся в том, что любовь – это соединение физического и духовного влечений. А в «Романе о Тристане и Изольде» представлено только одно из них, а именно плотская страсть.
4. РОМАНЫ О ТРИСТАНЕ И ИЗОЛЬДЕ БЕРУЛЯ И ТОМА.
ПОЛЕМИКА С НИМИ В ТВОРЧЕСТВЕ КРЕТЬЕНА ДЕ ТРУА
Стихотворный роман о Тристане и Изольде сохранился, как известно, в виде неполных вариантов, принадлежащих перу нормандских труверов Беруля и Тома, а также двух небольших поэм — бернской и оксфордской редакций «Тристана юродивого». Кроме того, сохранились лиро-эпическое «Лэ о жимолости» Марии Французской и позднейший прозаический роман о Тристане.
Поскольку вариант Беруля более архаичен, но вместе с тем некоторые упоминаемые в нем реалии не существовали ранее 1191 г., и, следовательно, хотя бы часть текста Беруля написана уже после явно менее архаического варианта То"ма (созданного где-то в 70-х или 80-х годах), то возникла гипотеза о существовании двух авторов для различных частей рукописи, приписываемой Берулю (в первой части больше связи с фольклорной традицией и с chansons de geste, во второй — больше книжности, более индивидуализированы рифмы, больше эстетической утонченности; между частями имеются сюжетные противоречия, см.: Райно де Лаж, 1968); гипотеза эта, однако, не завоевала признания. Еще более архаический французский вариант восстанавливается на основании сохранившегося немецкого перевода Эйльхарта фон Оберге, а неполный текст Тома реконструируется с помощью немецкого — правда, весьма творческого— переложения, сделанного в начале XIII в. Готфридом Страсбургским, и норвежской саги о Тристраме и Исонде (20-е годы XIII в.), также восходящей к Тома. Тома упоминает некоего Брери как знатока сказания о Тристане, и, по-видимому, о том же Брери (Bledhericus, Bleheris) говорят Жиро де Барри в «Описании Камбрии» и один из продолжателей кретьеновской «Повести о Граале»; не исключено, что Брери был двуязычным кельтско-французским рассказчиком и что его не дошедшая до нас версия была на грани фольклора и литературы, на переходе от кельтской саги к французскому роману. Реконструируя французский «архетип», к которому можно было бы возвести все основные варианты, Ж. Бедье опирается главным образом на текст Беруля, а Шепперле — на Эйльхарта фон Оберге, но оба привлекают и другие материалы, в частности бодее позднюю прозаическую версию.
Со времени Ж. Бедье, как мы знаем, принято противопоставлять «общую версию» и «куртуазную», относя к первой Беруля, французский источник Эйльхарта и бернского «юродивого Тристана», а ко второй — Тома (и Готфрида), а также оксфордского «Тристана юродивого». Однако это привычное деление признается далеко не всеми. Например, П. Жонен находит у" Беруля гораздо больше элементов куртуазности, чем у Тома, а у Тома — некоторые явные антикуртуазные черты (Жонен, 1958), Э. Кёлер и X. Вебер (Кёлер, 1966; Вебер 1976) видят в Тома выразителя не куртуазной, а «буржуазной» точки зрения. Для наших целей (сравнительно-типологических) роман о Тристане и Изольде интересен прежде всего как целое, ибо вся совокупность вариантов представляет ранний этап развития бретонского и вообще куртуазного романа. По ходу дела следует оговориться, что я под куртуазным романом (синоним рыцарского романа) понимаю нечто более широкое, чем произведения, строго выражающие куртуазную доктрину трубадуров или Андрея Капеллана. Авторы куртуазных романов могут отклоняться от этой доктрины, спорить с ней или ее сильно модифицировать, но оставаться при этом авторами куртуазных романов, представителями куртуазной литературы. Более того, следует признать, что художественные достижения, куртуазного романа, имеющие подлинное общечеловеческое звучание, связаны с выходом за-рамки собственно куртуазной доктрины; они либо еще не выразили ее со всей полнотой и точностью, не сумели подчинить ей традиционный сюжет (романы о Тристане и Изольде), либо уже переросли ее, поняв ее ограниченность и недостаточность («Повесть о Граале» Кретьена де Труа). Кроме того, собственно куртуазные концепции вроде провансальской fin"amors вырабатывались в связи с поэтической практикой лирических поэтов и применялись в быту в виде светских игр, условного этикета и т. п., но, перенесенные на эпический простор романа, они не могли не обнаружить в той или иной мере свою известную утопичность, не натолкнуться на непредвиденные противоречия, на необходимость дополнения и изменения самой этой доктрины. Сказанное, однако, не должно умалять значения куртуазных концепций для развития, романной проблематики, элементов психологического анализа и т. д. (см. выше о средневековых теориях любви как идеологической предпосылке куртуазной литературы). Возвращаясь к романам о Тристане и Изольде, я хотел бы прежде всего сказать, что здесь традиционный сюжет известным образом доминирует над его интерпретацией в той или иной версии, что и Беруль и Тома в гораздо большей степени следовали традиционному сюжету, чем Кретьен и некоторые другие более поздние авторы.
