Асеев Н. Н. Биография кратко. Асеев Николай Николаевич. Асеев, николай николаевич

Николай Николаевич Асеев

Асеев Николай Николаевич (1889 - 1963), поэт. Родился 28 июня (10 июля н.с.) в городе Льгов Курской области в семье страхового агента. Детские годы провел в доме деда, Николая Павловича Пинского, охотника и рыболова, любителя народных песен и сказок и замечательного рассказчика.

В 1909 закончил Курское реальное училище, поступает в Коммерческий институт в Москве и одновременно слушает лекции на филологическом факультете Московского университета. В 1911 опубликовал свои первые стихи.

Литературная жизнь Москвы захватила молодого поэта, он посещает брюсовские "вечера", "ужины" Вяч. Иванова, знакомится с Б. Пастернаком, который покорил его всем: и внешностью, и стихами, и музыкой.

С 1913, когда в альманахе "Лирика" появляется подборка стихов Асеева, начинается его активная литературная деятельность. Через 4 года он издал пять сборников оригинальных стихотворений: "Ночная флейта" (1913), "Зор" (1914), "Оксана" (1916), "Леторей", (1915), "Четвертая книга стихов" (1916).

Начинается первая мировая война, и Асеева призывают на военную службу. В Мариуполе он проходит обучение в запасном полку, который вскоре отправляют ближе к Австрийскому фронту. Заболевает воспалением легких, осложнившимся вспышкой туберкулеза. Его признают негодным к службе и отправляют домой на поправку; через год он проходит переосвидетельствование, и его снова направляют в полк, где он пробыл до февраля 1917, когда был избран в Совет солдатских депутатов.

Началась Февральская революция, полк отказался идти на фронт.

Асеев вместе с женой "двинулся" на Дальний Восток. Этот длинный путь через фронтовую, голодную, мятежную страну стал его путем в большую поэзию (очерк "Октябрь на Дальнем"). Во Владивостоке он сотрудничал в газете "Крестьянин и рабочий" - органе Совета рабочих и крестьянских депутатов. Октябрьскую революцию, о которой узнал во Владивостоке, принял безоговорочно.

По предложению Луначарского Асеев был вызван в Москву и в 1922 он туда приезжает. Возобновляет знакомство с Маяковским, который имел на него большое влияние. Выходят сборники его стихов: "Стальной соловей" (1922), "Совет ветров" (1923). С 1923 Асеев участвовал в литературной группе "Леф" (левый фронт искусств), возглавлявшейся Маяковским. До конца жизни Маяковский поддерживал его, помогал издавать его книги.

В 1920-е годы вышли поэмы "Лирическое отступление", "Свердловская буря", стихи о русских революционерах ("Синие гусары", "Чернышевский"). В 1928, после поездки за границу, написал стихи о Западе ("Дорога", "Рим", "Форум-Капитолий" и др.).

Перед войной Асеев публикует поэму "Маяковский начинается" ("...я написал о нем поэму, чтобы хоть отчасти выполнить свой долг перед ним. Без него мне стало труднее...", - писал Асеев).

Многие его военные стихи и поэмы - страницы поэтической хроники Отечественной войны: "Радиосводки" (1942), "Полет пуль", "В последний час"(1944), "Пламя победы" и др. В 1961 книгой "Зачем и кому нужна поэзия" (1961) Асеев подводит итоги своего творчества и своей жизни. В 1963 поэт умирает.

Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

АСЕЕВ Николай Николаевич (9.7.1889, Льгов Курской губернии - 16.7.1963, Москва), поэт, лауреат Сталинской премии (1941). Сын страхового агента. Воспитывался в семье деда - охотника. Образование получил в Московском коммерческом институте (1912), а также на филологических факультетах Московского и Харьковского университетов. Начал печататься с 1913. В 1914 выпустил свой первый сборник "Ночная флейта". Приверженный сначала символизму, А. сблизился с В. Хлебниковым, а затем и с В.В. Маяковским. Во время Гражданской войны - на Дальнем Востоке. В 1922 переехал в Москву. В 1922 написал "Марш Буденного" и благодаря этому получил широкую известность. В 1923 вошел в состав ЛЕФа. Приспосабливаясь к обстановке, А. стал одним из наиболее ортодоксальных большевистских поэтов, выполняя своими стихами "социальный заказ". В 1925 выпустил поэму "Двадцать шесть" о бакинских комиссарах. Занимал высокие посты в системе Союза советских писателей.

Использованы материалы из кн.: Залесский К.А. Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь. Москва, Вече, 2000.

Асеев Николай Николаевич

Моя жизнь

Городок был совсем крохотный - всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше. Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки соломой крытые, бревенчатые, на заводах огороды; по немощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размеренная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах. «Можно, тетенька, напиться?» И тетенька останавливается, наклоняя коромысло.

Город жил коноплей. Густые заросли черно-зеленых мохнатых метелок на длинных ломких стеблях окружали город, как море. На выгоне располагались со своим нехитрым снаряжением свивальщики веревок; за воротами домов побогаче видны были бунты пеньки; орды трепачей, нанятых задешево бродячих людей, сплошь в пыли и кострике, расправляли, счесывали, трепали пеньку. Над городом стоял густой жирный запах конопляного масла - это шумела маслобойка, вращая решетчатое колесо. Казалось, что конопляным маслом смазаны и стриженные в кружок головы, и бороды степенных отцов города – почтенных старообрядцев, у которых на воротах домов блестел медный осьмиконечный крест. Город жил истовой, установленной жизнью.

Малый город, а старинный. Имя ему было Льгов, то ли от Олега то ли от Ольги название свое вел: верно, был сначала Ольгов, или Олегов, но со временем укоротилось название - проще стало Льговом звать.. Вот так и стоял этот старинный город, стараясь жить по старинке. На конопляники выходил он одним краем, и на самом краю, прямо упираясь в коноплю, стоял одноэтажный домик в четыре комнаты, где родился автор этих строк.

Я писал, печатался, пользовался вниманием читателей; буду еще писать и печататься, стараясь, это внимание оправдать. Но хотелось бы еще подчеркнуть, что впечатления детства остаются самыми яркими и откладываются в памяти гораздо прочнее, чем впечатления других - последующих возрастов. И поэтому ни роскошные крымские, ни величественные кавказские красоты не создавали у меня в памяти такого прочного образа, как конопляник против нашего старого дома во Льгове; это море конопли, куда мы ребятами уходили в поисках приключений, в большинстве случаев сочиненных собственной фантазией. Даже итальянские впечатления - чудесные остатки римских кварталов старого города, даже соборы и дворцы Флоренции и Венеции не заслонили в памяти вида родного домика с деревянным крылечком, на котором так не сиделось в детстве. Не заслонились в памяти и крутые повороты лугового Сейма, опушенные темнеющей зеленью дальних дубрав. И я почти с тоской, как о потерянных чудесах, вспоминаю о городах моего детства - о Курске и Льгове, о Судже и Обояни, о Рыльске и Фатеже. Они стали теперь совершенно другими, неузнаваемыми, лучше обстроенными, украшенными. Но мне они уже незнакомы. Город Курск - «Куреск», «Куроск». Ведь не от слова же курица происходит его старинное название! И я стал рано задумываться над этим именем, стараясь разгадать его происхождение. Нет, не курица, которая «не птица» даже по народному присловью, была его прообразом. Вошла в уши песня: «Ой, рано, рано куры запели, ой дид ладо, куры запели!» Что это? Разве куры поют? «Курам на смех»,- говорится в другой поговорке. Да разве куры смеются? Не могло быть, чтобы эта бессмыслица вошла в поговорки. Значит, не обыкновенных кур, или, как в Курске говорят, «курей», подразумевала народная этимология. Какие-то другие «куры» имелись в виду и в песне и в поговорках. «Как кур во щи». Почему ж не курица? Да потому что куром называлась дикая лесная птица, довольно сильная, и крик ее был похож на смех, и пел этот кур по лесам рано, рано и попадался «во щи», только будучи добыт на охоте. И вот среди лесов, среди сырых боров заложен был город - «Куреск», по многочисленности обитавших в лесах «куров» названный так, а не иначе. И воображение уже развивало целую цепь представлений. Почему эти птичьи названия присвоены не только одному этому городу. Ведь вот - соседом ему расположен к северу Орел, а к югу Воронеж! Не связаны ли они, эти названия, чем-то общим, хотя бы во времени? Не были ли они порубежными форпостами на государственных границах давних времен? Линией защиты от вторгавшихся степных орд? И, наконец, не о них ли сказано в применении к князьям «Слова о полку Игореве»: «единого гнезда шестокрыльцы»? Три гордых птицы - шесть крыл Кура, Ворона и Орла прикрывали Русь от набегов; и не сами князья, а названия городов натолкнули автора «Слова о полку Игореве» на этот образ. И стал я задумываться, вглядываясь в историю. Ведь вот какие тайны смысловые заключены в названиях городов Курских. История городов моего детства увлекала меня в летописи. С них я и начал свое знакомство с литературой...

Не очень отличалось мое детство от жизни десятков соседских ребят, босиком бегавших по лужам после грозового дождя, собиравших «билетики» от дешевых конфет и обложек папирос и пивных ярлыков. Это были меновые знаки разного достоинства. Но действительными ценностями были лодыжки - вываренные и выбеленные на солнце кости от свиных ножек, часто крашенные в фуксине и продававшиеся парами. Но покупать их было охотников мало. Главное - это была игра в лодыжки. Были и другие игры. Например, поход в конопли, которые представлялись нам заколдованным лесом, где живут чудовища. Так жил мальчонка провинциального города, не барчук и не пролетарий, сын страхового агента и внук фантазера-деда Николая Павловича Пинского, охотника и рыболова, уходившего на добычу на недели в окрестные леса и луга. О нем я написал впоследствии стихи. О нем и о бабке Варваре Степановне Пинской, круглолицей старухе, не утерявшей своего обаяния, голубизны своих доверчивых глаз, своих вечно деятельных рук.

Мать я помню плохо. Она заболела, когда мне было лет шесть, и к ней меня не пускали, так как опасались заразы. А когда я ее видел, она была всегда в жару, с красными пятнами на щеках, с лихорадочно сиявшими глазами. Помню, как возили ее в Крым. Меня взяли тоже. Бабушка была все время с больной, а я предоставлен самому себе.

На этом кончается детство. Потом идет ученичество. Оно не было красочным. Средняя школа давно описана хорошими писателями - начиная с Помяловского, кончая Вересаевым. Разницы было немного. Разве что наш француз отличался париком, а немец - толщиной. Но вот математик, он же и директор, запомнился тем, что преподавал геометрию, распевая теоремы, как арии. Оказывается, это было отголоском тех далеких времен, когда учебники еще писались стихами и азбуку учили хором нараспев.

И все же главным моим воспитателем был дед. Это он мне рассказывал чудесные случаи из его охотничьих приключений, не уступавшие ничуть по выдумке Мюнхгаузену. Я слушал, разинув рот, понимая, конечно, что этого не было, но все же могло быть. Это был живой Свифт, живой Рабле, живой Робин Гуд, о которых я тогда не знал еще ничего. Но язык рассказов был так своеобразен, присловья и прибаутки так цветисты, что не замечалось того, что, может быть, это и не иноземные образцы, а просто родня того Рудого Панька, который также увлекался своими воображаемыми героями.

Отец играл меньшую роль в моем росте. Будучи страховым агентом, он все время колесил по уездам, редко бывая дома. Но одно утро я запомнил хорошо. Был какой-то праздник, чуть ли не наш именинный день. Мы с отцом собирались к заутрене. Встали раным-рано, сели на крылечке дожидать первого удара колокола к службе. И вот, сидя на этом деревянном крылечке, глядя через конопляник на соседнюю слободу, я вдруг понял, как прекрасен мир, как он велик и необычен. Дело в том, что только что взошедшее солнце вдруг превратилось в несколько солнц - явление в природе известное, но редкое. И я, увидав нечто такое, что было сродни рассказам деда, а оказалось правдой, как-то весь затрепетал от восторга. Сердце заколотилось быстро-быстро.

Смотри, папа, смотри! Сколько солнц стало!

Ну что ж из этого? Разве никогда не видал? Это - ложные солнца.

Нет, не ложные, нет, не ложные, настоящие, я сам их вижу!

Ну ладно, гляди, гляди!

Так я и не поверил отцу, а поверил в деда.

