Варлам Шаламов родился в Вологде в семье священника Тихона Николаевича Шаламова. Среднее образование получил в Вологодской гимназии. В 17 лет оставил родной город и отправился в Москву. В столице юноша сначала устроился дубильщиком на кожевенный завод в Сетуни, а в 1926 году поступил в МГУ на факультет советского права. Самостоятельно мыслящему юноше, как и всем людям с таким складом характера, пришлось нелегко. Совершенно справедливо опасаясь сталинского режима и того, что он может повлечь за собой, Варлам Шаламов занялся распространением "Письма к съезду" В. И. Ленина. За это молодой человек был арестован и приговорен к трем годам заключения. Полностью отбыв срок заключения, начинающий писатель вернулся в Москву, где продолжил литературную деятельность: работал в небольших профсоюзных журналах. В 1936 году в журнале "Октябрь" был опубликован один из его первых рассказов - "Три смерти доктора Аустино". Вольнолюбие писателя, читаемое между строк его произведений, не давало покоя властям, и в январе 1937 года его вновь арестовали. Теперь Шаламова приговорили уже к пяти годам лагерей. Освободившись, он снова начал писать. Но пребывание на свободе длилось недолго: ведь он обратил на себя самое пристальное внимание соответствующих органов. И после того, как в 1943 году писатель назвал Бунина русским классиком, его осудили еще на десять лет. В общей сложности Варлам Тихонович провел в лагерях 17 лет, и большую часть этого времени - на Колыме, в жесточайших условиях Севера. Заключенные, изможденные и страдающие от болезней, трудились на золотодобывающих приисках даже при сорокаградусном морозе. В 1951 году Варлама Шаламова освободили, но сразу выехать с Колымы не позволили: еще три года ему пришлось работать фельдшером. Наконец, он поселился в Калининской области, а после реабилитации в 1956 году переехал в Москву. Сразу по возвращении из заключения родился цикл "Колымские рассказы", которые сам писатель назвал "художественным исследованием страшной реальности". Работа над ними продолжалась с 1954 по 1973 год. Созданные в этот период произведения были разделены автором на шесть книг: "Колымские рассказы", "Левый берег", "Артист лопаты", "Очерки преступного мира", "Воскрешение лиственницы" и "Перчатка, или КР-2". В основу прозы Шаламова лег страшный опыт лагерей: многочисленные смерти, муки голода и холода, бесконечные унижения. В отличие от Солженицына, который утверждал, что такой опыт может быть положительным, облагораживающим, Варлам Тихонович убежден в обратном: он утверждает, что лагерь превращает человека в животное, в забитое, презренное существо. В рассказе "Сухим пайком" заключенный, которого из-за болезни перевели на более легкую работу, отрубает себе пальцы - только бы его не вернули в шахту. Писатель пытается показать, что нравственные и физические силы человека не безграничны. По его мнению, одна из главных характеристик лагеря - растление. Расчеловечение, говорит Шаламов, начинается именно с физических мук - красной нитью проходит через его рассказы эта мысль. Последствия экстремальных состояний человека превращают его в звероподобное существо. Писатель великолепно показывает, как лагерные условия влияют на разных людей: существа с низкой душой еще более опускаются, а свободолюбивые не теряют присутствия духа. В рассказе "Шоковая терапия" центральным является образ врача-изувера, бывшего заключенного, прикладывающего все усилия и познания в медицине, чтобы разоблачить заключенного, который, по его мнению, является симулянтом. При этом он абсолютно безучастен к дальнейшей судьбе несчастного, ему приятно продемонстрировать свою профессиональную квалификацию. Совершенно иной по духу персонаж изображен в рассказе "Последний бой майора Пугачева". Он о заключенном, который собирает вокруг себя таких же, как он, свободолюбивых людей и погибает при попытке побега. Еще одной темой творчества Шаламова является идея подобия лагеря остальному миру. "Лагерные идеи только повторяют переданные по приказу начальства идеи воли... Лагерь отражает не только борьбу политических клик, сменяющих друг друга у власти, но культуру этих людей, их тайные стремления, вкусы, привычки, подавленные желания". К сожалению, при жизни писателю не суждено было опубликовать эти произведения на родине. Даже во времена хрущевской оттепели они были слишком смелы для того, чтобы быть изданными. Но с 1966 года рассказы Шаламова стали выходить в эмигрантских изданиях. Сам же писатель в мае 1979 года переехал в дом инвалидов, откуда в январе 1982 его насильно отправили в интернат для психохроников - в последнюю ссылку. Но добраться до места назначения ему не удалось: простудившись, писатель умирает в пути. "Колымские рассказы" в нашей стране впервые увидели свет лишь спустя пять лет после смерти автора, в 1987 году.