Самое замечательное в романах о Тристане и Изольде — это сам их сюжет, непосредственно выражающий чудо индивидуальной любви (метонимизированный или метафоризированный колдовским напитком) как трагической стихии, обнажающей «внутреннего» человека в эпическом герое и разверзающей пропасть между стихией чувств и нормами социального поведения, между личностью и социальной «персоной», личностью и общепринятым необходимым (в его необходимости нет сомнений в романе) социальным порядком.
Так же как и в романах античного цикла (прямое влияние здесь ничтожно — см.: Жонен, 1958, с. 170—175 — в этом смысле романы-о Тристане стоят с ними на одной ступени), любовь рисуется здесь как роковая страсть, как веление судьбы, перед которой человек бессилен, и как разрушительная стихия для любящих и для их окружения. Даже когда эпический герой «строптив» или «неистов» (чего нельзя сказать о сдержанном Тристане), он остается всегда в рамках своей социальной персоны, не вступает в конфликт ни с самим собой, ни с укорененным социальным порядком. Тристан, до того как он испил роковой напиток -и полюбил Изольду, был подлинным и, можно сказать, образцовым эпическим героем — победителем чудовищ (Морхольта и дракона), защитником интересов родной страны, не желающим платить дань врагам, идеальным вассалом своего дяди-короля и его достойным наследником.
Я уже отмечал, что первая (вводная) часть романа имеет характер образцовой "богатырской сказки и представляет собой не позднейшее добавление к ядру сюжета, а ту эпическую сти- хию, из которой сюжет романа постепенно кристаллизовался. Как только Тристан полюбил Изольду, он совершенно переменился, стал рабом своей страсти и невольником своей судьбы.
В дальнейшем все его «подвиги» служат только спасению Изольды и себя, ограждению своих с ней незаконных отношений от слежки любопытных, интриг недоброжелателей, преследования со стороны Марка, короля и законного супруга Изольды. Таков богатырский прыжок Тристана, спасающий его от казни, победа над похитителями Изольды, соглядатаями и т. п. Последнюю, смертельную рану Тристан получает в бою, к которому его принудил Тристан Малый, апеллируя к любви Тристана к Изольде. Во второй (основной) части романа мы видим Тристана не столько с мечом как доблестного рыцаря в сражениях и поединках, сколько в качестве участника хитроумных «новеллистических» проделок ради устройства свидания с Изольдой или введения в заблуждение Марка, причем не раз в различных шутовских обличьях (прокаженный, нищий, безумец), служащих маскировкой. Враждебные Тристану придворные и вассалы короля встречают бескомпромиссный отпор со стороны Тристана и описаны с известной антипатией со стороны повествователя, но к Марку Тристан и Изольда, хотя и обманывают его постоянно, испытывают известный пиетет, Марк, в свою очередь, любит не только Изольду, но и Тристана, рад возможности быть к ним снисходительным, готов им сдова доверять, но вынужден считаться с окружением, которое как бы стоит на страже его чести.
Тристан и Изольда признают незыблемость своих социальных статусов и нисколько не покушаются на социальный порядок, как таковой. С другой стороны, они не испытывают и раскаяния как грешники перед богом, поскольку зло само" по себе не входит в их намерения (упор на субъективное намерение в оценке греха характерен для большей терпимости XII в.), и; они чувствуют себя подчиненными высшей силе (о трактовке-греха и раскаяния в романе см.: Пайен, 1967, с. 330—360). При этом не только добрый отшельник Огрин сочувствует грешникам (в версии Беруля), но и «божий суд» склоняется в их пользу, несмотря на всю двусмысленность клятвы Изольды.
Таким образом, торжествует концепция любви как роковой и разрушительной силы, по отношению к которой основные-действующие лица, т. е. Тристан, Изольда, Марк, а также жена Тристана, Изольда Белорукая, являются жертвами. То, что-здесь рисуется именно трагедия индивидуальной страсти, подчеркивается как раз неудачной женитьбой Тристана: совпадение имен Изольды Белокурой и Изольды Белорукой в сочетании с невозможностью для Тристана забыть в объятиях жены свок любовницу и даже выполнять свои супружеские обязанности — все это указывает на безнадежность замены при наличии такою индивидуальной страсти. Несовместимость страсти с субстанциональными условиями жизни, ее действие как хаотической силы, разрушающей социальный космос, имеет естественным следствием трагическую гибель страдающих героев; только в смерти; они могут соединиться окончательно.
Вторая, чисто «романная» часть повествования представляет прямую антитезу первой — эпической; нет места для их синтеза.
Из сказанного вполне очевиден смысл самого сюжета независимо от дополнительных штрихов того или иного варианта.. В -античной «триаде» тенденции к изображению трагических: страстей только оттеняли те или иные эпизоды классических; античных эпических сюжетов, а здесь сам сюжет составил главный уровень выражения. Чтобы изменить основной смысл романа, нужно было"изменить достаточно существенно его сюжетный остов, этого не сделали ни Беруль, ни Тома; на экспериментальную ломку сюжета ради изменения всего смысла решился впоследствии Кретьен де Труа.