Учение кончилось, вернее, оборвалось: уехав в Москву, я скоро перезнакомился с молодежью литературного толка; а так как стихи я писал еще учеником, то и в Коммерческом институте мне было не до коммерции, и в университете, куда я поступил вольнослушателем,- не до вольного слушания. Мы стали собираться в одном странном месте. Литератор Шебуев издавал журнал «Весна», где можно было печататься, но гонорара не полагалось. Там я познакомился со многими начинающими, из которых помню Владимира Лидина, из умерших - Н. Огнева, Ю. Анисимова. Но не помню, каким именно образом судьба свела меня с писателем С. П. Бобровым, через него я познакомился с Валерием Брюсовым, Федором Сологубом и другими тогдашними крупными литераторами. Раза два был в «Обществе свободной эстетики», где все было любопытно и непохоже на обычное. Однако все эти впечатления первого знакомства заслонило вскоре иное. Это была встреча с Маяковским. Здесь не место воспоминаниям: о Маяковском я написал особо. Но со времени встречи с ним изменилась вся моя судьба. Он стал одним из немногих самых близких мне людей; да и у него не раз прорывались мысли обо мне и в стихах и в прозе. Наши взаимоотношения стали не только знакомством, но и содружеством по работе. Маяковский заботился о том, как я живу, что я пишу.

В 1915 году меня забрали на военную службу. В городе Мариуполе я проходил обучение в запасном полку. Затем нас отправили в Гайсин, ближе к Австрийскому фронту, чтобы сформировать в маршевые роты. Здесь я подружился со многими солдатами, устраивал чтения, даже пытался организовать постановку рассказа Льва Толстого о трех братьях, за что сейчас же был посажен под арест. Из-под ареста я попал в госпиталь, так как заболел воспалением легких, осложнившимся вспышкой туберкулеза. Меня признали негодным к солдатчине и отпустили на поправку. На следующий год меня переосвидетельствовали и вновь направили в полк. Там я пробыл до февраля 1917 года, когда был избран в Совет солдатских депутатов от 39-го стрелкового полка. Начальство, видимо, решило избавиться от меня, и направило в школу прапорщиков. В это время началась февральская революция. На фронт наш полк идти отказался, и я с командировкой в Иркутск отправился на восток. В Иркутск я не поехал. Забрав свою жену, двинулся с нею до Владивостока, наивно полагая поехать зимой на Камчатку.

Во Владивосток я попал, когда уже совершилась Октябрьская революция. Сразу пошел во Владивостокский Совет рабочих и солдатских депутатов, где получил назначение заведовать биржей труда. Что это было за заведование - вспомнить стыдно: не знающий ни местных условий, ни вновь народившихся законов, я путался и кружился в толпах солдатских жен, матерей, сестер, в среде шахтеров, матросов, грузчиков порта. Но как-то все же справлялся, хотя не знаю до сих пор, что это была за деятельность. Выручила меня поездка на угольные копи. Там я раскрыл попытку хозяев копей прекратить выработку, создав искусственный взрыв в шахте. Вернулся я во Владивосток уже уверенным в себе человеком. Начал работать в местной газете, вначале литсотрудником, а в дальнейшем, при интервентах, даже редактором «для отсидки» - была такая должность. Но взамен я получил право печатать стихи Маяковского, Каменского, Незнамова. Вскоре приехал на Дальний Восток поэт Сергей Третьяков; был организован нами маленький театрик - подвал, где мы собирали местную молодежь, репетировали «Похищение сабинянок» Леонида Андреева. Но вскоре эти затеи приостановились. Началась интервенция, газета подвергалась репрессиям, оставаться, хотя бы и номинальным редактором, было небезопасно. Мы с женой переселились из города на 26-ю версту, жили не прописавшись, а вскоре получили возможность выехать из белогвардейских тисков в Читу, бывшую тогда столицей ДВР - Дальневосточной Республики.

Оттуда по предложению А. В. Луначарского я был вызван в Москву, как молодой писатель. Здесь и возобновилось мое прерванное на три года знакомство с Маяковским. Он знал, что на Дальнем Востоке я читал его «Мистерию-буфф» рабочим Владивостокских временных мастерских, знал, что печатал отрывки из «Человека» в газете, что читал лекции о новой поэзии во Владивостоке, и сразу принял меня как родного. Затем началась работа в «Лефе», в газетах, в издательствах, которую опять-таки возглавлял Маяковский, неотступно, как пароход баржу, буксируя меня всюду с собой. Я объездил с ним города Союза - Тулу, Харьков, Киев; совместно с ним выпустил несколько агитационных брошюр.

Неизменная товарищеская заботливость со стороны Владимира Владимировича проявлялась до конца его жизни. Благодаря ему было издано много моих книг. Позже я написал о нем поэму, чтобы хоть отчасти восполнить свой долг перед ним. Без него мне стало труднее. И, несмотря на знаки внимания со стороны читателей, я так никогда и не оправился от этой потери. Это невозвратимо и непоправимо.

Когда говорят о чувстве родины, мне кажется, что чувство это начинается с любви к месту своего рождения, к росту в родном краю, а затем со знания его истории, расширяющегося в знание всего мира. Не с березок и соловьев, которыми обычно украшают все русские пейзажи, не с саней и бубенцов, которые считаются необходимыми аксессуарами русского стиля. Родина начинается с любви к слову, к своему языку, к его истории, его звучанию. Поэтому-то, хотя мои исторические домыслы, быть может, малого стоили, но мне они помогли ознакомиться с летописями, с историей своей земли, своего языка. Я и писать начал с коротеньких рассказов о прошлом, с картинок исторической жизни давних времен, сдобренных собственной фантазией. Значительно позже я увидел, что такой путь повествования был в ходу еще давным-давно, когда языческие предания использовались в летописных наших записях. Печатал я свои домыслы в детских журналах. Но мне хотелось не ограничиваться воспроизведением прочитанного. Я попробовал писать стихи. Сначала они были в таком же полуисторическом, полуапокрифическом роде. А потом мне засветилось написать что-нибудь свое, не связанное с узнанным в летописях. Но все учебники и поучения в этом плане сводились к подделке, к подражанию уже известному. Я жаждал своего опыта, своей истории, неповторимой и неповторенной. Одним словом, мечталось написать такое, чего еще никто не написал. И вот, откинув все примеры и указания, я начал писать такое, что было в прямом смысле «ни на что не похоже». Это были восклицания, упреки, мольба о чем-то. Я никому не показывал этих стихов.

Разум изрублен

и скомканы вечностью вежды.

Ты не ответишь, Возлюбленный,

прежняя моя надеждо!

Но не изверуюсь,

мыслями скованный тесными, нет, не изверуюсь,

нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь!

Буду стучать к тебе, дикий, взъерошенный, бешеный,

буду хулить тебя, чтоб ты откликнулся - песнями!

Что это было? Обращение ли к древнему идолу истории? Отчаяние ли молодости, не находящей меры и веса собственным чувствам? По-моему, как я теперь это понимаю, - было, прощание с Перуном языческого обоготворения истории, места своего рождения, прощание со своим детством. Но так я и вырвался из повторений пройденного на дикую бесшабашную волю собственного порыва. Так я отбросил размеры и строфы, руководясь лишь биением собственного сердца, когда оно билось шибче,- значит, слова были правильные, когда оно не чувствовалось, а поддавалось логическому рассуждению,- это были ненужные упражнения. Наконец мне показалось, что ум с сердцем пришли в лад, когда однажды по весне я написал:

Пламенный пляс скакуна,

проплескавшего плашменной лапой...

Над душой - вышина -

верхоглавье весны светлошапой.

Почему «проплескавшего», почему «плашменной» лапой? И, наконец, что это за «светлошапая весна»? Так спрашивали, должно быть, меня тогда. А потому, что цокот копыт по булыжной мостовой, в самом деле, был похож на плеск весла по воде, а то, что копыто ложится плашмя,- широкое копыто рысака, это и подчеркивает его плеск о камень. А «светлошапая», по-моему, уж совсем понятно всякому. Ведь облака, белые как пуховая шапка, плывут весной так высоко; вот и светлошапая весна! Ощущение весны над Кремлем и контраста от столпившихся у Иверской калек, нищих, уродов было настолько резко, что об этом нельзя было не написать.

Потом я начал находить строчки более доходчивые до читателя, но для меня остались дорогими эти первые, открывшие мне мою весну, мое ощущение жизни. Ведь они тоже как бы соприкасались с историей и вместе с тем не были простым пересказом мыслей. В них был «лепет сердца», о котором Герцен говорит, что без него не бывает поэзии. Позже, как уже говорено, я овладел средствами поэтического воздействия на свое и на читательское воображение. Я написал о Курске и о своем доме стихи, в которых мне удалось передать свои детские впечатления. Но о весне своей я уже никогда не написал так, беззаветно ее ощущая. И тогда я понял, что имел в виду Лермонтов, говоря о слове, созданном «из пламя и света». Ведь пламя и свет - на первый взгляд понятия однородные; почему же Лермонтов их поставил рядом, как бы отличая друг от друга? Мне кажется, что пламя - это внутреннее горение человеческого чувства, а свет - это свет разума, свет рассудка, которому подчиняется сердечное пламя,- подчиняется, но не затухает. Если затухнет, перешедши в категорию логических рассуждений,- поэзия кончается. Останется рассказ, происшествие, описание события, но не поэзия, не душа события. Поэтому-то зачастую и «не встретит ответа средь шума людского» это слово. Пламя - чувство; свет - разум. Без чувства нет стиха; но и стих, одним чувством продиктованный, еще не вразумителен для читателя. Ему - чувству - нужен свет; тогда стих становится произведением.

Все это понимаешь позже, когда уже станешь смотреть и на свои стихи, и на стихи других поэтов с тех ступенек, на которые подняло тебя время. И Герцен и Лермонтов оказываются твоими сердечными знакомыми, с которыми можно говорить без обиняков, без боязни, что тебя заподозрят в формализме... Вот все, что я мог бы сказать о своей жизни, о своей работе, которая, собственно говоря, и является жизнью.

Сб-к "Советские писатели", М., 1959 г.

Электронная версия автобиографии перепечатывается с сайта http://litbiograf.ru/

Мемориальная доска на доме в Камергерском переулке.

Писатель XX века

Асеев Николай Николаевич - поэт.

Мать умерла, когда мальчику было 6 лет, отец служил страховым агентом и дома бывал редко. Необычайно действенным воспитанием души стало обаяние родного края; города детства - Курск, Воронеж, Орел - побудили изучать родную историю, понимать родную страну и ее литературу, привели к Пушкину и Гоголю, к «Слову о полку Игореве», которым Асеев был увлечен всю жизнь. Из детства и его псевдонимы «Малка-иволга» и «Бюль-Бюль» - очень любил птиц. «Даже итальянские впечатления - чудесные остатки римских кварталов старого города, даже соборы и дворцы Флоренции и Венеции не заслонили в памяти вида родного домика с деревянным крылечком...» - читаем в автобиографическом очерке Асеева «Моя жизнь» (Советские писатели. Автобиографии: в 2 т. М., 1959. Т.1. С.89).

В 1909 окончил Курское реальное училище, затем по родительскому настоянию поступил в Коммерческий институт в Москве, но в столице увлекся не коммерцией, а поэзией, перешел вольнослушателем на филологический факультет университета, где увидел В.Брюсова, А.Белого, Ф.Сологуба, затем были знакомство и дружба с Б.Пастернаком.

В 1911 выступил со стихами в журнале «Весна», затем печатался в журнале «Проталинка», в альманахах и сборниках, работал в редакции журнала «Русский архив».

С 1911 Асеев стал одним из руководителей издательства «Лирика», из которого вскоре выделилась литературная группа «Центрифуга» (Асеев, Б.Пастернак и др.). Первые книги стихов издал в 1914 - «Ночная флейта» и «Зор».

В 1915 Асеев принимает участие в организации издательства «Лирень», в соавторстве с Г.Петниковым публикует сборник «Леторей». В это же время знакомится с В.Маяковским и В.Хлебниковым.

В 1915 призван на военную службу. В запасном полку затеял постановку сказки Л.Толстого о трех братьях, за это был посажен под арест.

В 1917 проходил обучение в иркутской школе прапорщиков, затем оказался во Владивостоке, тогда же был избран в Совет солдатских депутатов.

В 1921 во Владивостоке издал книгу стихов «Бомба», она по свидетельству современника, была неожиданна, как молния, как взрыв. В.Маяковский, получив позднее «Бомбу» от автора, прислал в ответ свою книгу с надписью: «Бомбой взорван с удовольствием. Жму руку - за!»