ФОТОКАРТОТЕКА
ОТ РОДНЫХ
Если Вы располагаете дополнительными сведениями о данном человеке, сообщите нам. Мы рады будем дополнить данную страницу. Также Вы можете взять администрирование страницы и помочь нам в общем деле. Заранее спасибо.
ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ
Мы занимали две комнаты на первом этаже, четыре окна выходили на чрезвычайно шумное и пыльное Хорошевское шоссе, по которому почти сплошным потоком шли большегрузные автомобили, с небольшим двух- трехчасовым затишьем в середине ночи. Одна из комнат была проходной, вторая — общей, в ней жила мама и стоял телевизор, обеденный стол и так далее. Другую мы делили с Варламом Тихоновичем. Мне было 16 лет, и нужда в приватном пространстве уже становилась обоюдной. И вот нашу комнату — а они обе были по 12 с лишним квадратных метров — мы решили разделить повдоль, наподобие «пеналов» в общежитии имени Семашко у Ильфа и Петрова. Пришлось пробить дверь в стене, разделяющей комнаты, иначе установка перегородки была невозможной — проходная комната пересекалась наискосок. Перегородку протянули от простенка между окнами почти до двери. «Пенал» побольше достался Варламу Тихоновичу, поменьше — мне. Там наша жизнь и протекала, в этих стенах.
Что сказать об этой жизни? Я глубоко сочувствую призыву поговорить о Варламе Тихоновиче как о человеке, для меня это очень важно. Я чувствую некоторую свою вину, поскольку после того, как мы разъехались, никакого участия в его жизни не принимал. Основная причина заключалась в том, что последние — и долгие — годы мать тяжело болела, оставлять её одну я практически не мог. Ну, и расстались мы не то чтобы гармонично, хотя ссор тоже не было.
Супружеские отношения у них стали портиться довольно быстро, и это, видимо, было предсказуемо: два немолодых уже человека со своими понятиями о месте в жизни, обидами, амбициями и так далее — маловероятно, что они могли составить дружную пару. Кроме того, сказывались и особенности характеров. Мама была пристрастна, обидчива, мнительна, со своими счётами к окружающему миру. Ну, и Варлам Тихонович тоже оказался человеком, мягко говоря, трудным.
По моему мнению, он был одиноким по своей природе, так сказать, конституционально. Я не раз наблюдал, как у него — и всегда по его инициативе — рвались отношения с окружающими. Он страстно увлекался людьми и столь же быстро разочаровывался в них. Я не буду много говорить об их отношениях с Александром Исаевичем — это вопрос особый, не раз и не два обсуждавшийся. Я помню его первые впечатления от произведений Солженицына, как он поминутно входит в комнату и вслух читает то «Ивана Денисовича», то «Случай в Кречетовке», просто дрожа от восхищения. Однако дальше обнаружилось поразительное несовпадение характеров, темпераментов, хотя в первые месяцы, отношения были очень близкими, но потом — резкая ссора. Когда Варлам Тихонович приехал из Солотчи, куда его пригласил для совместного отдыха Солженицын, у него были белые от ярости глаза: тот образ жизни, тот ритм, тот тип отношений, которые были предложены Александром Исаевичем, оказались для него абсолютно неприемлемыми. «Я не встречался с Солженицыным после Солотчи» (Записные книжки 1960-х — I пол. 1970-х гг.).