Сюжет Тристана и Изольды, как мы знаем, -имеет специфические кельтские корни, в его кельтских прототипах уже имели место «треугольник» (с акцентом на противопоставление старого» короля и молодого любовника) и любовная магия, фатально» подчиняющая героя, но там не было. еще изображения чувств; и конфликта душевной жизни человека с социальным контекстом его жизни. Мы не можем поэтому исключить дополнительного влияния любовной лирики, в которой раньше, чем в романе, произошло открытие «внутреннего человека». Обращает нш себя внимание и сходная общая ситуация в романе о Тристане-и Изольде и в провансальской лирике, где высокая любовь, как, правило, адресовалась чужой жене, чаще всего жене высокопоставленного лица, иногда сюзерена рыцаря-поэта.
Нам известна теория Дени де Ружмона (см.: Ружмон, 1956) "О том, что сюжет Тристана и Изольды есть куртуазный миф, иллюстрирующий нарочитую, экзальтированную любовь-страдание трубадуров, якобы скрывающую -тайное тяготение к смерти; меч, лежащий в лесу между Тристаном и Изольдой, по мнению Ружмона,— запрет на реальность любви. (Имеется попытка другого автора в духе куртуазного assag, т. е. своеобразного ри-.туала невинных объятий е дамой, трактовать и отношения Тристана со второй Изольдой, см.: Пайен, 1967, с. 360.) Элементы куртуазности в самом сюжете видит и В. М. " Козовой, частично следующий за Ружмоном в своей в целом прекрасной вступительной статье к советскому изданию знаменитой компиляции Ж. Бедье (Козовой, 1967). Между тем Ружмон не только напрасно связывает куртуазную поэзию трубадуров с дуализмом катаров; он затушевывает черты радости в мироощущении трубадуров и приписывает им концепцию любви-смерти, которая характерна не для трубадуров, а для более ранней арабской лирики, вряд ли влиявшей на «Тристана и Изольду» (романическая поэма «Вис и Рамин» Гургани, в которой Ценкер и Галлэ видели источник «Тристана и Изольды», также совершенно лишена этих пессимистических нот).
В отличие от поэзии трубадуров ни о каком воздержании в -отношениях с дамой в «Тристане и. Изольде» нет и речи, и эпизод с мечом, лежащим между ними, следует отнести к реликтовой сфере (может быть, к мотиву Тристана — заместителя в сватовстве; ср. Зигфрида в «Нибелунгах»). Тристан в противоположность куртуазным нормам воздерживается в отношениях с женой и не воздерживается в отношениях с возлюбленной, правда, платоническая сублимация у ранних трубадуров была не столь явной, но зато и сама куртуазная доктрина еще не.вполне утвердилась. Некоторая аналогия между ранними трубадурами и «Тристаном и Изольдой» возможна, но и такая аналогия скорее является не плодом влияния, а отражением общей ситуации — эмансипации любовного чувства вне брака, кото-рыи был обычно плодом различных «феодальных» расчетов. Са-мо изображение любви как стихийной силы, сугубо асоциальной, ведущей к трагедийным конфликтам, совершенно чуждо куртуазной доктрине с ее представлением о цивилизующей и социализующей роли любовного служения даме. Известная наивность в изображении только что открытого чуда индивидуальной страсти составляет особую прелесть истории Тристана и П. Жонен (Жонен, 1958) сделал попытку выделить из «общей версии», гипотетически близкой к «прототипу» (если таковои вообще существовал), текст Беруля, противопоставив его. оильхарту фон Оберге, вернее, несохранившемуся французскому оригиналу, с которого последним был сделан немецкий перевод. по мнению Жонена, Беруль не только следует традиции, но и воспроизводит непосредственно нравы и обычаи своего времени, например нормы божьих судов и статус деревни прокаженных (ср. предположение П. Ле Жантиля об отражении Берулем громких адюльтерных скандалов XII в.; см.: Ле Жантиль,. 1953—1954, с. 117); в отличие от Эйльхарта он уделяет неко-.торое место описанию чувств, изображает Изольду не пассивной сообщницей Тристана, а яркой личностью, все время проявляющей инициативу; на контрастном фоне жестокого преследования? влюбленных мелькают светлые картины охоты, игр и праздников, на которых Изольда пользуется всеобщим почитанием.. В этом П. Жонен даже видит известную «куртуазность» версии; Беруля. Однако в действительности проявления куртуазности Беруля очень трудно уловимы, чтобы говорить о них всерьез..
П. Нобль правильно отмечает, что неизбежные элементы «кур-туазности» проявляются только в артуровских эпизодах (смл Нобль, 1969; ср. также: Михайлов, 1976, I, с. 676—677). В этой связи отметим и попытку найти какие-то черточки куртуазно-сти у Эйльхарта (см.: Фурье, 1960, с. 38).