Весной 1921 Асеев неожиданно получил письмо без подписи - сообщение о подготовке белогвардейского переворота и совет поскорее уезжать из Владивостока, который Асеев и выполнил. Белогвардейцы разгромили типографию, тираж «Бомбы» был сожжен.

В 1922 Асеев возвращается в Москву, входит в литературную группу ЛЕФ, которую возглавил Маяковский, сотрудничает в журнале «ЛЕФ» и «Новый ЛЕФ», дружит с Маяковским, издает в соавторстве с ним 6 книжек агитационных стихов. Выступает не только со стихами, но и со статьями и рецензиями о новинках поэзии в журнале «Новый мир».

В начале 1920-х свежестью и новизной поэтического текста ворвалась в многомиллионную аудиторию песня на слова Асеева «Марш Буденного». В 1920-е в Москве и Петрограде-Ленинграде Асеев издает 9 книг стихов - «Стальной соловей», «Совет ветров», «Избрань», «Изморозь», «Время лучших», «Молодые стихи» и др., очерки «Разгримированная красавица» (1928), книгу «Проза поэта» (1930).

Тяготея к поиску и эксперименту, Асеев еще до революции испытал на себе различные лит. влияния - стилизация древнерусских мотивов, заимствования из Гофмана, Гумилева, Блока, хлебниковские словесные опыты. Отвлеченные сюжеты и образы характерны и для сборника «Бомба»; «Стальной соловей», в котором автор декларировал поворот к новой действительности, этого поворота не ознаменовал. Поиск пути к современности осложнился тем, что переход к нэпу был воспринят некоторыми современниками как отход от революции, идеалов преображения мира. В русле этих настроений обычно и воспринимают поэму Асеева «Лирическое отступление» (1924). Поэма действительно тревожна, взволнованна, драматична, но автор далек даже от намека на капитуляцию. Разъясняя смысл этой поэмы Асеева, Маяковский в янв. 1925 подчеркивал, что в ней речь идет прежде всего о быте; автор сетует на то, что мн. его современники погрязли в старом мещанском быте, именно к мещанскому уклону, вкоренившемуся в жизнь, относится в поэме и драматический образ «рыжего времени».

Поэма «Лирическое отступление» и стихотворение «Синие гусары» (1925) получили признание у современников, вошли в классику поэзии XX в. Стихотворная сюита «Синие гусары», посвященная памяти декабристов, балладно-упругим стихом последовательно раскрывает подготовку восстания и его трагический финал. Тяготение к сюжету нашло еще более полную реализацию в поэме «Семён Проскоков» (1928). Эта поэма посвящена событиям Гражданской войны в Сибири, автор показывает, как организовывалось и крепло партизанское движение. Лирико-публицистическое повествование построено на действительном историческом материале, в его центре образ горнорабочего, который связал свою судьбу с революцией, стал одним из борцов за советскую власть.

В 1929 была опубликована книга о поэзии «Дневник поэта». Героическая тема врывалась и в лирические сюжеты, на задний план отходили формальные эстетические искания, сквозь примусный чад коммунальных кухонь пробивался романтический проблеск будущего прекрасного мира, креп романтический пафос преобразования жизни. Поэт выводил лирику на широкий простор общественной жизни, ее путь лежал к более углубленному и проникновенному постижению окружающего мира.

Во второй половине 1920-х Асеев интенсивно ищет своего героя на лесах новостроек, он призывает: «Сейчас следует учиться поэзии у станка и комбайна» (На литературном посту. 1930. №4. С.31). Вслед за поэмой «Свердловская буря» в середине 1920-х Асеев пишет стихи и циклы стихов «Электриада», «Курские края», «Песня о нефти», в которых развиваются идеи причастности к народной жизни, трудового коллективизма, вдохновением поэта окончательно завладело героическое мужество будничного созидательного труда. К этому времени относится посещение Асеевым крупнейших строек страны в Магнитогорске, Кузбассе, на Днепре; поэт обращается к «агитпоэме», разрабатывая тему труда,- «Днипробуд» (1931). Знаменательно обращение поэта к заводу: «Вся надежда моя на твою на могучую силу, на горны твои и на трубы» (Стихотворения и поэмы. М., 1967. С. 305).

Плодотворный синтез социального содержания и лирических интонаций полновесно проявился в поэме А. «Маяковский начинается», которая публиковалась в 1937-39, в 1940 вышла отдельным изданием. Еще в начале 1920-х Асеев задумывался над необходимостью «знать историю своей страны, не только почувствовать ее будущее, но и вглядываться в глубь веков...» (Радуга. 1970. №1. С.148). Поэма «Маяковский начинается» и явилась широким историческим полотном, судьбу Маяковского автор передает в теснейшей связи с судьбой всей страны. В центре поэмы - появление Маяковского и его гибель. Появление Маяковского в жизни страны и планеты рисуется романтично-восторженно: «Он шел по бульвару, худой и плечистый, возникший откуда-то сразу, извне, высокий, как знамя, взметенное в чистой июньской несношенной голубизне».

О Маяковском говорили, что это «круглосуточный писатель», и автор поэмы передает подвижнический характер деятельности своего героя, его поистине круглосуточную преданность творческому процессу. Отрывки из этой поэмы ходили по всей стране еще до ее полной публикации, широкую аудиторию привлекала и страстность полемики Асеева с противниками Маяковского, стремление отстоять его жизненные и творческие принципы. Подытоживая полемику вокруг Маяковского, Асеев подчеркивал значение этого поэта для будущей судьбы литературы и шире - судьбы страны. Для поэмы характерны также романтическая приподнятость повествования, гражданский пафос, широта исторического кругозора, реалистичность образности. В печати была отмечена значительность новой работы Асеева «Я считаю эту книгу одним из самых значительных явлений наших дней»,- писал А.Фадеев (Литературная газета. 1940. 24 нояб.).

В 1930-е Асеев продолжает жанровые поиски, разрабатывает, в частности, международный политический фельетон («Надежда человечества», «Берлинский май»). Значительным событием литературно-общественной жизни стал перевод на русский язык поэзии Т.Шевченко. Наряду с Н.Тихоновым, А.Твардовским, Н.Ушаковым, Б.Пастернаком, М.Исаковским Асеев знакомит с жизнью братских республик, пишет посвященные Кавказу «Высокогорные стихи».

Во время Великой Отечественной войны стихи и поэмы Асеева публикуются в центральных и фронтовых газет.

В 1943 Асеев вернулся к своему стих. «Курск», написал новые заключительные строки - о Курской битве.

В 1943 в серии «Великие люди русского народа» была издана книга Асеева «Владимир Владимирович Маяковский». В книгах стихов «Первый взвод» (1941), «Пламя победы» (1946), поэме «Урал» (1944) развивается тема патриотизма.

В 1950 написаны дополнительные главы поэмы «Маяковский начинается». Из послевоенных лет наиболее плодотворен 1961 - изданы книга о литературе «Зачем и кому нужна поэзия», в которой речь шла о многих и многих поэтах (Маяковский и Есенин, Хлебников и Саянов, Твардовский и Тычина, Светлов и Тувим), и книга стихов «Лад», получившая всеобщую высокую оценку. «Лад» - это напряженные раздумья о современности, о проблемах бытия; при этом стихи философского склада сочетаются с публицистикой и пейзажной лирикой.

Об Асееве современники говорили: «Неуемный темперамент жил в нем, сухое горенье без чада и копоти все время обжигало его душу» (Наровчатов С. Мы входим в жизнь. М., 1980. С.31). Он и поэтические творения свои читал по-особенному: «Закинув голову, он словно всматривался в вышину,- он весь летел вверх, читая стихи. Глаза его светлые становились еще светлее...» (Воспоминания о Николае Асееве. С.50). Талант его был разносторонним, он писал также статьи, очерки, киносценарии, раздумья о литературе, тексты к музыкальным произведениям (либретто оперы М.Коваля «Емельян Пугачев», 1955, в соавторстве с В. Каменским).

В статье Асеева «Что же такое структурная почва в поэзии» мысль о преемственности поколений ставилась в прямую зависимость от сохранения «структурной почвы», которую возделывали предшественники. Отсюда постоянный интерес к истории, который проявлялся то в «Синих гусарах», то в «Стихах о Гоголе», занявших видное место в книге «Раздумья» (1955). Отсюда и постоянный интерес к литературам других народов. Асеев перевел драматические произведения Я.Райниса, Б.Ясенского, стихи многих поэтов.

Характерен постоянный интерес к самым разным явлениям литературной жизни. Современник вспоминает: «Помню, с каким восхищением заговорил он однажды о романах австралийской писательницы Катарины Сусанны Причард. В другой раз - о книге Уильяма Берчетта, открывшей для него удивительный мир обычаев древних народов Лаоса и Камбоджи» (Мильков В.- С.195). И все это был не пассивный интерес созерцателя, но активный интерес участника: появляется роман М.Алексеева «Вишневый омут» - и Асеев пишет рецензию на него; читает по телевидению главы из своей новой поэмы Е.Исаев - и Асеев откликается статьей о поэме «Суд памяти». В свою последнюю весну, уже тяжело больной, Асеев предпринял активные усилия по защите памятников культуры, организации сбора подписей под петицией в ЦК КПСС (Воспоминания о Николае Асееве. С.297).

«Совсем неожиданным в свиданиях с Николаем Николаевичем было для меня то,- вспоминает Д.С.Лихачев,- что он преимущественно говорил не о своей поэзии, не о своих стихах,- он говорил о стихах молодежи, любил их читать...» (Воспоминания о Николае Асееве. С.242). Асеев охотно читал лекции в Литературном институте, помог войти в литературу многим молодым поэтам, среди них Н.Анциферов, И.Бауков, А.Вознесенский, Ю.Мориц, В.Соснора, Ю.Панкратов, И.Харабаров. Творчество Асеев широко освещалось в печати, так, к его 70-летию было опубликовано около 20 статей Л.Озерова, С.Васильева, И.Гринберга, Б.Слуцкого, Л.Ошанина, В.Котоваи др. Супруга поэта К.М.Асеева вспоминает: «В последний день его жизни, когда я пришла в больницу "Высокие горы", Николай Николаевич сел на постели и начал читать стихи. Со стихами уходил он из жизни...» (Воспоминания о Николае Асееве. С.34). К его 80-летию была издана книга Л.Карпова «Николай Асеев», к его 90-летию появились статьи о нем М.Алексеева, А.Дробчика и др. На доме,где он жил, открыта мемориальная доска, улица названа его именем.

В.А. Шошин

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 1. с. 118-121.

Далее читайте:

Спецсообщение секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О ходе Всесоюзного съезда советских писателей» . 31.08.1934 (См. фрагмент об Асееве).

Информация наркома государственной безопасности СССР В.Н.Меркулова секретарю ЦК ВКП(б) А.А.Жданову о политических настроениях и высказываниях писателей . 31.10.1944 (См. фрагмент об Асееве).

Русские писатели и поэты (биографический справочник).

Сочинения:

Собрание сочинений: в 5 т. М., 1963-64;

Стихотворения и поэмы: в 2 т. М., 1959;

Стихотворения и поэмы. Л., 1967. (Б-ка поэта. Б. серия);

Стихотворения и поэмы. П., 1981 (Б-ка поэта. М. серия);

Зачем и кому нужна поэзия. М., 1961;

Жизнь слова. М., 1967;

О поэтах и поэзии. Статьи и воспоминания. М., 1985;

Стихотворения и поэмы. Ставрополь, 1987;

Родословная поэзии: статьи, воспоминания, письма. М., 1990;

Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи. М., 1990;

«Если ночь все тревоги вызвездит...» [и др. стихи] // Гимн любви. Т.1. М., 1991. С.248-251;

Московские записки // Вячеслав Иванов:Материалы и исследования. М., 1996. С.151-167;

Через гром [и др. стихи] // Русский футуризм: Теория.Практика. Критика. Воспоминания. М., 1999. С.210-215;

В.В.Хлебников // Мир Велимира Хлебникова. М., 2000. С.103-109;

Старинное [и др. стихи] // Поэзия русского футуризма. М., 2001. С.463-475.