Но внутренняя несовместимость Варлама Тихоновича с окружающим миром простиралась гораздо дальше. Я помню, как он прекратил знакомство с известным литературоведом Леонидом Ефимовичем Пинским, с которым познакомился на моей свадьбе и очень дружил на протяжении какого-то времени. Случай, о котором я собираюсь рассказать, произошел пару лет спустя, уже после того, как мы разъехались. Обстоятельства были таковы. Когда в 1968-м году родилась моя старшая дочь Маша, и я не понимал, куда привезу жену из роддома (в свой четырехметровый «пенал»?), — Варлам Тихонович получил освободившуюся комнатку этажом выше в нашем же доме (они с матерью уже были в разводе, и он, как оказалось, стоял в очереди на получение жилплощади). Как раз в тот самый день, когда я выписывал жену с ребёнком из больницы, он переехал в эту комнатку наверх. Но после мы, естественно, встречались, и какие-то отношения еще поддерживались.
Так вот, Леонид Ефимович, как-то пришедший к нему в гости, позвонил в нашу в квартиру и сказал: «Он мне не открывает. Я слышу, как он ходит по квартире, но не открывает». Возможно, Варлам Тихонович не слышал звонка — он был глуховат, но приступы этой глухоты шли волнами, что, видимо, имело и какие-то психологические причины. Он практически не говорил по телефону, беседа всегда транслировалась через меня. Я помню, как у него менялся порог слышимости в зависимости от партнёра по разговору. В этом не было ничего искусственного, не то, чтобы он прикидывался глухим, упаси боже — это была такая самокоррекция, что ли. Бог ведает, слышал ли он звонки Леонида Ефимовича или нет, а может быть не слышал именно потому, что ожидал его прихода? Не исключаю, отношения шли на убыль, и полный разрыв был близок.
Когда они с матерью поженились, Варлам Тихонович производил впечатление невероятно крепкого, жилистого, кряжистого, очень сильного физически и очень здорового человека. Но прошло несколько месяцев — и в одночасье это здоровье куда-то улетучилось. Как будто из человека вынули какой-то стержень, на котором всё держалось. У него начали выпадать зубы, он стал слепнуть и глохнуть, появились камни в почках, обострилась синдром болезни Меньера. Он старался не ездить в транспорте, ходил пешком, насколько возможно. Когда его укачивало в метро и начинало рвать, его принимали за пьяного. Звонила милиция, я приезжал и увозил его домой, еле живого. После переезда на Хорошёвку, в конце 50-х годов, он всё время лежал в больницах. Пройдя цикл таких «послелагерных» болезней, он вышел из него полным инвалидом. Он бросил курить, сел на диету, делал специальную гимнастику, подчинив свой быт сохранению здоровья.
У него были особые отношения с религией, он был человек совершенно нецерковный, атеистический, но в память отца-священника и опираясь на свой лагерный опыт (говорил: верующие там оказывались самыми стойкими) он сохранил уважение к верующим и к лицам духовного звания. При этом, человек очень рациональный, он совершенно не переносил любых проявлений мистицизма, или того, что он считал мистицизмом. Вспоминается два случая. Один — когда он разогнал нашу подростковую компанию, вздумавшую для получения острых ощущений заняться спиритизмом. Застав нас за этим занятием, он вышел из себя, кричал, что это — духовный онанизм. Другой случай — удививший нас своей резкостью разрыв с Вениамином Львовичем Теушем, хранителем солженицынского архива, после того как тот принес какую-то антропософскую литературу и попытался пропагандировать в нашей семье антропософские идеи.