У Беруля как раз очень ярко выступают эпические мотивы-(окружающие Марка бароны и их взаимоотношения с королем прямо напоминают. атмосферу chansons de geste); у него, как: и у Эйльхарта, много второстепенных персонажей и эпизодов.. Важнейшая черта «общей версии» — придание первостепенного значения любовному напитку как главному источнику роковой любви и вместе с тем ограничение срока его^ действия (у Эйльхарта — четырьмя, а у Беруля - — тремя годами). Когда срок: действия напитка близится к концу, Тристан и Изольда, находящиеся в это время в изгнании в лесу Моруа, начинают ощущать, тяготы лесной жизни, ненормальность своего положения, начинают думать об обиде, нанесенной Марку, испытывают тоску, мечтают восстановить «нормальное» положение, нормальный социальный статус всех участников драмы. Роль советника и отчасти помощника в примирении с Марком исполняет отшельник: Огрин, полный сочувствия к невольным грешникам.
Такое возложение -ответственности на роковой напиток и судьбу -служит мотивировкой негативного освещения образов? придворных, преследующих влюбленных, ссорящих Марка с племянником — наследником Тристаном. Однако снисходительность повествователя к Тристану и Изольде не ослабевает и тогда» когда Изольда -обеляет себя. двусмысленной клятвой пред, «божьим судом» (она была только в объятиях Марка и нищего, который ее перенес через воду,— то был переодетый Тристан), и даже тогда, когда свидания возобновляются. Как бы сами страдания героев продолжают вызывать сочувствие. Беруль, как и Эйльхарт, излагает сюжет как рассказчик, не пытаясь создать его единую, строго непротиворечивую интерпретацию.
Более строгую и, по-видимому, действительно куртуазную по» «своим интенциям интерпретацию сюжета предлагает Тома в своем романе о Тристане.
А. Фурье (Фурье, 1960, с. -2\—ПО) настаивает на историко-географическом «реализме» Тома, который не только вставил историю Тристана в рамку квазиисторической схемы Гальфрида и Васа, но и сохранил историческую географию XII в. и отразил политические отношения Генриха II Плантагенета с кельтскими землями, с Испанией и т. д. Марка он представил английским королем (зато должен был отказаться от Артура, фигурировавшего в версии Беруля). В этом отношении, однако, нет резких различий с Берулем, живо передавшим некоторые особенности быта, обычного права и т. п. Важнее — известное рациональное композиционное упорядочение, устранение некоторых противоречий, освобождение от некоторых второстепенных персонажей и эпизодов, несколько большая забота о правдо- подобии. Основываясь на сохранившейся части текста Тома и его германоязычных перелагателях, можно отметить отказ от фантастического представления Морхольта великаном, от сказочных мотивов ласточек с золотым волосом Изольды и чудесной ладьи, знающей нужный путь, уменьшение роли колдовско-то питья, отказ от ограничения его определенным сроком и изъятие сцен, связанных с «раскаянием» Тристана после окончания. действия напитка (в частности, сцен с Огрином), замену целой труппы преследователей сенешалем Мариадоком, передачу Бранжьене функций возлюбленной Каэрдина и злопамятства по отношению к Тристану, сокращение эпизодов преследования героев и некоторое смягчение их жестокости, сокращение числа возвращений Тристана в Корнуэльс (опущен «Тристан юродивый»).
Сокращая некоторые эпизоды и упорядочивая композицию, Тома внес очень мало дополнительных мотивов. Важнейшие — трот любви, в котором любовники жили в изгнании, и зала со статуями Изольды и Бранжьены, выстроенная Тристаном, жогда он расстался с Изольдой. Эти мотивы непосредственно связаны с новой интерпретацией Тома. Тома почти совсем исключает внешние описания быта, празднеств, охоты и т. п., но зато надстраивает над чисто сюжетным планом «психологический» уровень любовной риторики и элементов анализа душевных переживаний в форме внутренних монологов действующих лиц, в первую очередь самого Тристана. Самоанализ Тристана дополняется анализом от имени автора. В сотнях стихов описываются колебания Тристана перед женитьбой и угрызения совести после женитьбы. Тома умеет описать душевные колебания и внутреннюю противоречивость, даже парадоксальность некоторых чувств, в частности смешения любви, ревности, обиды и тоски, которое Тристан испытывает после расставания с Изольдой, или заколдованного круга переживаний в связи с женитьбой Тристана, предпринятой с целью «лечения» любви браком. Тристану кажется, что Изольда забыла его и испытывает наслаждение в браке с Марком; досада и горечь влекут за собой попытку ненависти, которая оказывается столь же мучительной, как и любовь, однако спасительное равнодушие недостижимо. Он как будто влюбляется во вторую Изольду, но лишь из мучительного желания излечиться от любви к первой, однако бегство от скорби только обостряет скорбь, а присутствие второй Изольды снова усиливает любовь к первой и т. д. в том же духе. Дебатируются противоречия между правами любви и общественными ограничениями, жалостью и честью, душой и плотью. Разрыв между сердцем и телом, положение мужчины между двумя женщинами (Тристан между двух Изольд) и женщины между двумя мужчинами (Изольда между Тристаном и Марком) особенно занимают Тома-психолога. Такое развитие элементов психологического анализа специфично для куртуазного романа; сам уровень этого анализа у Тома никак не ниже, чем у Кретьена де Труа.