Литература:

Молдавский Дм. Николай Асеев. М.; Л., 1965;

Серпов А. Николай Асеев: Очерк творчества. М., 1969;

Мильков В. Николай Асеев: Литературный портрет. М., 1973;

Бондаренко В. «Этот может, хватка у него моя...» // литература в школе. 1973. №3;

Воспоминания о Николае Асееве. М., 1980;

Смола О. Лирика Асеева. М., 1980;

Ивнев Р. Две встречи с Николаем Асеевым // Москва. 1981. №2;

Шайтанов И. В содружестве светил: Поэзия Н.Асеева. М., 1985;

Крюкова А. Николай Асеев и Сергей Есенин // В мире Есенина. М., 1986. С.523-538;

Мешков Ю. Николай Асеев. Свердловск, 1987;

Озеров Л. Время говорило его стихами: К 100-летию со дня рождения Николая Асеева // Литературная газета. 1989. 12 июля;

Смола О. «Не верю ни тленью, ни старости...» // Асеев Н. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи. М., 1990. С. 5-20;

Алимдарова Э.В. Хлебников и Н.Асеев // Поэтический мир Велимира Хлебникова. Астрахань. 1992. Вып.2. С.136-145.

Началась Февральская революция, полк отказался идти на фронт.

Страница:

Николай Николаевич Асеев — русский советский поэт, сценарист, деятель русского футуризма.

Н. Н. Асеев родился 28 июня (10 июля) 1889 года в городе Льгове (ныне Курской области) в семье страхового агента из дворян. До 1911 года его фамилия официально писалась как Ассеев. Некоторые справочники, опирающиеся на 1-й том «Словаря псевдонимов» И. Ф. Масанова, указывают, что настоящая фамилия Асеева — «Штальбаум», хотя в 4-м томе словаря, вышедшем при жизни Асеева, появилось опровержение: «Указание на то, что Асеев, Н. — псевд. Н. Н. Штальбаума, — не соответствует действительности. Асеев, Н. Н. — настоящая фамилия». Мать поэта Елена Николаевна, урождённая Пинская, умерла молодой, когда мальчику ещё не было 8 лет. Отец вскоре женился вторично. Детские годы провёл в доме у деда, Николая Павловича Пинского, заядлого охотника и рыболова, любителя народных песен и сказок и замечательного рассказчика. Бабка Варвара Степановна Пинская была в молодости крепостной, выкуплена из неволи дедом, влюбившимся в неё во время одного из своих охотничьих скитаний. Она много помнила из быта старой деревни.

И стихи должны такие
быть, чтоб взлет, а не шажки,
чтоб сказали: «Вот - стихия»,
а не просто: «Вот - стишки».

Асеев Николай Николаевич

Мальчик был отдан в Курское реальное училище, которое окончил в 1909 году. Затем учился на экономическом отделении в Московском коммерческом институте (1909—1912) и на филологических факультетах Московского и Харьковского университетов. Публиковался в журнале для детей «Проталинка» (1914—1915). В 1915 году призван в армию и попадает на австрийский фронт. В сентябре 1917 года он избран в полковой Совет солдатских депутатов и вместе с эшелоном раненых сибиряков отправляется в Иркутск. Во время Гражданской войны оказался на Дальнем Востоке. Заведовал биржей труда, затем работал в местной газете, сначала выпускающим, позже в качестве фельетониста.

В 1922 году вызван в Москву телеграммой А. В. Луначарского. Участник группы «Творчество» вместе с С. М. Третьяковым, Д. Д. Бурлюком, Н. Ф. Чужаком. В 1922 году приехал в Москву. Один из лидеров групп ЛЕФ (1923—1928) и РЕФ (1929—1930). Хорошо знал В. В. Маяковского и Б. Л. Пастернака.

С 1931 года и до своей кончины Асеев жил в «Доме писательского кооператива» в Камергерском переулке, о чём напоминает установленная на здании мемориальная доска. В годы войны, как невоеннобязанный по возрасту, находился в эвакуации в Чистополе. Дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон, находившаяся в то время в заключении, впоследствии обвиняла Асеева в самоубийстве матери (неоказании ей помощи в эвакуации) и писала Б. Л. Пастернаку в 1956 г.: «Для меня Асеев — не поэт, не человек, не враг, не предатель — он убийца, а это убийство — похуже Дантесова». К Асееву и его жене обращено одно из предсмертных писем Цветаевой, которая просила позаботиться о сыне Георгии: «Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у Вас». Сам Георгий писал в дневнике: «Асеев был совершенно потрясен известием о смерти Марины Цветаевой, сейчас же пошел вместе со мной в райком партии, где получил разрешение прописать меня на его площадь...»

Потому не дни, не имена я, -
Темный страх в подзорье затая,
Лишь тебя по бревнам вспоминаю,
Дом мой, сон мой, молодость моя!

Н.Асеев.

В большинстве литературных исследований, публикаций, энциклопедий Николай Николаевич Асеев называется «… одним из талантливейших советских поэтов». Чего греха таить, сейчас не то что в стране, но и в Льгове, на его родине, трудно встретить человека, помнящего произведения поэта. Если мне не верите, спросите на улице прохожих. Знают, что есть улица Асеева и музей. Молодежь может вспомнить, что в школе как-то туда всем классом водили. Но читали ли они после этого Асеева? Трудно сказать. Я советую - почитайте! Он действительно внес свой заметный вклад в советскую поэзию, да и человеком был интересным, доброжелательным, много знающим.

Обычно, о детских годах известных людей вспоминают другие, те, кто был рядом, но никак не «засветился», а тут вдруг возникла возможность заявить о себе, рассказывая как с будущей знаменитостью «ели кашу». С Николаем Асеевым получилось по-другому. Он сам рассказал о своем детстве так поэтично и подробно, что добавлять кажется нечего. «… впечатления детства остаются самыми яркими и откладываются в памяти гораздо прочнее, чем впечатления других – последующих возрастов». Наверное, каждый подтвердит эти слова Н. Асеева.

Дом, в котором родился поэт

Н. Н. Асеев родился 27 июня 1889 года в Льгове. Он рано осиротел при живом отце. Общего между ними почти ничего не было. Страховой агент был человеком конкретным, не совсем удачливым, лишенным воображения.

«Мы с отцом собрались к заутрене. Встали ранним – рано, сели на крылечке, дожидать первого удара колокола к службе. И вот, сидя на этом деревянном крылечке, глядя на конопляник и соседнюю слободу, я вдруг понял, как прекрасен мир, как велик и необычен. Дела в том, что только что взошедшее солнце вдруг превратилось в несколько солнц – явление в природе известное, но редкое. И я, увидев нечто такое, что было сродни рассказам деда, а оказалось правдой, как-то весь затрепетал от восторга. Сердце заколотилось быстро-быстро.

Смотри, папа, смотри! Сколько солнц стало!

Ну что из этого? Разве никогда не видал? Это – ложные солнца.

Ну ладно, гляди, гляди…».

Воспоминания об отце занимают мало места в творчестве поэта. О матери, умершей очень рано, почти не говорил. Другое дело – воспитавшие его дед и бабушка. Им он был благодарен всю жизнь.

Судя по воспоминаниям поэта, они действительно были личностями неординарными. Она – сказительница и певунья непревзойденная.

«И все же главным моим воспитателем был дед. Это он рассказывал чудесные случаи из его охотничьих приключений не уступавшие ничем по выдумке Мюнхгаузену. Я слушал разинув рот, понимая, конечно, что этого не было, но все же могло быть…».

Еще более подробно о детстве он напишет в 1957 году в автобиографических очерках «Моя жизнь» и «Путь в поэзию».

Конечно, детские воспоминания во многом идеализированы. Дед – Николай Павлович Пинский имел чин губернского секретаря. С ноября 1878 года по 15 марта 1890 года работал смотрителем уездной больницы. Эта должность была чисто хозяйственной. Характер имел совсем непростой, независимый, возможно и неуживчивый. Прослужив 12 лет требует надбавки выплаты к жалованью за все годы, чего и добивается!

Вероятно, занимается также дачей денег под проценты. Иначе как можно объяснить прошение в суд о взыскании с должников – крестьян Алексея Мищенкова 18 рублей, а с Ильи Баклагина аж 300 рублей, сумма очень нешуточная. Причем жили эти крестьяне в разных деревнях.

Интересные воспоминания друзей детства будущего поэта - П. Д. Загородних и М. С. Богомазова записал С.В.Лагутич. Они опубликованы в районной газете и, по сути, только дополняют деталями воспоминания самого поэта.

Из Льгова дед отвез десятилетнего Николая в Курск, где тот поступил в реальное училище. Характерно то, что мальчик стал жить не в семье отца, а у дяди, Василия Николаевича. Значит, отношения с отцом были весьма прохладными. Из всех предметов Николай больше всего любил русский язык и впоследствии заметно отличался знанием предмета даже в среде литераторов.

Наступил 1905 год, в Курске, как и в других городах России, начинаются революционные волнения. Асеев вместе с друзьями принимает в них участие. Об этом он вспоминает:

«Не захлопнуть ли вновь урок,
Сухомяткой не лезущий в глотку,
Не пойти ль провести вечерок
На товарищескую сходку?»

В 1909 году Асеев получает аттестат об окончании училища и на лето приезжает в Льгов, вероятно, в последний раз. И вот что зафиксировано в архивном документе:

«1909 г. мая 23 дня Льговский уездный исправник, усматривая из произведенного дознания, что студент Николай Николаев Асеев, дворянин Николай Владимиров Санцевич, Константин Владимиров Курлов, купец Александр Иванов Степин и дочь чиновника Мария Федорова Сафонова показанием свидетелей… уличаются в том, что в ночь на 23 мая позволили себе публично петь в городском саду революционные песни. А потому усматривая в этом деянии признаки нарушения пункта 3 обязательных постановлений изданных Курским Губернатором 3 июля 1907 г. … Постановил: …как вредных общественному порядку, подвергнуть аресту при Льговской тюрьме…».

Вот плоды пребывания в студенческой среде! И ведь под арест попал уже не в первый раз. Как вел себя под арестом Н. Асеев мне неизвестно. Но его товарищ подает прошение:

«…заключенного во Льговской уездной тюрьме студента Императорского Университета 3 курса юридического факультета Константина Владимировича Курлова.

Честь имею покорнейше просить Ваше Высокородие разрешить пользоваться книгами для чтения, приносимыми из дому и осматриваемыми г. начальником тюрьмы. А в особенностями лекциями для подготовки к экзамену и пользованию бумагой, чернилами и перьями».

Ничего не скажешь, хороших же юристов готовила для себя власть!

Осенью Николай Асеев уезжает в Москву продолжать учиться в Коммерческом институте. Это было желание отца. Но бухгалтерия совсем не в духе мечтательного юноши. Он быстро входит в круг известных тогда литераторов В. Лидина, Н. Огнева, Б. Пастернака, В. Брюсова, А. Белого, В. Хлебникова. Асеев примыкает к так называемым футуристам, призывавшим «… бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с «Парохода Современности». Они были «революционерами в поэзии».

Решающей становится встреча с Владимиром Маяковским, состоявшаяся в 1912 году. Эта дружба пройдет через всю жизнь поэтов. В 1914 году выходит в свет первая книга молодого Асеева «Ночная флейта».

Но, начинается мировая война и Николая Асеева, призывают в армию. В военных действиях ему участвовать не пришлось, да и желания такого не было. Солдатская служба ему явно не нравилась. После февральской революции Асеева избирают в Совет солдатских депутатов от 34-го стрелкового полка. Он был самым грамотным в этом Совете и получил направление на учебу в школу прапорщиков, находившуюся в Иркутске. И вот, начинающий поэт садится с молодой женой в поезд и … проезжает мимо Иркутска до самого Владивостока. А в планах намерение ехать еще дальше от войны - на Камчатку или даже в Японию. Ведь то, что он сделал, всегда рассматривалось как дезертирство. О пребывании на Дальнем Востоке он напишет в книге «Дневник поэта».

Во Владивостоке Асеева застала Октябрьская революция, заявившая «Декретом о мире» об окончании войны и он является в Совет рабочих и солдатских депутатов, где получает должность помощника заведующего биржей труда. Одновременно сотрудничает с местной газетой. Вскоре во Владивостоке начинают хозяйничать интервенты и на город нацеливаются орудия японских крейсеров. Асеев приступает к редактированию местной газеты, но своими стихами полностью поддерживает большевиков:

«Товарищ - Солнце! Высуши слез влагу,
Чьей луже душа жадна.
Виват! Огромному красному флагу,
Которым небо машет нам!»

Он решительно принимает сторону Красной Революции: «Мне бы хотелось писать только о боях искусства, но тяжелыми шагами их пересекают бои за власть».

Во Владивостоке поэт создал два цикла стихов: «Заржавленная лира» и «Стихи сегодняшнего дня». Отношение к революции уже более осторожное:

«Смерть несет через локоть двустволку,
Немы сосны и звезды молчат.
Как же мне, одинокому волку,
Не окликнуть далеких волчат!»