Подлинную ярость у него вызывал антисемитизм (тоже, кстати, наследие отцовского воспитания), он выражался в то смысле, что это не «мнение, имеющее право на существование», а уголовное преступление, что антисемиту просто нельзя подавать руки и следует бить морду.
Он не любил сельской местности, это был человек сугубо городской цивилизации. На нашей жизни это сказывалось таким образом, что летом мы уезжали на дачу, а он никогда туда не ездил. Конечно ему ещё и электричка трудно давалась, но дело даже не только в этом. Все ассоциации с природой у него были негативными. Один раз, по-моему, они с матерью съездили куда-то на курорт, один раз мы с ним вместе были в Сухуме у его сестры Галины Тихоновны. В основном же он предпочитал жить в Москве. Жизнь без городской квартиры с ее удобствами, без ежедневной Ленинской библиотеки, без обхода книжных магазинов была для него почти немыслимой.
С литературной средой... но что такое литературная среда? В понимании 50-60-х годов — это корпоративно замкнутый цех, чванливая и высокомерная корпорация. Как везде, там встречались весьма достойные люди, даже немало, но в целом это был крайне неприятный мир, с трудно преодолимыми кастовыми перегородками. Варлама Тихоновича он активно отторгал. Сейчас иногда спрашивают: какие у него были отношения с Твардовским? Да никаких! Твардовский, при всех своих литературных и общественных заслугах, являлся советским вельможей, со всеми атрибутами подобного положения: дачей, квартирой, машиной и т.д. А Варлам Тихонович был подёнщиком в его журнале, человеком из шестиметрового «пенала», литературным пролетарием, читавшим «самотёк», то есть то, что приходило в редакцию со стороны, почтой. Ему как специалисту давали произведения по колымской тематике — надо сказать, много интересно встречалось в этом потоке в 50-е и в 60-е годы. Но ни единой шаламовской строчки в «Новом мире» опубликовано не было.
Конечно, Варлам Тихонович хотел состояться в своей стране, но всё, что печаталось из его поэзии (только поэзии! — о рассказах и речи не шло), представляет Шаламова-поэта в искаженном, сильно цензурированном виде. Вроде бы в «Советском писателе», где выходили сборники его стихов, был замечательный редактор, Виктор Сергеевич Фогельсон, который изо всех сил старался что-то сделать, — но он не мог противостоять давлению пресса такой тяжести и интенсивности.
Сергей Неклюдов
Неклюдов Сергей Юрьевич — доктор филологических наук, ученый-фольклорист, сын О.С.Неклюдовой, второй жены В.Т.Шаламова. Живет в Москве.
Русский писатель. Родился в семье священника. Воспоминания о родителях, впечатления детства и юности воплотились впоследствии в автобиографической прозе Четвертая Вологда (1971).
В 1914 поступил в гимназию, в 1923 окончил вологодскую школу 2-й ступени. В 1924 уехал из Вологды и устроился работать дубильщиком на кожевенном заводе в г.Кунцево Московской обл. В 1926 поступил в МГУ на факультет советского права.
В это время Шаламов писал стихи, участвовал в работе литературных кружков, посещал литературный семинар О.Брика, различные поэтические вечера и диспуты. Стремился активно участвовать в общественной жизни страны. Установил связь с троцкистской организацией МГУ, участвовал в демонстрации оппозиции к 10-летию Октября под лозунгами «Долой Сталина!» 19 февраля 1929 был арестован. В автобиографической прозе Вишерский антироман (1970–1971, не завершена) написал: «Этот день и час я считаю началом своей общественной жизни – первым истинным испытанием в жестких условиях».
Шаламов был осужден на три года, которые провел на северном Урале в Вишерском лагере. В 1931 был освобожден и восстановлен в правах. До 1932 работал на строительстве химкомбината в г.Березники, затем возвратился в Москву. До 1937 работал журналистом в журналах «За ударничество», «За овладение техникой», «За промышленные кадры». В 1936 состоялась его первая публикация – рассказ Три смерти доктора Аустино был напечатан в журнале «Октябрь».