Тома в значительной мере привержен и самим куртуазным идеалам. Он прославляет любовь Тристана и Изольды. У него имеются намеки на зарождение чувства у героев еще до напитка, образ напитка из метонимического (как у Эйльхарта и Бе-руля) делается метафорическим, превращается в частный символ любовной страсти. Напиток перестает служить оправданием, но это нисколько не ослабляет, а только увеличивает сочувствие героям, чья любовь в значительной мере плод их свободного выбора. Поэтому у Тома нет и речи о раскаянии, а испытываемые героями угрызения совести выражают их чувство вины перед самой любовью. Поэтому жизнь любовников в ле. су трактуется идиллически, в совершенно ином духе, чем у Беруля: живя в лесной глуши, в гроте любви Тристан и Изольда испытывают упоение. Описание грота любви известно нам в основном по пересказу Готфрида Страсбургского (эта часть текста Тома пропала, а в норвежской саге грот только кратко упоминается); еще великаны платили дань таинству любви в этом гроте, а находящееся в центре грота в роли языческого алтаря хрустальное ложе испокон веков освящено служением богини любви. Описание прекрасной лужайки с цветами, источником, пением птиц и тремя липами в центре, вероятно, навеяно образом рая. Язычески одухотворенная любовь Тристана и Изольды рисуется на фоне девственной природы и в гармонии с ней. Когда Тристан и Изольда вынуждены расстаться, то Тристан с помощью великана устанавливает в пещерной зале статуи Изольды и ее подруги Бранжьены и поклоняется статуям, мысленно беседуя со своей отсутствующей возлюбленной.
Подобное обожествление возлюбленной, так же как черты языческого культа любви, несомненно, имеют прямую связь с куртуазной доктриной. В принципе оправдывая любовь Тристана и Изольды как великую страсть, одновременно чувственную» и возвышенную, Тома 6 определенный момент, в связи с расставанием Тристана и Изольды после периода жизни в лесу, разделяет неоплатоническим образом «плоть» и «душу»: теперь Марку принадлежит плоть Изольды, а Тристану — ее душа. Такое разделение отвечает куртуазной «норме». Куртуазная идеология ярко выразилась в эпизоде с Бранжьеной, проклинающей Тристана и своего возлюбленного Каэрдина за мнимую трусость: они якобы убежали от преследования Кариадо и не остановились даже, заклинаемые именем своих дам (на самом деле беглецами были их оруженосцы). Куртуазная любовь определенным образом связана с честью и доблестью. Это проявилось и в последнем поединке Тристана, когда он вышел на бой после обращения к нему как к рыцарю, испытавшему великую любовь.. Имеются и другие мотивы, указывающие на куртуазные влияния: обучение Тристана в детстве наукам и искусствам (игре на роге и арфе), вежество Тристана, ухаживающего за Изольдой (подарки, сочинение песен), и др.
Все эти, несомненно, куртуазные интенции Тома не могут, однако, превратить сюжет Тристана и Изольды в иллюстрацию к куртуазным доктринам, и куртуазная идеализация любви Тристана и Изольды в конечном счете только подчеркивает ее глубокий и безысходный трагизм.
В свое время Ж. Бедье писал, что «произведение Тома в основном представляет собой усилие придворного поэта ввести элегантность и светскую изысканность в -суровую и жестокую легенду» (Бедье, 1905, с. 52—53).
Тома, безусловно, пытался внести и собственно куртуазные идеалы, но сюжет этому сопротивлялся. Сопротивление сюжета и побудило некоторых исследователей прийти к парадоксальному выводу об антикуртуазности Тома. П. Жонен считает противоречащими куртуазным нормам бурные переживания героев, выходящие из-под контроля рассудка, ревность Тристана к Марку и страх Изольды перед мужем, поиски Тристаном другой женщины, вместо того чтобы удовлетвориться любовью издалека к первой Изольде, брань Бранжьены по поводу недостойного адюльтера, излишнюю чувственность героев и свойственное им состояние тревоги (Жонен, 1958, с. 282—326).
X. Вебер подчеркивает, что выражающая куртуазную концепцию «дизъюнкция» любовного томления и любовной реализации (разрыв между «сердцем» и «телом») подается у Тома слишком трагически и ведет к потере радости. За этим, по мнению X. Вебера, скрываются проявление более общего разрыва между «желать» и «мочь» (desir/poeir) и одновременно следствие ненавистного «случая», «судьбы», враждебной свободной-воле" индивида (отсюда делается вывод о- критике со стороны Тома куртуазных теорий с «буржуазных» позиций; см.: Вебер, 1976, с. 35—65). . В действительности позиция Тома просто отражает невозможность подлинно "куртуазной интерпретации более архаического предкуртуазного сюжета без его решительной ломки. Синкретизм чувственной и возвышенной любви, роковой характер любовной страсти, ведущей к страданию и смерти, заложены в самом ядре сюжета и совершенно неустранимы. Уважение к традиционному сюжету, в сущности, способствовало правдивости Тома.
В прекрасной статье. П. Ле Жантиля говорится, что куртуаз-ность не мешает Тома быть реалистом (Ле Жантиль, 1953— 1954, с. 21; ср. о «реализме» Тома: Фурье, 1960, гл. 1). Я бы избегал употребления этого термина в применении к средневековой литературе, но Ле Жантиль прав, подчеркивая объективный результат, к которому приходит Тома. Величие Тома как раз и заключается в том, что отчасти вопреки своим куртуазным идеалам и благодаря доступным ему средствам психологического анализа он сумел глубже Беруля и других раскрыть объективный характер трагедии Тристана и Изольды и тем самым продемонстрировать бессилие куртуазной доктрины найти выход из реальных коллизий индивидуальной любви в контексте средневекового социума (и — шире — в общечеловеческом плане).