Так и кажется, что это строки Владимира Высоцкого. В них какая-то безысходная растерянность, заброшенность. Россия, залитая кровью, зримо встает перед нами:

«Тебя расстреляли - меня расстреляли,
Мы вместе любили, мы вместе дышали,
В одном наши щеки горели бреду.
Уходишь? И я за тобою иду!»

Как было не растеряться в вихре событий восторженному, романтичному юноше. И он ли был один таким? По обе стороны баррикад стояли тысячи ничего не понимавших молодых людей. Асеев ищет опоры и совета у Маяковского. Часто пишет ему, интересуется событиями в столице. Прожив во Владивостоке четыре года, переезжает в Читу, из которой нарком Луначарский, по просьбе Маяковского, телеграммой вызывает его в Москву. Там собираются лидеры советской поэзии. Ох, как они стали нужны новой власти! Кто же еще будет разъяснять народу преимущества нового строя. Асеев приехал настороженным, ведь отсутствовал целых пять лет, помнят ли его еще? Но встреча с Маяковским развеяла все сомнения и Николай Николаевич сразу же включается в литературную жизнь столицы, а значит, и всей республики.

Ранний Асеев резко выступает против привычных, мещанских форм жизни. Мотивы его стихотворений бунтарские. И словесные эксперименты оттуда же. Рассматривать творчество писателей тех лет надо с учетом влияния времени. О том периоде хорошо сказал А. Толстой: «То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком… Девушки скрывали свою невинность, супруги - верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утонченности».

Асеев старается не отставать от собратьев по перу и часто пишет так:

«Ай, дабль, даблью.
Блеск домн. Стоп. Лью!
Дан кран - блеск, шип, пар, вверх пляши!»

Но ведь до этого, в 1924 году, вышла в свет прекрасная поэма «Лирическое отступление», где говорится:

«Читатель, стой!
Здесь часового будка,
Здесь шик и крик.
И лозунг. И пароль.
А прежде- здесь синела незабудка
веселою мальчишеской порой».

Чувствуете? Он не может изменить своим друзьям по поэзии, модным веяниям, но лирика так и притягивает.

Самым ярким представителем советской поэзии становится Владимир Маяковский. А Асеева больше знают как друга сначала В. Хлебникова, затем В. Маяковского. Рядом с ними он выглядит как-бы в тени. Но Николай Николаевич на их фоне совсем не затерялся, а остался самим собой, независимым и индивидуальным. Крупный поэт Илья Сельвинский, нередко выступавший против Асеева, должен был признать: «Сила Асеева в том, что это прежде всего-личность. Можно не помнить его стихи, не знать ни одной строчки, но когда говоришь «Асеев»- перед тобой возникает силуэт, у которого нет двойника!» Сам Маяковский ставит его рядом с собой фразой, которая будет сопровождать Асеева всю жизнь: «… есть у нас еще Асеев Колька, этот может. Хватка у него моя». А один из поэтических лидеров того времени Валерий Брюсов утверждает: «Николай Асеев едва ли не самая яркая фигура нашей поэзии сегодняшнего дня».

Но со всех сторон сыплются критические замечания, упреки в измене, отсутствии вкуса. Пришлось в защиту друга выступать Маяковскому, самому постоянно травимому. Асеев отвечает оппонентам:

«Я лирик
по складу своей души,
по самой
строчечной сути».

Он нашел свою дорогу в поэзии, дорогу которой останется, верен всю жизнь. Его признали и нередко стали ставить выше Маяковского, ведь Асеев более понятен и близок читателю. С этим Асеев никогда не согласился. Сами они никогда не противопоставляли себя друг другу и их отношения не омрачались завистью или соперничеством. Хотя Маяковский и забирал себе целые асеевские строчки, чего и не скрывал. Позже Николай Николаевич признавал: «Мы были товарищами не только по воздуху молодости, не только по возрастным впечатлениям. Его локоть я почти всегда чувствовал у своего…».

С другими поэтами было сложнее. Споры - кто главнее в поэзии возникали постоянно. Известен случай, когда для выяснения отношений к Асееву заявился Сергей Есенин, а хозяина дома не оказалось. Есенин достал бутылочку, посидел - посидел, все выпил, обиделся, высморкался на память в скатерть и ушел. Но этот случай просто курьезный. Бывало и серьезней, когда писались доносы, устраивались провокации.

В 1926 году публикуется одно из самых лучших и выразительных стихотворений «Синие гусары». Не зря его включали в свой репертуар самые известные чтецы, в том числе и Г. В. Артоболевский. Вслушайтесь в ритм:

«Раненым медведем
мороз дерет.
Санки по Фонтанке
летят вперед.
Полоз остер-
полосатит снег,
чьи это там
голоса и смех?»

Мало кто лучше и более емко сказал о декабристах:

«Я тебе отвечу,
друг дорогой, -
гибель не страшная
в петле тугой!
Позорней и гибельней
в рабстве таком,
голову выбелив,
стать стариком».

«Синие гусары» вошли в золотой фонд поэзии советского периода. Но еще не забываются опыты с рифмой, новаторством стихосложения:

«Днепор! Кипящие пясти!
Черноморец! В темную бороду!
Впутал! И рвешь на части!
Гирло подставив городу!
Слово? - Нет, оплыву я
вечноголубые эти жалобы.
Зашиби лыбу большую,
белолобая глыба палубы».

В феврале 1927 года, вместе с Владимиром Маяковским, Николай Николаевич приезжает в Курск с целью проведения литературных встреч. Проходили выступления в самых крупных залах города, при большом стечении народа. Днем Асеев водил друга по Курску, показывал достопримечательности, заходил и к своим родственникам, у которых раньше жил. Но времени для посещения Льгова не оставалось. Да там уже никого и не осталось, никогда он не вспоминал и друзей детства.

Особое место в творчестве поэта занимает цикл «Курские края». В него вошло семь стихотворений. На деле получилась поэма о детстве и юности. Если в воспоминаниях он писал о Льгове как об обычном унылом уездном городке, здесь уже воспевал «соловьиный край»:

« … а за ним, меж дубов, у ворот
Князь-Барятинского парка,
их насеяно невпроворот, так,
что небу становится жарко.
Тут и там, и правей и левей,
в семь колен рассыпаются лихо, -
соловей, соловей, соловей,
лишь внимать поспевай соловьиха!»

Асеев уже известный, признанный поэт, давным-давно не бывал на родине. Но каким радостным, ностальгически щемящим чувством созданы строки:

«Стойте ж да бывайте здоровеньки!
Вас не тронет лесть или хула,
Люшенка да Нижни Деревеньки,
Тенькавшие в донь колокола.
Стойте крепче. Вы мое оплечье,
вы мои деды и кумовья,
вы мое обличье человечье, Курские края».

Он снова вспоминает своего любимого деда:

«И я, его выросший внук,
когда мне приходится худо,
лишь злую подушку примну,
все вижу в нем Робина Гуда.
Зеленые волны хлебов,
ведущие с ветром беседу,
и первую в мире любовь
к герою, к охотнику - к деду».

После смерти Маяковского Асеева, хотя публицистом и трибуном он не стал, воспринимают как последователя и продолжателя. Пишет много, но публикуются, в основном, стихи агитационные. Несколько раз пытается обратиться к Сталину, жалуясь на притеснения.

Но вот, в декабре 1935 года Сталин заявил, что «… Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и произведениям – преступление».

А через две недели Асеев публично заявляет, что начал писать о своем друге роман в стихах. У него появилась возможность высказаться. Главным произведением Асеева стала поэма «Маяковский начинается». Закончил он ее в 1939 году. Поэма стала главным событием в поэтическом мире тех лет. 15 марта 1941 года автору была присуждена Сталинская премия за выдающееся литературное произведение. Поэма не укладывалась в рамки обычной биографии, это был литературный памятник своему другу, без которого, возможно, не состоялся бы и сам Асеев. Это прощание с увлечениями молодости - футуристическими и лефовскими.

Н.Н.Асеев и А.П.Гайдар

К нему, как к ведущему поэту со всей страны едут за советом и помощью начинающие литераторы. Вот как он сам описал один из таких визитов: «Приехал товарищ, который бросил работу фрезеровщика на заводе, принес громадные кипы стихов. Я спрашиваю, что нужно.

Все продал, развелся с женой, приехал сюда.- Поставил чемоданы.

Он читал мне часа три свои стихи. Я ему объяснил, что это безнадежная вещь, что не надо ходить по редакциям, а он сказал:

Нет, приду в Союз писателей. Скажи по-товарищески, товарищ Асеев, сколько платят за строчку?

У тебя нет таких строчек.

Скажи сколько?

Два рубля.

Если примут десятую долю того, что я написал, значит 5 000 рублей. Я на это согласен».

Много времени отнимала общественная работа. В то время отказаться от нее было невозможно. Асеев входит в комиссию по приемке в Союз писателей, в правление Литературного фонда занимавшегося широким кругом вопросов по обеспечению быта писателей. Страстно увлекается охотой и большим теннисом, выступает даже в крупных соревнованиях.

В 1939 году широко отмечалось 50-летие Николая Николаевича Асеева. Он был признан ведущим современным поэтом. Газеты заполнились поздравлениями одному из руководителей Союза писателей страны. Значит, он устраивал власть, был ей нужен, писал стихи полезные. Но никто тогда и после не смог его упрекнуть, что льстил, мол, перед властью. Конечно, он понимал, что в стране творится совсем не то, о чем они мечтали с Маяковским. Сгинули в лагерях два брата его отца. Не зря в эти годы он в значительной мере уничтожил свой архив, чтобы, если что, не повредить себе и своим друзьям. Вызывает большое уважение к Асееву-человеку то, что когда начиналась очередная травля не только кого - либо из друзей, но даже из литературных недругов, Асеев никогда не принимал в этом участие, как бы его не просили и чтобы за это не обещали. Он всегда оставался человеком порядочным, со своим понятием о чести. Поэтому все чаще стали обходить его стороной награды и премии, все реже стали печатать.

В 1941 году группу писателей из 76 человек и несколько сот человек членов их семей эвакуировали в город Чистополь. Время было трудное, но Асеев об этом вспоминал:

«…Спасибо тебе,
Городок на Каме-
глубокий,
надежный советский тыл,-
что с нашей прозою
и стихами
ты нас не обидел
и приютил».

В опале Асеев не был никогда. Бывали критические в его адрес статьи и выступления. Но имели они скорее характер отеческих наставлений. После смерти «вождя народов» в творчестве поэта наступает новый всплеск. Признано, что самое плодотворное творческое время у писателя, это были двадцатые годы и последние. Все самое лучшее создано тогда. Он писал и в промежутке, немало и хорошо. Но время было такое, что кто высовывался, тот терял голову. Мы не знаем, что сочинялось ему тогда в мыслях, безусловно, что-то было. Но публиковались хотя и неплохие, но рядовые для такого поэта произведения.

Встреча с пионерами Льгова. 1954 год. (фото С.Лагутича)

Вот что написал поэт А.Вознесенский: «Асеев, пылкий Асеев со стремительным вертикальным лицом, похожим на стрельчатую арку, фанатичный, как католический проповедник, Асеев «Синих гусар» и «Оксаны», менестрель строек, реформатор рифмы. Он зорко парил над Москвой… Я не встречал человека, который так беззаветно любил бы чужие стихи. Артист, инструмент вкуса, нюха, он, как сухая нервная борзая, за версту чуял строку… Асеев – катализатор атмосферы, пузырьки в шампанском поэзии… Он рыцарски отражал в газетах нападки на молодых скульпторов, живописцев».

Вызывает уважение к Асееву-человеку и его однолюбчивость. Рядом с ним была только одна женщина – «несравненная Оксана». И никаких сплетен или намеков! Трудно встретить у других такие строки:

«Я больше теперь
никуда не хочу выходить
из дому: пускай
все люстры в лампах
горят зажжены.
Чего мне искать
и глазами мелькать по пустому,
когда-ничего на свете
нет нежнее моей жены.
Я мало писал про нее:
про плечи ее молодые, про то,
как она справедлива,
доверчива и храбра,
про взоры ее голубые,
про волосы золотые,
про руки ее,
что сделали в жизни мне
столько добра».

И это он не уставал повторять всю свою долгую жизнь.

Неожиданно для себя, Асеев в 1948 году получил письмо от Льговского краеведа С.В.Лагутича. Переписка не носила регулярного характера и, к сожалению, сохранилась не вся. Мне известны 3 письма: 10.08.48г.,29.01.49г., 30.04.58г. и отдельное письмо пионерам от 07.03.61г. Все они были переданы в музей Асеева.