12 января 1937 Шаламов был арестован «за контрреволюционную троцкистскую деятельность» и осужден на 5 лет заключения в лагерях с использованием на физических работах. Он уже находился в следственном изоляторе, когда в журнале «Литературный современник» вышел его рассказ Пава и дерево. Следующая публикация Шаламова (стихи в журнале «Знамя») состоялась в 1957.
Шаламов работал в забоях золотого прииска в Магадане, затем, будучи осужден на новый срок, попал на земляные работы, в 1940–1942 работал в угольном забое, в 1942–1943 на штрафном прииске в Джелгале. В 1943 получил новый 10-летний срок «за антисоветскую агитацию», работал в шахте и лесорубом, пытался бежать, после чего оказался на штрафной зоне.
Жизнь Шаламову спас врач А.М.Пантюхов, который направил его на фельдшерские курсы при больнице для заключенных. По окончании курсов Шаламов работал в хирургическом отделении этой больницы и фельдшером в поселке лесорубов. В 1949 Шаламов начал писать стихи, составившие сборник Колымские тетради (1937–1956). Сборник состоит из 6 разделов, озаглавленных Шаламовым Синяя тетрадь, Сумка почтальона, Лично и доверительно, Златые горы, Кипрей, Высокие широты.
В стихах Шаламов считал себя «полпредом» заключенных, гимном которых стало стихотворение Тост за речку Аян-урях. Впоследствии исследователи творчества Шаламова отмечали его стремление показать в стихах духовную силу человека, способного даже в условиях лагеря думать о любви и верности, о добре и зле, об истории и искусстве. Важным поэтическим образом Шаламова является стланник – колымское растение, выживающее в суровых условиях. Сквозная тема его стихов – отношения человека и природы (Славословие собакам, Баллада о лосенке и др.). Поэзия Шаламова пронизана библейскими мотивами. Одним из главных произведений Шаламов считал поэму Аввакум в Пустозерске, в которой, согласно авторскому комментарию, «исторический образ соединен и с пейзажем, и с особенностями авторской биографии».
В 1951 Шаламов был освобожден из лагеря, но еще в течение двух лет ему было запрещено покидать Колыму, он работал фельдшером лагпункта и уехал только в 1953. Его семья распалась, взрослая дочь не знала отца. Здоровье было подорвано, он был лишен права жить в Москве. Шаламову удалось устроиться на работу агентом по снабжению на торфоразработках в пос. Туркмен Калининской обл. В 1954 начал работу над рассказами, составившими сборник Колымские рассказы (1954–1973). Этот главный труд жизни Шаламова включает в себя шесть сборников рассказов и очерков – Колымские рассказы, Левый берег, Артист лопаты, Очерки преступного мира, Воскрешение лиственницы, Перчатка, или КР-2. Все рассказы имеют документальную основу, в них присутствует автор – либо под собственной фамилией, либо называемый Андреевым, Голубевым, Кристом. Однако эти произведения не сводятся к лагерным мемуарам. Шаламов считал недопустимым отступать от фактов в описании жизненной среды, в которой происходит действие, но внутренний мир героев создавался им не документальными, а художественными средствами. Стиль писателя подчеркнуто антипатетичен: страшный жизненный материал требовал, чтобы прозаик воплощал его ровно, без декламации. Проза Шаламова трагедийна по своей природе, несмотря на наличие в ней немногочисленных сатирических образов. Автор не раз говорил и об исповедальном характере Колымских рассказов. Свою повествовательную манеру он называл «новой прозой», подчеркивая, что ему «важно воскресить чувство, необходимы необычайные новые подробности, описания по-новому, чтобы заставить поверить в рассказ, во все остальное не как в информацию, а как в открытую сердечную рану». Лагерный мир предстает в Колымских рассказах как мир иррациональный.