Романы о Тристане и Изольде, с одной стороны, и творчество Кретьена де Труа — с другой, соотносятся как первый и второй этапы, ранний и «классический» в истории французского куртуазного романа.
Для Кретьена де Труа критическая переоценка сюжета Тристана и Изольды была исходным пунктом его собственного творческого пути. Из перечня ранних произведений Кретьена в начальных стихах «Клижеса» известно, что он сам написал «Повесть о короле Марке и Изольде Белокурой», но так как повесть эта не сохранилась, то осталось неизвестным, что она собой представляла: был ли это короткий стихотворный фрагмент типа лэ (может быть, эпизоды, в которых особую роль играл Марк) или настоящий роман. Учитывая дошедшую до нас ученическую «Филомену», можно предположить," что и к «Повести о короле Марке и Изольде Белокурой» Кретьена привел интерес к изображению трагической страсти, объединявшему античный цикл с тристановской традицией. Трудно решить, какова была в повести Кретьена интерпретация этой традиции. Ясно только, что в последующих произведениях Кретьена содержалась сознательная критика тристановской модели мира и что эта критика имела большое и весьма принципиальное значение.
В романах «Эрек и Энида» и особенно «Клижес» отношение к этому сюжету у Кретьена резко отрицательное, притом полемически заостренное.
Имеется целый ряд мест в романе «Эрек и Энида», которые являются отрицательными репликами на «Тристана и Изольду». Самая яркая из них — ироническое замечание о том, что «в эту первую ночь Энида не была ни похищена, ни заменена Бранжьеной».
С. Хофер (Хофер, 1954, с. 78—85) утверждает, что целый ряд сцен в романе «Эрек и Энида» восходит имплицитно к «Тристану и Изольде»; выход королевы в начале «Эрека и Эниды», по его мнению,—прототип выхода Изольды на охоту с Марком, появление перед алтарем Эрека с Энидой предвосхищает такую же сцену с Марком и Изольдой; лесная жизнь Тристана и Изольды находит отголосок в пребывании Мабо-нагрена и его возлюбленной в чудесном саду (у Тристана это вынужденно, а у Мабонагрена — добровольно) и т. п. Обращение Эниды с домогающимися ее любви графами, по мнению Хофера, контрастно ориентировано на поведение Изольды. Даже «малодушие» (recreantise) Эрека он склонен возводить к сосредоточению Тристана на Изольде. Находит Хофер и ряд лексических совпадений. У него есть и натяжки,4 но он, несомненно, прав в том, что скрытая полемика с «Тристаном и Изольдой» имеется в «Эреке и Эниде» и красной нитью проходит затем через творчество Кретьена.
Идеальная ллобовь в «Эреке и Эниде» — супружеская, так что жена является одновременно другом и возлюбленной; здесь осуждается такое погружение в любовь, которое отрывает от действия, ослабляет рыцарскую доблесть. Переход от адюльтера к супружеской любви сам по себе не гарантирует гармонии и не устраняет возможной коллизии чувства и социального долга, но автор мучительно ищет и находит вместе со своими персонажами достойный выход и оптимистический финал. Кроме того, Кретьен находит в «Эреке и Эниде» обоснование и место для продолжения Эреком подвигов, сравнимых с деяниями эпических героев, что восстанавливает слабеющую (в «Тристане и Изольде») связь с эпическим наследием. Я пока отложу дальнейшее рассмотрение этого программного произведения Кретьена и обращусь к следующему роману — «Клижес», имеющему в значительной степени «экспериментальный» характер и явно задуманному и осуществленному (это признают, начиная с Фёр-стера, все исследователи) как антитеза «Тристана и Изольды», своеобразный «Антитристан», или «Неотрист. ан», в котором энергично оспаривается концепция роковой разрушительной страсти. В «Клижесе» имеется четыре очень существенных полемиче-ческих упоминания «Тристана и Изольды». Кроме того, имеется целый ряд параллелей, которые С. Хофер, например, считает вполне сознательными со стороны Кретьена (см.: Хофер, 1954, с. >112— 120). К числу этих параллелей относятся сам принцип деления на две части (история родителей героя/история героя), любовный треугольник с участием дяди и племянника, морское путешествие, мотив волоса возлюбленной (Изольды и Соредамор), колдовской напиток, наперсницы (Бранжьена и Фессала), временные отъезды Тристана и Клижеса. А. Фурье приводит и другие сходные детали. Он считает, что в «Клижесе» широко использованы и общая версия, и куртуазная, но полемика ведется специально против куртуазной версии Тома (Фурье, 1960, с. 111—178). X. Вебер, автор специальной диссертации "«Кретьен и поэзия о Тристане» (см.: Вебер, 1976), считает,- что полемически поставленная в «Клижесе» проблема единства телесной и душевной жизни («тела»/«сердца») уже фигурировала эксплицитно в романе Тома. Выявление отдельных параллелей имеет, конечно, значение только при выявлении общего полемического замысла Кретьена. Я бы к этому добавил, что все существенные элементы «Клижеса» восходят к сюжету Тристана и Изольды.