Позже эти письма цитировались и в центральных изданиях. В письме от 10 августа 1948 года Асеев обещает отыскать и прислать ставшие библиографической редкостью первые издания книг с его стихами: «… книги Вам постараюсь добыть - запрошу букинистов». Затем он сообщает о своем намерении побывать в родном краю: «… Во Льгов я обязательно приеду. Во второй половине сентября, числу к 20-25. Идет?». Но он так и не приехал. Из Москвы шли фотографии, книги. А одно из самых интересных писем просто нельзя не привести:

«Здравствуйте, Семен Викторович! Задумали Вы хорошее дело написать о нашем родном городе, освежить его историю, которая является частицей истории всей нашей области, богатой своим прошлым. Курская область - древний рубеж России принимавшая на себя удары ордынских набегов первою, была щитом всей нашей земли. И недаром в названиях ее поселений до сих пор звучат забытые смыслы. Взять хотя бы имена ее городов: Рыльск, Суджа, Обоянь, Путивль - все это дышит какой-то забытой историей. Рыльск врылся в землю, защищая ее от набегов, Суджа - место судебных разборов дел округи, Обоянь несет в себе значение обьятности, обояния, т. е. власти, обладания. О Путивле говорить не приходится - он еще в "Слове о полку Игореве" упомянут. Даже названия сел у нас необычно образны: Люшенка, Сугрово, Городенск, все они что-то значили первоначально, большинство из них овеяно какой-то поэтической образностью. Что касается самого Льгова, то смысл его имени нужно отыскать и разгадать исторически. То ли это было древнее поселение Ольгово, то ли даны были ему какие-то льготы и отсюда стало его название… . Все это значительно и интересно не только для Курской области, но и шире. Я рад, что находятся земляки, любящие свою родину и желающие поднять с наших мест дымку исторической затуманенности.

Что касается моей особы, то сведения обо мне весьма просты. Я родился и провел свою юность в домике, что выходил окнами на выгон перед Слободкою, прямо в конопляное поле… Справа был квартал, занимаемый домом помещика Борзенкова. Слева был домик, помню фамилию Воробьевых. Дед мой, Николай Павлович Пинский, был смотрителем городской больницы. Он был страстный охотник, рыболов, пропадал по неделям в полях и на реке. Он сам был из Орла. Бабка, Варвара Степановна Пинская была еще крепостной крестьянкой, вышла замуж за деда по страстной любви: он ее, кажется, и выкупил из неволи. Мать умерла рано, отец - страховой агент - все время был в разьездах, да и женился он во второй раз скоро, так что дед и бабка, собственно, и были моими воспитателями. От деда я получил в наследство любовь к воле, к полям и лесам: от бабки - рассказы о крепостном праве, о давней жизни и быте. Она была неграмотна, но памятью обладала превосходной. Была добра, работяща и в молодости, должно быть, очень красива. Моя память о Льгове самая добрая, несмотря на то, что быт в нем тогда был довольно-таки страшноватый, как и во всех уездных городах России: власть исправника почти неограниченная в своем произволе, купечество из старообрядцев, кулачные бои, горькое похмелье ремесленников, самодурство и чванство окрестных помещиков. Но густые заросли конопли, в которую мы мальчишками забирались как в девственный лес, но близость лесов и свежее дыхание реки, близость к народу, умному и работящему, окружающие меня с детства, были сильней других впечатлений. И городок наш веселый на взгорье, с базаром и говором окрестных крестьян, и парк с тысячами соловьев, и заросли ежевики над Сеймом, на песчаных берегах которого мы ребятишками зажаривались дочерна, и пусканье "змеев" под облака, и игры в плиты на дорожке перед домом с соседскими ребятишками все это стало светлым образом детства. Обо всем этом я храню память и благодарность, как о свежем начале жизни.

Напишите мне про Льгов нынешних дней, про Ваш быт и жизнь, а я действительно уже давно подбираюсь к этой теме. Мною начата вещь под названием "Курская аномалия", не только о руде и железе грунтовых, но и о бесценной руде человеческих сердец, о крепкой железной жиле, на которой стоит наша область - железной жиле выносливости, терпения, мужества и силы народной.

Ваш земляк Ник. Асеев».

Расширяет наше представление о детских годах поэта и письмо от 07.03.61г. адресованное пионерам поселка Селекционный Льговского района:

«Уважаемые ребята! Я вам искренне говорю, что топор, пила и лопата – любят утреннюю зарю! Освещает она на совесть их сияющие дела, и блестят они, запунцовясь: лопата, топор и пила.

Я нарочно выписываю эти стихи в строку, чтобы вам яснее стало, о чем они говорят. А говорят они о том, что труд становится блестящим, когда он начат рано, еще при утренней заре, которая и отражается в самых простых орудиях труда – пиле, лопате, топоре.

Это – не нравоучение, не урок, а ощущение самим поэтом трудового усилия на утренней заре. И на ранней заре утра и на ранней заре возраста.

Что же вам написать о Льгове? Я там не был давно и, наверное, он не тот, каким был при мне. Ведь это была почти деревня. На всей нашей улице было только три дома под железными крышами. Остальные под соломенными. Лучше всего было на реке Сейм или как его называли местные жители – «На Семи». Самое большое впечатление у меня осталось от того, как я переплывал в первый раз восьмилетним мальченкой реку туда и обратно. Это было на краю города, там, где был острог. Берег там высокий, песчаный и в нем гнездились стрижи. Мы их не трогали. Они считались «святой» птицей. Переплыл я реку со страхом и трепетом, а вдруг судорога ногу сведет! Но, переплыв и наевшись росшей на берегу ежевики, уже осмелел и назад плыл уверенно. О курском прошлом я написал целый ряд стихов – из них вы можете узнать все мною запомненное…».

Кроме писем были встречи и личные. С.В.Лагутич, будучи в Москве в 1950, 1953, 1954 гг. встречался с поэтом на его квартире по ул. МХАТа, два раза был на его даче. К сожалению, воспоминания об этом затерялись. Однако, сохранилась запись о том, как зашел разговор об организации в Льгове музея поэта. Неожиданно, Асеев запротестовал: «Никакого музея чтобы не было. Пусть будет обо мне память у льговчан – мои книги, моя любовь и память о всех льговчанах всех лет».

В июле 1954 года в Москву на экскурсию директор Льговского дома пионеров повез группу кружковцев. Решили встретиться и с Николаем Николаевичем Асеевым. И вот, в 11 часов дня в Александровском саду у Кремлевской стены к нам подошел пожилой мужчина, выше среднего роста, одетый в белый костюм. Его сразу узнали. Каждому он пожал руку, и завязалась беседа. Видно было, что он очень рад встрече. Интересовался льговскими новостями, впечатлениями о Москве. Сам рассказывал, каким помнит Льгов. Обещал обязательно посетить родину. В киоске купил для всех мороженое и пирожные. Каждому подарил свою книгу, также просил передать книги с автографами в Дом пионеров, школу и в детскую библиотеку. Чувствовалось, что ему не хочется прощаться, просил писать почаще. Запомнилось, что поэт попросил, если кто помнит, прочитать хотя бы одно его стихотворение. Но по памяти никто не смог. Тогда погладил меня по голове и спросил: «Ну, а ты Мишук, стихи любишь?» На что я ответил: «Не-а». Конечно, Николая Николаевича все это очень расстроило и обидело, но вида он не подал.

Известна фотография той встречи. Фотографировал отец, он попросил подойти к общей группе и меня, но по малолетству я заупрямился и стоял рядом с ним. Сейчас сожалею.

В последние годы жизни его стихи становятся философскими, в них мудрость прожитых лет. Как завещание звучат строчки:

«Я твердо знаю: умереть не страшно!
Ну что ж, упал, замолк и охладел.
Была бы только жизнь твоя украшена
сиянием каких-то добрых дел.
Лишь доживи до этого спокойствия
и стань доволен долей небольшой
чтобы и ум, и плоть твоя, и кости
пришли навек в согласие с душой…»

После смерти поэта переписка и встречи продолжались с вдовой – Ксенией Михайловной. Встал вопрос о музее. К этому времени деревянный дом (как писал Асеев) был обложен кирпичом, в нем были квартиры. Дом был старый и горсовет принял решение его снести. Когда об этом сообщили Ксении Михайловне, она тут же шлет телеграмму: «Льгов. Лагутичу. Приостановите слом дома-музея Асеева комиссия будет писать Курскому обкому. Асеева».

В дело подключился секретарь Общества памятников истории и культуры С.А.Хухрин, взявший на себя все остальные хлопоты по организации музея и ставший его директором.

Интересные дополнения к биографии поэта сообщил исследователь творчества Н.Н. Асеева кандидат филологических наук Ф.Ф.Майский. Он установил, что в молодости поэт учился танцам, поступил в МХАТ, говорил Майскому, что в нем боролись в юности два начала – театр и литература. Но, под влиянием Маяковского победила литература.

Видимо, интерес к театру продолжался всю жизнь Это подтверждает книжечка «Беседы о режиссуре» с такой надписью одного из авторов: «Николаю Николаевичу Асееву. Пишите пьесы. Вы сможете! С.Бирман. 14.01.39г.».

Почему-то при жизни Н.Н.Асеева никто не поинтересовался его отношениями с другим знаменитым земляком – Аркадием Гайдаром. Кроме того, в это время проходили в Льгове детские годы другого писателя – В.Сафонова. Но, скорее всего, о своем землячестве они просто не знали. Первая встреча поэта и детского писателя зафиксирована в Ялтинском санатории Союза писателей в 1939 году. Хорошо, что сохранилась фотография. Об этом эпизоде вспоминал писатель Перцов: «На первом плане смотрящий на нас Гайдар, по соседству с ним в таком же плетеном кресле Асеев. Асеев писал в то время свою поэму: «Маяковский начинается» и был всегда в приподнятом настроении, вещь явно удавалась. И хотя открытого чтения он не устраивал, но по кусочкам, по строфам – произносил отдельные строки и даже отрывки. Часто спорили. Асеев – человек бешеного темперамента в споре, но переубедить Гайдара часто не мог».

В своем письме от 04.05.96 г. К.М.Асеева писала: «…о Гайдаре. Очень близких отношений у Николая Николаевича с Гайдаром не было. Очевидно, потому, что Асеев поэт для взрослых, а Гайдар – исключительно только детский писатель».

Николай Асеев

Путь в поэзию

Г ородок был совсем крохотный - всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше. Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки соломой крытые, бревенчатые, на задах огороды; по немощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размерная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах. «Можно, тетенька, напиться?» И тетенька останавливается, наклоняя коромысло.

Город жил коноплей. Густые заросли черно-зеленых мохнатых метелок на длинных ломких стеблях окружали город, как море. На выгоне располагались со своим нехитрым снаряжением свивальщики веревок; за воротами домов побогаче видны были бунты пеньки; орды трепачей, нанятых задешево бродячих людей, сплошь в пыли и кострике, расправляли, счесывали, трепали пеньку. Над городом стоял густой жирный запах конопляного масла - это шумела маслобойка, вращая решетчатое колесо. Казалось, что конопляным маслом смазаны и стриженные в кружок головы, и широкие расчесанные бороды степенных отцов города - почтенных старообрядцев, у которых на воротах домов блестел медный осьмиконечный крест. Город жил истовой, установленной жизнью.

Малый город, а старинный. Имя ему было Льгов; то ли от Олега, то ли от Ольги название свое вел; верно, был сначала Олегов или Ольгов, но со временем укоротилось слово - проще стало Льговом звать... Вот так и стоял этот старозаветный город, стараясь жить по старине. Прямо на конопляники выходил он одним краем, и на самом краю, упираясь в чащу конопли, стоял одноэтажный домик в четыре комнаты, где в конце июня 1889 года родился автор этих строк. Не очень отличалось мое детство от жизни десятков соседских ребят, босиком бегавших по лужам после грозового дождя, собиравших «билетики» от дешевых конфет, обложек папирос и пивных ярлыков. Это были меновые знаки разного достоинства. Но действительными ценностями считались лодыжки - выжаренные и выбеленные на солнце кости от вареных свиных ножек, продававшиеся парами. Но покупать их находилось охотников мало. Главное - это была игра в лодыжки. Любили и другие игры. Например, поход в конопли, которые представлялись нам заколдованным лесом, где живут чудовища... Так жил мальчонка провинциального города, не барчук и не пролетарий, сын страхового агента и внук фантазера - деда по матери Николая Павловича Пинского, охотника и рыболова, уходившего на добычу на недели в окрестные леса и луга. О нем я написал впоследствии стихи. О нем и о бабке Варваре Степановне Пинской, круглолицей молодой старухе, не утерявшей с годами своего обаяния, голубизны своих доверчивых глаз, энергии своих вечно деятельных рук.