Шаламов отрицал необходимость страдания. Он убедился в том, что в пучине страдания происходит не очищение, а растление человеческих душ. В письме к А.И.Солженицыну он писал: «Лагерь – отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно».
В 1956 Шаламов был реабилитирован и переехал в Москву. В 1957 стал внештатным корреспондентом журнала «Москва», тогда же были опубликованы его стихи. В 1961 вышла книга его стихов Огниво. В 1979 в тяжелом состоянии был помещен в пансионат для инвалидов и престарелых. Потерял зрение и слух, с трудом двигался.
Книги стихов Шаламова выходили в СССР в 1972 и 1977. Колымские рассказы изданы в Лондоне (1978, на русском языке), в Париже (1980–1982, на французском языке), в Нью-Йорке (1981–1982, на английском языке). После их публикации к Шаламову пришла мировая известность. В 1980 французское отделение Пен-клуба наградило его Премией свободы.
Варлам Тихонович Шаламов (1907 – 1982)Варлам Шаламов родился в 1907 году в Вологде. Его отец был священником. Шаламов не был религиозен. Его привлекала другая сторона духовной жизни - книги.
В 1926 Варлам Шаламов поступил на факультет советского права в МГУ. Жажда деятельности переполняла его, он вел активную студенческую жизнь, участвовал в митингах, дискуссиях, демонстрациях. Но тут произошло роковое событие, предопределившее всю его последующую судьбу. В 1929 Шаламов был арестован по обвинению в распространении якобы фальшивого политического завещания Ленина. Это было знаменитое «Письмо съезду». Трехлетнее заключение Шаламов отбывал в одном из лагерей Северного Урала, где зеки строили громадный химкомбинат. В 1932 году, выпущенный на волю, Варлам Шаламов возвратился в Москву.
В 1937 Шаламова арестовали. Сначала он был осужден - как бывший заключенный - на 5 лет, потом еще на 10 - за антисоветскую агитацию. Свой срок Варлам Шаламов получил за то, что назвал эмигранта Ивана Бунина русским классиком. Писателя направили в самое пекло «архипелага ГУЛАГ» - на Колыму. Там добывали золото для страны десятки тысяч ни в чем не повинных людей. В этом аду Варламу Тихоновичу Шаламову помогли выжить фельдшерские курсы, которые он окончил в 1945 году, за 6 лет до освобождения.
А. И. Солженицын
В одном из лучших рассказов, в «Сентенции», Шаламов с беспристрастностью медика рассказывает о смерти и воскресении человека.
Умирающий, почти мертвый от голода герой рассказа оказывается в тайге, в бригаде топографов, на очень легкой работе.
Сбросив с себя непомерную тяжесть лагерного труда, герой рассказа впервые осознает, что он умирает и, анализируя свои чувства, приходит к выводу, что из всех человеческих чувств у него осталось одно - злость.
«Не равнодушие, а злость была последним человеческим чувством», - утверждает Шаламов.
Само освобождение от работы, даже без дополнительной еды (вся еда - кусок хлеба, ягоды, корни, трава) - производит чудо. К человеку начинают возвращаться чувства: приходит равнодушие. Ему все равно - будут его бить или нет, дадут хлеб или нет. А затем является страх. Теперь ему страшно лишиться этой спасительной работы, высокого холодного неба и боли в мышцах, которой давно уже не было. Потом приходит зависть.
«Я позавидовал мертвым своим товарищам… Я позавидовал и живым соседям, которые что-то жуют, соседям, которые что-то закуривают… Любовь не вернулась ко мне… Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись».
До любви к людям возвращается любовь к животным. Герой не позволил застрелить самочку снегиря, сидевшую на яйцах.
Самой последней к человеку возвращается память. Но, вернувшись, она делает жизнь невыносимой, ибо память вырывает человека из ада, в котором он живет, напоминая, что существует и другой мир.