Действительно, следуя построению «Тристана и Изольды», Кретьен вводит в качестве первого звена историю родителей Тристана — Александра и Соредамор. В их отношениях не было резкого перехода от равнодушия или даже враждебности к страстной, неистребимой. любви после случайно выпитого напитка. Их чувства развивались постепенно, так что они не сразу его осознали; поведение обоих юношески робко и деликатно, делу помогает сочувствующая им королева Гениевра. Внешнее сходство с «Тристаном» подчеркивается тем, что любовь их вспыхивает на корабле, но нет никакого магического наиитка. В качестве «случайности» и «судьбы» любовный напиток вызывает протест Кретьена. «Напиток» для Кретьена — это слишком внешний повод для возникновения любви, и он пытается мотивировать возникновение любви естественным образом, прибегая для этого к средствам психологического анализа, пусть даже схоластически прямолинейным, восходящим к риторике Овидиева типа. Прорыв любовного чувства стимулируется совсем иной реалией, более скромной и естественной — золотым волосом Соредамор, вшитым в рубашку Александра (возможно, полемический намек на золотой волос Изольды, принесенный ласточкой во дворец короля Марка).
М. Лазар (Лазар, 1964, с. 213) правильно отметил, что первая любовная история (родителей) описывает, а вторая (главных героев) осуществляет полемику.
Основные герои романа — греческий принц (-сын Александра) и кельтская принцесса, как уже отмечалось, связаны таким же «треугольником» с новым греческим императором Алисом, дядей Клижеса, как Тристан и Изольда с Марком. Клижес — племянник и наследник Алиса. Алис вынужден дать обещание не жениться, чтобы не иметь другого наследника, но нарушает договор и сватается к германской принцессе Фенисе. Эти подробности делают Алиса отрицательным персонажем и как бы освобождают Клижеса от уважения к нему, от внутренне мотивированного чувства долга. Тем не менее Клижес участвует в сватовстве н в борьбе с саксонским герцогом, также претендующим на руку Фенисы. Так же как Тристан, Клижес проявляет доблесть в «добывании» Фенисы— отбивает ее у похитивших девушку саксонцев и побеждает в поединке самого саксонского герцога. Любовь его к Фенисе возникает столь же естественным и деликатным образом, как любовь Александра к Соредамор.
Фениса, полюбив Клижеса, сама противопоставляет свою позицию позиции Изольды, возмущаясь тем, что Изольда принадлежала двум мужчинам. «Тот, кто владеет сердцем, пусть владеет и телом» (ст. 3164).
Кроме того, Фениса явно не хочет быть игрушкой в руках рока, она стремится к активному выбору по своей свободной воле, к активному поиску выхода из тупика. А. . Фурье рассматривает Фенису как сторонницу куртуазной доктрины в качестве идеологического основания для соблюдения социальных условностей и чести королевы, чем пренебрегала Изольда,— мне это кажется натяжкой. Скорее Фениса ищет честного пути -избавиться от условностей, не нарушая морали.
X. Вебер считает, что Кретьен ищет компромиссный, выход нз трагического раздвоения тела/сердца и трагической власти случая-судьбы за счет превращения объективной категории бытия в «стратегию». Напиток, например, становится у него орудием интриги. Глагол «не мочь» (ne poeir), выражавший ситуацию Тристана, здесь ловко перенесен на императора Алиса, от которого Фениса решила окончательно ускользнуть (да и власть императора чисто формальная, в чем Вебер видит параллель к соединению/разъединению «тела» и «сердца»). Фениса заставляет «случай» (судьбу) служить себе не на горе, а на пользу, в результате чего трагический мотив становится комическим (подробнее см.: Вебер, 1976, с. 66—85). Как бы ни трактовать «Тристана и Изольду» Тома, в качестве куртуазной версии или нет (как считают Жонен и Вебер, см. выше), совершенно очевидно, что Кретьен здесь спорит и с Тома, и с провансальским fin"amors (о критике в «Клижесе» fin"amors см.: Лазар, 1964, с. 213—232).
Не имея возможности сразу избавиться от нелюбимого: мужа и официально стать женой Клижеса, Фениса прибегает к колдовству и хитрости. Отвергнутый было колдовской напиток появляется теперь на арене, но в отрицательной функции. Приготовленное кормилицей зелье должно «открепить» императора-мужа от Фенисы, напиток обрекает его на то, чтобы быть способным к любовному соединению с женой только в воображении, во сне. (В этом пункте роман Кретьена, отклоняясь от три-становского сюжета, странным образом совпадает с романической поэмой «Вис и Рамин» Гургани, в которой отдельные исследователи видят источник «Тристана и Изольды»: колдовской талисман кормилицы-колдуньи вызывает бессилие Мубада, старого мужа Вис.) Для соединения со своим возлюбленным Фениса притворяется мертвой и перенесена Клижесом в специальную башню с садом, где оба наслаждаются счастьем. Ж. Фраппье сравнивает этот сад с лесом и гротом любви, в котором спасаются Тристан и Изольда. Если принять это сравнение, то можно сказать, что Тома стоит на стороне «природы» (естественный фон для естественных чувств), а Кретьен — на стороне «культуры».