Мать я помню плохо. Она заболела, когда мне было лет шесть, и к ней меня не пускали, так как опасались заразы. А когда я ее видел, она лежала всегда в жару, с красными пятнами на щеках, с лихорадочно сиявшими глазами. Помню, как возили ее в Крым. Меня взяли тоже. Бабушка не отходила от больной, а я был предоставлен самому себе.

На этом кончается детство. Потом идет ученичество. Оно не было красочным. Средняя школа давно описана хорошими писателями. Разницы здесь немного. Разве что наш француз отличался париком, а немец - толщиной. Но вот математик, он же директор, запомнился тем, что преподавал геометрию, распевая теоремы, как арии. Оказывается, это было отголоском тех далеких времен, когда учебники еще писались стихами и азбуку учили хором нараспев.

И все же главным моим воспитателем был дед Николай Павлович. Это он мне рассказывал чудесные случаи из его охотничьих приключений, не уступавшие ничуть по выдумке Мюнхгаузену. Я слушал разинув рот, понимая, конечно, что этого не было, но все же могло произойти. Это был живой Свифт, живой Рабле, живой Робин Гуд. Правда, о них я тогда не знал еще ничего. Но язык рассказов был так своеобразен, присловья и прибаутки так цветисты, что не замечалось того, что, может быть, это и не иноземные образцы, а просто родня того Рудого Панька, который также увлекался своими воображаемыми героями.

Смотри, пап, смотри! Сколько солнц стало!

Ну что ж из этого? Разве никогда не видел? Это - ложные солнца.

Нет, не ложные, нет, не ложные, настоящие, я сам их вижу!

Ну ладно, гляди, гляди!

Так я и не поверил отцу, а поверил в деда.

Учение кончилось, вернее, оборвалось: уехав летом 1909 года в Москву, я скоро перезнакомился с молодежью литературного толка; а так как стихи я писал еще учеником, то в Коммерческом институте мне было не до коммерции и в Университете, куда я поступил вольнослушателем, - не до вольного слушания. Мы стали собираться в одном странном месте. Литератор Н. Шебуев издавал журнал «Весна», где можно было печататься, но гонорара не полагалось. Там я познакомился со многими начинающими, из которых помню Вл. Лидина; из умерших - Н. Огнева, Ю. Анисимова. Но не знаю, каким именно образом случай свел меня с писателем С. Бобровым, через него с поэтом Борисом Пастернаком. Пастернак покорил меня всем: и внешностью, и стихами, и музыкой. Через Боброва я познакомился и с Валерием Брюсовым, Федором Сологубом и другими тогдашними крупными литераторами. Раза два бывал в «Обществе свободной эстетики», где все было любопытно и непохоже на обычное. Однако все эти впечатления первого знакомства заслонило вскоре иное. Это была встреча с Владимиром Маяковским. Здесь не место воспоминаниям: о Маяковском я написал особо. Но со времени встречи с ним изменилась вся моя судьба. Он стал одним из немногих самых близких мне людей; да и у него не раз прорывались мысли обо мне и в стихах и в прозе. Наши взаимоотношения стали не только знакомством, но и содружеством по работе. Маяковский всегда заботился о том, как я живу, что я пишу.

Возвращаясь несколько назад, хочу рассказать о первых своих шагах в литературе. Увлекаясь поэзией с малых лет, я обычно читал те стихи, которые помещались в сборниках, так называемых «Чтецах-декламаторах». Они издавались со множеством имен авторов, так или иначе известных в то время. Публика привыкла к именам Башкина и Мазуркевича, поэтов мало прославившихся, но часто печатавшихся. Мне нравились в этих сборниках стихи А. К. Толстого, очень популярного тогда поэта-русофила, обращавшегося к темам древней Руси, к славянским сюжетам. В его стихах воспевалась удаль и молодечество наших дедов, богатырские подвиги предков. В них, однако, по-своему трактовались и смешные стороны старинных дьяков и бояр, иногда прямо обличающие взяточничество и лихоимство; сквозь эти давние повадки просвечивало порой обличение современных поэту порядков. Легкие, плясовые ритмы стихов А. К. Толстого, их необычное содержание вызывали желание самому попробовать писать нечто похожее, веселое, буйное и задевающее. Так началась тяга к славянщине, к летописям, к истории слова. Немало сделало чтение гоголевского «Тараса Бульбы», «Страшной мести», навсегда ставших для меня образцами поэзии. Пушкина я воспринимал недостаточно чутко; Лермонтов казался мрачным и недоступным; да и Гоголь пленял пока еще только фантастичностью своих описаний. Все это относится к годам юности; однако нужно сказать, что именно тогда происходило становление моего литературного вкуса и понимания читаемого, хотя я по-прежнему декламировал самому себе строчки Мазуркевича о том, что: «Так солгать могла лишь мать, полна боязни, чтоб сын не дрогнул перед казнью!» Меня увлекало это придуманное и приукрашенное геройство, как нравится всем юношам преувеличенное и преумноженное чувство гражданского подвига.

Другим характерным ощущением было расставание с понятием о боге. Уже сознавая, что божества всех времен созданы человеческой фантазией, я все еще не мог представить, что остается взамен от этого понятия. Бога нет, - это ясно; но что же есть? Человек, - это я вижу и знаю; но человек ведь смертен и, значит, преходящ, как все земное. А что же не преходит века и века? Ведь должно же быть нечто, не уничтожаемое временем! Эти размышления и сомнения создали те стихи, которые характерны для начала моего творчества. Это были богохульные с точки зрения религии произведения, но это все-таки были стихи о боге, и они могут вызвать недоумение у читателя. «Торжественно» (1915), «Объявление» (1915), «Скачки» (1916), «Откровение» (1916) и целый ряд других стихотворений свидетельствуют о борениях и сомнениях незрелого еще разума, но полного искреннего желания разобраться в неведомом. К этому надо добавить славянские тексты летописей, проглатываемых мною, как белка проглатывает раскушенный орех, - а ведь в этих текстах были заложены основы поэзии. Так создавались стихи о запорожцах-ворогах («Звенчаль», 1914), о смерти Андрия Бульбы («Песня Андрия», 1914), о старине и родине, расступившейся перед мысленным взором необычайными просторами своих сказаний, вымыслов, преданий, подлинных событий. Так формировался вкус и симпатии.

Об этом я должен рассказать читателю, которому иначе не все будет ясно, особенно в некоторых стихах первого тома, моих ранних вещах. В них главным для меня был поиск своего стиха, своего способа высказаться. Отсюда - недомолвки и нелогические возгласы стиха, которому нащупывался путь в будущее. Мне хотелось своих слов, своих, неизбитых выражений чувств - и вот рождались и слова, и отдельные сочетания их, непохожие на общепринятые: «леторей», «грозува», «шерешь», «сумрова», «сутемь», «порада», «сверкаты», «повага», «дивень», «лыба», - все слова из летописей и старинных сказок, которые хотелось обновить, чтобы наряду с привычными, обиходными зазвучали они, забытые, но так сильно запоминаемые своими смысловыми оттенками. Так прошел первый период учебы у летописей, у старинного говора орловско-курских речей, которыми в совершенстве владел мой дед.

Потом подошла империалистическая война, в 1915 году меня забрали в армию. Попав в полк, я в солдатской среде стал лицом к лицу с народным характером и настроением. Там не было «патриотов», да и самое слово-то было почти ругательным. К патриотизму призывали командиры среднего состава, обучавшие солдат, да генералы во время смотров. В самой же серошинельной массе это слово произносилось разве что издевательски. Почему так случилось? Во-первых, потому, что официальный язык газет и плакатов был чужд сердцам солдат; а во-вторых, потому, что и слова-то такого в обиходном разговоре не существовало. Царская война была непопулярна в народе, с фронта поступали известия о недостаче снарядов, обмундирования, продовольствия. Ходили слухи об измене среди высших чинов. Фамилия Мясоедова все чаще упоминалась в солдатском разговоре. Какие уж тут патриотические чувства! Империя готова была разрушиться. Защищать ее охотников становилось все меньше. А понятия «родина», «отечество» связывались именно с царизмом, с дворянским и капиталистическим строем. Среди солдат отсутствовали героические настроения в защиту того, что явственно упало в своем бывшем величии.

Видимо, поэтому и стало у меня в стихах появляться сознание этого «солдатского» настроения.

Меняем прицел небосвода
на сумерки: тысячу двадцать!
Не сердцу ль чудес разорваться
за линией черного года?

Так писал я тогда в стихотворении «Боевая сумрова» (1915), представляя будущее, которое придет в результате обстрела времени, в результате разрушения черного года войны. Конечно, это было мало понятно даже и самому автору. Но солдатам как-то было доступно. Может быть, только потому, что в их среде нашелся поэт. А может быть, и потому, что сердцем они чувствовали гнев и ненависть к переживаемому и надежду на будущее, когда разорвется чудо грядущего дня. Но всего не объяснишь в прозе. Тогдашние стихи мои о войне, во всяком случае, не восхваляли ее.

Серп на ущербе притягивает моря,
и они взойдут на берег, шелками хлюпая.
Вот волн вам, их ропот покоряя,
привидится эскадра белотрубая.
Герб серба сорвала слишком грубая
рука. Время Европу расшвырять!

Это стихотворение называлось «Об 1915 годе». О чем оно? О предельной нелепице происходящего; о современниках, которым придется увидеть рушащиеся в огне здания, бесконечные бедствия войны, когда в моря выйдут эскадры изрыгать тяжелые снаряды, когда из-за ничтожного повода, спровоцированного на сербской земле, поднимется вся Европа, вовлекая в борьбу и нас, и Америку, и все народы. Читатель может спросить: но откуда же это все можно видеть в спотыкающихся от волнения, неразборчивых словах? Да, видеть этого, к сожалению, а вернее, к счастью, вновь нельзя. Но почувствовать тем сердечным волнением, которое пережил пишущий, мне кажется, можно. Если, разумеется, читатель внимателен к автору, к его усилиям передать неповторимое.

Война была в разгаре. В городе Мариуполе мы проходили обучение в запасном полку. Затем нас отправили в Гайсин, ближе к Австрийскому фронту, чтобы сформировать в маршевые роты. Я подружился со многими солдатами, устраивал чтения, даже пытался организовать постановку сказки Льва Толстого о трех братьях, за что сейчас же был посажен под арест. Из-под ареста я попал в госпиталь, так как заболел воспалением легких, осложнившимся вспышкой туберкулеза. Меня признали негодным к солдатчине и отпустили на поправку, а на следующий год переосвидетельствовали и вновь послали в полк. Там я прослужил до марта 1917 года, когда был избран в Совет солдатских депутатов от 34-го стрелкового полка. Начальство, видимо, решило избавиться от меня и дало направление в иркутскую школу прапорщиков. Февральская революция не прошла для нас даром. На фронт наш полк идти отказался, и я с командировкой в Иркутск отправился на восток. «...Серая солдатская шинель выучила и образовала», - писал я позже о тех днях. И не поехал я в школу прапорщиков, а сел с молоденькой женой в вагон и двинулся до Владивостока, наивно полагая поехать будущей зимой на Камчатку...

Но первая мировая война шла к концу. Началась Октябрьская революция. В ней нам, молодежи тех лет, увиделась перемена всего, что до сих пор считалось незыблемым и неопровержимым. Как же было не задохнуться от счастья, не колотиться сердцу от того, что мечталось и ожидалось! И стихи о революции писались, как рапорт народу:

Была пора глухая,
была пора немая,
но цвел, благоухая,
рабочий праздник мая.

Это был мой «Первомайский гимн» - гимн новому. Хлебников еще в апреле 1917 года писал о том, что:

Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем
Всегда, навсегда, здесь и там!

И вот теперь народ стал действительно государем своей судьбы. Все солдатские сердца отозвались бы на этот призыв. А солдатских сердец были миллионы. Именно солдатских, а не генеральских и адмиральских, не лиц высшего командного состава, лишившихся своих приварков и казенного довольствия.

По солдатской литере проехал я всю Сибирь и докатил до самого океана. И тут, на Дальнем Востоке, куда я добрался к осени 1917 года, уже начинается писание стихов, не требующих разъяснений и уточнений. Хотя и в них встречаются вещи, не совсем совпадающие с обычным представлением о стихосложении. Остались следы поисков и звука и смысла, по-своему ощущенного и высказанного. А без этого и нету никакого творчества. Если все уже известно и слышно, то какая же новость в поэзии! Об этом отличии стиха от прозы замечательно сказал свыше ста лет тому назад великий русский свободный ум - А. И. Герцен.