Приходит воскрешение человека, но одновременно кончается перерыв и надо снова возвращаться в шахту - на смерть. Героев Шаламова ждет только смерть. «Специальная инструкция гласит: уничтожить, не позволить остаться в живых» («Лида»).
На вопрос «почему люди продолжают жить в нечеловеческих условиях?», почему лишь единицы кончают жизнь самоубийством, Шаламов дает два ответа. Одних, очень немногих, поддерживает вера в Бога. С глубокой симпатией, но и с некоторым недоумением перед явлением ему непонятным, необъяснимым, рассказывает он о заключенном-священнике, который молится в лесу («День отдыха»), о другом священнике, которого - в виде редчайшего исключения - позвали исповедать умирающую («Тетя Поля»), о немецком пасторе («Апостол Павел»). Истинная вера, облегчающая страдания и позволяющая жить в лагере - явление не частое.
Большинство заключенных продолжает жить, ибо надеется. Именно надежда поддерживает еле теплящийся огонек жизни у колымских узников. Шаламов видит в надежде зло, ибо очень часто смерть лучше жизни в аду.
«Надежда для арестанта всегда кандалы. - пишет Шаламов. - Надежда всегда несвобода. Человек, надеющийся на что-то, меняет свое поведение, чаще кривит душой, чем человек, не имеющий надежды» («Житие инженера Кипреева»). Поддерживая волю к жизни, надежда обезоруживает человека, лишает возможности умереть достойно. Перед лицом неизбежной смерти надежда становится союзницей палачей.
Отвергая надежду, Шаламов противопоставляет ей волю к свободе. Неукротимую любовь не к абстрактной свободе, а к индивидуальной свободе человека. Этой теме посвящен один из лучших рассказов Шаламова - «Последний бой майора Пугачева». В рассказе майор Пугачев бежит из немецкого плена, но, попав к своим, арестовывается и отправляется на Колыму. Шаламов дает герою рассказа символическое имя - Пугачева, вождя крестьянской войны, потрясшей Россию в XVIII веке. В «Последнем бое майора Пугачева» писатель рассказывает историю людей, решивших быть свободными или умереть с оружием в руках.
Важное место в «Колымских рассказах» занимают уголовники, «блатные». Шаламов даже написал исследование на эту тему - «Очерки преступного мира», в котором он пытался проникнуть в психологию «блатных».
Столкнувшись в лагере с живыми профессиональными преступниками, Шаламов понял, как ошибался Горький и другие русские писатели, увидевшие в уголовниках бунтарей, романтиков, отвергавших серую, мещанскую жизнь.
В целой серии рассказов - «На представку», «Заклинатель змей», «Боль», в «Очерках преступного мира» Варлам Тихонович показывает блатных - людей, потерявших все человеческое - грабящими, убивающими, насилующими так же спокойно и естественно, как другие люди спят и едят. Писатель настаивает на том, что уголовникам чужды все чувства. «Лагерь - это дно жизни. - пишет Шаламов. - «Преступный мир» - это не дно дна. Это совсем, совсем другое, нечеловеческое».
При этом, замечает Шаламов, следует различать человека, укравшего что-либо, хулигана и вора, члена «преступного мира». Человек может убивать и воровать и не быть блатарем. «Любой убийца, любой хулиган, - утверждает Шаламов, - ничто по сравнению с вором. Вор тоже убийца и хулиган плюс еще нечто такое, чему почти нет имени на человеческом языке».
Ненавидя уголовников, не находя для них ни одного слова снисхождения, Варлам Шаламов показывает особенность воровского мира. Это - единственная организованная сила в лагерях. Их организованность, их сплоченность выглядят особенно внушительно на фоне полной разобщенности всех других заключенных. Связанные строгим воровским «законом», блатные чувствуют себя в тюрьме и лагере дома, чувствуют себя хозяевами. Не только их беспощадность, но и их сплоченность дает им силу. Этой силы боится и начальство.