Сюжет мнимой покойницы, вероятно заимствованный Кретье-ном из книги, найденной в соборе Святого Петра (см.: Фраппье, 1968, с. МО), был широко известен в средние века; он был впоследствии использован в итальянской новелле и в «Ромео н Джульетте» Шекспира. Прибегая к такому «новеллистическому» выходу из тупиковой ситуации ради осуществления свободной воли и сердечных «прав», Фениса действительно предвосхищает героинь литературы европейского Ренессанса. Правда, к хитростям прибегали и Тристан с Изольдой чтобы устраивать свидания, но Фениса в отличие от них пользуется хитростью для того, чтоб раз и навсегда освободиться от ложной и недостойной ситуации. Когда тайник случайно обнаружен (ср. аналогичный мотив лесной жизни корнуэльских любовников) и влюблённым приходится бежать под защиту короля Артура, то, на их счастье, разгневанный Алис задохнулся от ярости и герои могут открыто в качестве царствующих особ вернуться в Константинополь (совершенно как Вис и Рамин у Гургани).
Переосмысление сюжета «Тристана и Изольды» в «Клижесе» весьма наглядно выражается на уровне композиции, поскольку те же самые синтагматические звенья подвергаются перестановке, переакцентировке, перемене функций. В «Тристане и Изольде» за циклом эпизодов, в которых любовники с помощью различных ухищрений устраивают свидания, чтобы затем вновь расстаться, следуют их совместная жизнь в изгнании в лесу, затем длительная мучительная разлука и, наконец, смерть как случайность и вместе с тем естественный венец их трагической судьбы. В «Клижесе» «разлука» как проверка прочности чувств предшествует попыткам соединиться, а серия хитроумных свиданий стягивается в один эпизод решительного объединения любящих. Этот эпизод представляет одновременно добровольную (B отличие от вынужденной в «Тристане») изоляцию от общества (не в лесу и гроте, а в саду и башне). Не подчиняясь судьбе, а держа постоянно инициативу в своих руках, герои саму смерть превращают в некий спасительный трюк: имитируя смерть, Фениса обеспечивает счастливую совместную жизнь. В действительности «вместо» них умирает их враг, и изоляция кончается. Такие разные звенья, как «устройство свиданий», «жизнь в изоляции» и «смерть», объединяются между собой и с таким распределением функций, которое обеспечивает happy end.
В общем и целом переосмысление тристановского сюжета и особенно интерпретация Тома в «Клижесе» Кретьена не могут быть признаны убедительными, поскольку Кретьену не удалось ни избавиться от колдовских мотивов, ни уменьшить роль случайностей; его художественная полемика является экспериментально-рассудочной и в этом смысле ограниченной. Вместе с тем эта переоценка тристановского сюжета помогла Кретьену создать роман иного типа, с сознательным использованием несколько модифицированных куртуазных концепций. Отмеченные выше в скобках совпадения с «Вис и Рамином» заставляют задуматься о каких-то общих источниках или «бродячих мотивах». Эти совпадения, между прочим, опровергают мнение П. Галлэ, выводящего «Тристана и Изольду» из «Вис и Рамина», о том, что Кретьен в «Клижесе» критиковал традицию Тристана как «незападную».
Отголоски «Тристана» можно, найти и в последующих романах Кретьена, и не всегда в столь строго полемическом контексте. В частности, в «Ланселоте» как бы воспевается адюльтер Ланселота и Гениевры, жены короля Артура, и сама ночь любви Ланселота и Гениевры с кровавыми простынями от ран Ланселота является калькой с одного из эпизодов повести о Тристане и Изольде. Впрочем, Ланселот остается в отличие от Тристана деятельным рыцарем, спасителем несчастных пленников Мелеагана и т. д., любовь к Гениевре только вдохновляет его на подвиги большой социальной ценности.
С. Хофер находит целый ряд повествовательных аналогий «Ланселота» с «Тристаном и Изольдой» (сходство в положении Марка и Артура, Морхольта и Мелеагана и многое другое) и считает, что Кретьен здесь прямо исходит из романа Тома, который, в свою очередь, представляется С. Хоферу инспирированным Элеонорой Аквитанской приложением провансальских куртуазных теорий к роману, их «эпизацией». Следует, однако, подчеркнуть, что Хофером недооценено кардинальное расхождение между «Ланселотом» и «Тристаном», которое как раз заключается в трактовке влюбленности Ланселота не как препятствия к его рыцарской активности (такое, может, еще было в «Эреке и Эниде»), а как прямого и главного источника героического вдохновения и рыцарской доблести.
Переходим к рассмотрению основных бретонских романов Кретьена и новой «классической» формы проблемного куртуазного романа, который они представляют. Мы практически исключили из этого рассмотрения уже описанный выше «Клижес» как роман сугубо «экспериментальный» . и соединяющий собственно бретонские мотивы с византийскими и иными.