«Досадно, что я не пишу стихов, - говорил он в повести «Поврежденный» (1851), описывая природу средиземноморского побережья. - Речи об этом крае необходим ритм, так, как он необходим морю, которое мерными стопами во веки нескончаемых гекзаметров плещет в пышный карниз Италии. Стихами легко рассказывается именно то, чего не уловишь прозой... Едва очерченная и замеченная форма, чуть слышный звук, не совсем пробужденное чувство, еще не мысль... В прозе просто совестно повторять этот лепет сердца и шепот фантазии».

Так понимают чуткие умы лучших людей поэзию, у них мы учились и будем учиться.

Приехав во Владивосток, я пошел в Совет рабочих и солдатских депутатов, где получил назначение помощника заведующего биржей труда. Что это за заведение - вспомнить стыдно: не знающий ни местных условий, ни вновь нарождавшихся законов, я путался и кружился в толпах солдатских жен, матерей, сестер, в среде шахтеров, матросов, грузчиков порта. Но как-то все же справлялся, хотя не знаю до сих пор, что эта была за деятельность. Выручила меня поездка на угольные копи. Там я раскрыл попытку владельца копей прекратить выработку, создав искусственный взрыв в шахте. Вернулся во Владивосток уже уверенным в себе человеком. Начал работать в местной газете, вначале литсотрудником, а в дальнейшем, при интервентах, даже редактором «для отсидки» - была такая должность.

Но взамен я получил право печатать стихи Маяковского, Каменского, Незнамова. Когда приехал во Владивосток Сергей Третьяков, нами был организован маленький театрик - подвал, где мы собирали местную молодежь, репетировали пьесы, устраивали конкурсы стихов. Но вскоре эти затеи приостановились. Началась интервенция, газета подвергалась репрессиям, оставаться, хотя бы и номинальным редактором, было небезопасно. Мы с женой переселились из города на 26-ю версту, жили не прописавшись, а затем получили возможность выехать из белогвардейских тисков в Читу, бывшую тогда столицей ДВР - Дальневосточной республики.

Оттуда при содействии А. В. Луначарского я был вызван в Москву как молодой писатель. Здесь и возобновилось мое прерванное на ряд лет знакомство с Маяковским Он знал, что на Дальнем Востоке я читал его «Мистерию-буфф» рабочим Владивостокских временных мастерских, знал, что печатал отрывки из «Человека» в газете, что читал лекции о новой поэзии во Владивостоке, - и сразу принял меня как родного. Затем началась работа в «Лефе», в газетах, в издательствах, которую опять-таки возглавлял Маяковский, неотступно, как пароход баржу, буксируя меня всюду с собою. Я объездил с ним города Союза - Тулу, Харьков, Киев; совместно с ним выпустил несколько агитационных брошюр.

Неизменная товарищеская заботливость со стороны Владимира Владимировича продолжалась до конца его жизни. Благодаря ему было издано много моих книг. Позже я написал о нем поэму, чтобы хоть отчасти восполнить свой долг перед ним. Без него мне стало труднее. И, несмотря на знаки внимания со стороны товарищей по литературе, я так никогда и не оправился от этой потери. Это невозвратимо и неповторимо.

На этом, собственно, и заканчивается моя автобиография. Все остальное лишь варианты главного <...>

Москва 1957-1962

На нашем сайте можно найти для чтения некоторые книги поэта.

Асеев Николай Николаевич - известный советский поэт и сценарист. Один из ярчайших представителей футуризма в России. Был не раз награжден советской властью за свои стихотворения, в том числе и Сталинской премией.

Детство и юность

Сразу оговоримся, Асеев - это псевдоним. Настоящая фамилия писателя - Штальбаум. Часто публиковал свои произведения под другими именами: Иволга, Н. А. Буль-Буль, Нав Фундаментальников.

Николай Асеев, биография которого представлена здесь, родился 27 июня 1889 года во Львове (Курская губерния). Его отец Николай Николаевич был страховым агентом, а мать, Елена Пинская, скончалась в молодости, когда сыну было всего 8 лет. Вскоре после этого отец женился второй раз.

Свое детство будущий писатель провел у деда по матери, Николая Павловича Пинского, который был заядлыми рыбаком и охотником, обожал фольклор, особенно песни, и слыл превосходным рассказчиком. Его бабушка, жена Пинского, родилась крепостной, которую и выкупил будущий муж, влюбившись в девушку во время своих охотничьих прогулок.

В 1909 году Асеев окончил Курское реальное училище. После этого поступил в московский Коммерческий институт. Также посещал филологический факультет Московского университета, где слушал лекции.

Первые публикации

Николай Асеев опубликовал первые свои произведения в 1911 году. Московская литературная жизнь захлестнула поэта. В это время он - частый гость «брюсовских вечеров» и ужинов у Вячеслава Иванова. На одной из встреч познакомился с Пастернаком, который покорил юного писателя своими произведениями.

В 1914 год в альманахе «Лирика» публикуется подборка асеевских стихов. С этого момента начинается активная литературная жизнь поэта. И уже через четыре года было издано 5 его сборников: «Зор», «Ночная флейта», «Леторей», «Оксана», «Четвертая книга стихов».

Война и революция

Во время Первой мировой Николай Асеев был призван в армию. Сначала его отправляют в Мариуполь, где проходит боевая подготовка. Затем посылают в составе полка в сторону Австрийского фронта. В это время он серьезно заболевает - начинается воспаление легких, осложненное туберкулезом. Асеева признают негодным к службе и отсылают в тыл. После выздоровления поэта снова отправили на фронт, где он прослужил до 1917 года, когда его избрали в члены Совета солдатских депутатов.

Разгорелась Февральская революция. Полк писателя отказался воевать. Асеев, взяв семью, отправляется на Дальний Восток. Путь его пролегал через голодную и послевоенную, охваченную мятежом страну. Свои скитания он описал в очерке «Октябрь на Дальнем», который принес ему первым настоящий литературный успех.

Поселившись во Владивостоке, писатель начал сотрудничать с новой газетой «Крестьянин и рабочий». В это время стало известно об Октябрьской революции, Асеев принял с радостью эту новость. Вскоре ему пришло приглашение от Луначарского переехать в Москву. И в 1922 Асеев перебирается в столицу. Здесь он встречается с Маяковским, который имел очень большое на него влияние.

Жизнь в Москве

В Москве Николай Асеев продолжает писать, выпускает несколько сборников: «Совет ветров», «Стальной соловей». В 20-х годах были опубликованы революционные поэмы и стихи писателя: «Чернышевский», «Лирическое отступление», «Синие гусары», «Свердловская буря».

В эти же годы Асеев отправляется в путешествие на Запад, из которого возвращается в 1928. После этого он пишет несколько стихов-впечатлений: «Рим», «Дорога», «Форум-Капитолий». После гибели Маяковского поэт опубликовал поэму «Маяковский начинает».

Последние годы и смерть

Во время Великой Отечественной Николай Асеев продолжает работать. Многие его произведения называют настоящей военной хроникой. Среди таких стихотворений: «Пламя победы», «Радиосводки», «В последний час», «Полет пули» и пр.

В 1961 году выходит книга писателя «Зачем и кому нужна поэзия», которой он подводит итоги своей жизни и творческого пути.

Стихотворения Асеева раннего периода

Несмотря на то что Асеева относят к футуристам, начинал он как символист. В юности был сильно увлечен Верленом, Гофманом и Оскаром Уайльдом. Не удивительно, что в стихотворениях этого времени он предстает романтиком-декадентом.

Поэт в эти годы примыкает к группе «Центрифуга», представители которой пытались соединить кубо-футуризм, только набирающий обороты, и «чистую» классическую лирику. Асеев с презрением относился к «трезвенно-меркантильному» миру обывателей. Окружающую действительность он описывал как «страшную морду», которая «осыпается пачками рублей». Мечта поэта - убежать из этого мира с возлюбленной и «не встречать ни друзей, ни домочадцев». Первую мировую Асеев воспринял как долгожданное крушение мещанского устоявшегося порядка: «пусть рушатся камни зданий в огне».

Кроме этих мотивов в стихотворениях поэта присутствуют образы из русских сказок и славянской мифологии, а также запорожские напевы.

Период революции

Николай Асеев - поэт-новатор. Большое влияние на него оказали Маяковский и В. Хлебников. Они сыграли главную роль в формировании его стиля. Во время революции Асеев находился во Владивостоке. Отсюда он начинает прославлять Советскую Россию. Поэт обращается к классическим деревенским образам: синь, лен, пашни, черешни, ковыли, покос и пр.

Еще в дореволюционных стихах Асеев предсказывал скорое торжество нового порядка. Поэтому переворот он воспринял с восторгом. Старую культуру он называет «ушедшей тучей», которая наконец-то «отгремела». Новый же мир стал «выходом из старого, предощущением, возможностью». Таким образом, поэт воспринимает революцию как стихийную силу, разгромившую мещанский уклад и давшую возможность для развития.

Послереволюционный период

После переезда в столицу мировоззрение Асеева несколько меняется. Революция из призрачного идеала превращается в совершившееся действие, результаты которой можно оценить. В произведениях появляется тема индустриализации, которая неразрывно связана с творчеством.

Писатель всегда тяготел к экспериментам, поэтому часто испытывал на себе влияние различных литературных течений. Например, древнерусские мотивы, заимствования у Гумилева, Гофмана, Блока, Хлебникова.

По своей тематике от предыдущих произведений отличается поэма «Лирическое отступление», написанная в 1924 года. В сочинении звучат тревожные, драматичные и взволнованные ноты. Асеев упрекает своих современников в том, что они не отошли от мещанства и все еще тянутся к бытовому благополучию, не думая о всеобщем благе. Эта поэма была высоко оценена современниками, а позднее стала считаться классикой 20 века.

Второе известное произведение этого периода - сюита «Синие гусары», которая была посвящена памяти декабристов. В произведении Асеев описывает подготовку восстания и трагическое завершение задуманного.

В 1929 году вышла книга «Дневник поэта». В этой книге на задний план уходят эстетические искания, а вперед выступает лиричность окружающего мира и бытовой стороны жизни. Вновь возвращается к романтическому пафосу Николай Асеев.

Самые известные стихи перечислим ниже:

«Я знаю: все печали…»;
«Контратака»;
«Предгрозье»;
«Что такое счастье?»;
«Об обыкновенных»;
«Песня славы»;
«Каждый раз, как смотришь в воду…»;
«Счастье»;
«Памятник»;
«Созидателю»;
«Снегири».

Поздний этап творчества

Во второй половине 20-х ищет нового героя Николай Асеев. Стихи этого времени свидетельствуют о том, что поэт начинает воспевать рабочего, поэзии же, говорит он, нужно учиться «у станка и комбайна». Выходят несколько стихотворений, в которых воспеваются трудовой коллективизм, народная жизнь и обычная работа простых людей. Среди таких произведений можно назвать «Курские края», «Электриада», «Песня о нефти».

30-е годы знаменуются для Асеева продолжением жанровых поисков. В частности, он разрабатывает международные фельетоны на политические темы: «Берлинский май», «Надежда человечества». Одновременно с этим поэт занимается переводами.

Во время Великой Отечественной его произведения печатаются на страницах фронтовых и центральных газет. В стихах этого периода главное место занимает патриотизм и вера в победу в войне.

В послевоенные годы Асеев уделял большое внимание теоретической части поэзии. Часто публиковал в газетах статьи на литературные темы и издал несколько книг.

«Я не могу без тебя жить»: анализ стихотворения

Стихотворение было написано в 1960 году, поэтому его относят к поздней поэзии Асеева. Тема любви нехарактерна для творчества писателя и является скорее исключением, чем правилом. У стиха есть название - «Простые строки». Оно не всегда упоминается в сборниках, но имеет ключевое значения для осмысления произведения.

Сюжета у стихотворения как такового нет. В нем только описывается чувство - лирический герой признается в любви. Он говорит о том, что без возлюбленной ему ничего не нужно в этом мире. Асеев пишет о настоящей пламенной любви, но озаглавливает стихотворения «Простые строчки». Этим поэт хотел сказать, что для окружающих его исповедь не является каким-то откровением, подобные слова произносили многие. Но для самого лирического героя его чувства сильны и невероятны.

«Я не могу без тебя жить» - одно из известнейших стихотворений Асеева. Этим оно обязано своей лиричности и искренности.