Уголовники и начальство - это две силы лагерного мира. Они здесь дома. Начальство такое же жестокое, беспощадное и такое же растленное, как и уголовники. Шаламов показывает вереницу уголовников - убивающих за свитер, убивающих для того, чтобы не ехать в лагерь, но остаться в тюрьме. И рядом такую же галерею начальников различных уровней - от полковника Гаранина, подписывающего списки расстрелянных, до садиста инженера Киселева, собственноручно ломающего кости заключенным.
agunovskij.ucoz.ru ›index…tikhonovich_shalamov…107
«В искусстве существует закон „всё или ничего“, столь сейчас популярный в кибернетике. Иными словами, нет стихов менее квалифицированных и более квалифицированных. Есть стихи и не стихи. Это деление более правильное, чем деление на поэтов и не поэтов». Впервые в отдельном издании собраны теоретические работы Шаламова, посвященные литературе. В том числе знаменитая теория «новой прозы», диагностирующая смерть романа, на смену которому приходит, по мнению Шаламова, короткая проза документа, вернее «проза, выстраданная как документ». В этом сборнике Шаламов выступает как исследователь литературы, теоретизирующий не только чужой, но и свой собственный литературный опыт.
Мне не сказать, какой чертою
Я сдвинут с места -- за черту,
Где я так мало, мало стою,
Что просто жить невмоготу.
Здесь -- не людское, здесь -- Господне,
Иначе как, иначе кто
Напишет письма Джиоконде,
Засунет ножик под пальто.
И на глазах царя Ивана
Сверкнет наточенным ножом,
И те искусственные раны
Искусства будут рубежом.
И пред лицом моей Мадонны
Я плачу, вовсе не стыдясь,
Я прячу голову в ладони,
Чего не делал отродясь.
Я у себя прошу прощенья
За то, что понял только тут,
Что эти слезы -- очищенье,
Их также «катарсис» зовут.
Литературные эссе Варлама Шаламова, впервые вышедшие отдельным томом, способны полностью поменять его образ в читательском сознании. Худой измученный человек в шапке-ушанке (полжизни лагерей, небольшой томик пронзительной лагерной прозы и психоневрологический интернат в финале) вдруг поправляет галстук, оказываясь интеллектуалом, эрудитом, блестящим литературоведом, иронич-ным критиком. Проведя многие год
ы в полной изоляции от культурного пространства, Шаламов удивительным образом выходит в авангард литератур-ных споров своего времени: он рассуж-дает об антиутопии Хаксли, ссылается на французских сюрреалистов, продолжает идеи Якобсона и разбирается в структурализме.
Вернувшись из лагеря, Шаламов был крайне недоволен состоянием современного литературоведения, особенно науки о стихах: не понимал, почему в стиховедении не введено и не разработано такое важное понятие, как поэтическая интонация, которая позволяет отличить стихи от не-стихов. Классическим примером «интонационного плагиата» Шаламов, например, считал «Реквием» Ахматовой, объявленный Чуковским ее главным вкладом в русскую поэзию, но написанный в интонациях раннего Кузмина. Большой блок работ по теории стихосложения, над которыми Шаламов трудился несколько лет, так и остался до сих пор невостребованным.
Впрочем, самое неожиданное в книге — затерявшаяся где-то в разделе теории прозы авторецензия «Моя проза». Превратив свой человеческий лагерный опыт в опыт литературный, Шаламов делает следующий шаг — он подвергает собственные произведения и собственный творческий метод отстраненному литературоведческому анализу. В Шаламова-писателя, который смотрит на Шаламова-лагерника, вглядывается Шаламов-литературовед. В риторике немецкого философа Теодора Адорно это можно было бы назвать «литературоведением после Освенцима».
Шаламов о структурализме
