Жизнь, судьба и натура Ставрогина открываются перед читателем в три этапа: сначала пересказывает предысторию этого героя, затем следует описание не совсем понятных, загадочных поступков «сегодняшнего» Ставрогина и, наконец, полностью и на пределе откровенности раскрывается он сам в своей исповеди «От Ставрогина» (глава «У Тихона»), которая при жизни Достоевского опубликована не была, и для его современников герой этот так и остался покрытым тайной, непонятым до конца.
Препозиция, данная в главе второй «Принц Гарри. Сватовство», такова: отец Ставрогина оставил семью, когда сын был еще маленьким. С 8‑ми лет его воспитывал специально приглашенный для этого Степан Трофимович Верховенский, и они настолько понимали друг друга и сблизились так, что «бросались друг другу в объятия и плакали». Хроникер слегка иронизирует: «Надо думать, что педагог несколько расстроил нервы своего воспитанника. Когда его, по шестнадцатому году, повезли в лицей, то он был тщедушен и бледен, странно тих и задумчив. (Впоследствии он отличался чрезвычайною физическою силой.)...» Николай после окончания курса выбрал было военную стезю, был зачислен в гвардейский полк, но вскоре «безумно и вдруг закутил». Хроникер уточняет: «Не то чтоб он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично. Что-то даже слишком уж откровенно грязное было в этом деле. Прибавляли сверх того, что он какой-то бретер, привязывается и оскорбляет из удовольствия оскорбить...» Наконец было получено «роковое известие», что «принц Гарри» (так назвал его Степан Трофимович, сравнив с героем исторической хроники У. Шекспира «Генрих IV») дрался на двух дуэлях, «кругом был виноват в обеих, убил одного из своих противников наповал, а другого искалечил и, вследствие таковых деяний, был отдан под суд. Дело кончилось разжалованием в солдаты, с лишением прав и ссылкой на службу в один из пехотных армейских полков, да и то еще по особенной милости». Однако ж, в 1863 г., видимо, за участие в подавлении польского восстания, Ставрогину «как-то удалось отличиться; ему дали крестик и произвели в унтер-офицеры, а затем как-то уж скоро и в офицеры». Но он службу оставил, начал, по слухам, шляться по притонам и вести дружбу с отребьем вроде капитана Лебядкина, тогда же сблизился с Кирилловым и Петром Верховенским. По хронологии в это же примерно время (середина 1860‑х гг.) он совершил два отвратительных деяния, ставших известными позже — растлил девочку Матрешу и женился на Марье Лебядкиной. И только летом 1865 г., в ответ на настойчивые письма-призывы матери, как опять же иронизирует хроникер, — «принц Гарри появился в нашем городе...»
Здесь дается подробный портрет героя: «Это был очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти и, признаюсь, поразил меня. Я ждал встретить какого-нибудь грязного оборванца, испитого от разврата и отдающего водкой. Напротив, это был самый изящный джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, державший себя так, как мог держать себя только господин, привыкший к самому утонченному благообразию. Не я один был удивлен: удивлялся и весь город, которому конечно была уже известна вся биография господина Ставрогина и даже с такими подробностями, что невозможно было представить, откуда они могли получиться и, что всего удивительнее, из которых половина оказалась верною. Все наши дамы были без ума от нового гостя. Они резко разделились на две стороны, — в одной обожали его, а в другой ненавидели до кровомщения; но без ума были и те, и другие. Одних особенно прельщало, что на душе его есть, может быть, какая-нибудь роковая тайна; другим положительно нравилось, что он убийца. Оказалось тоже, что он был весьма порядочно образован; даже с некоторыми познаниями. Познаний конечно не много требовалось, чтобы нас удивить; но он мог судить и о насущных, весьма интересных темах и, что всего драгоценнее, с замечательною рассудительностию. Упомяну как странность: все у нас, чуть не с первого дня, нашли его чрезвычайно рассудительным человеком. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен как у нас никто. Наши франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались. Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы писанный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску; впрочем многое говорили, между прочим и о чрезвычайной телесной его силе. Росту он был почти высокого. Варвара Петровна смотрела на него с гордостию, но постоянно с беспокойством. Он прожил у нас с полгода — вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся в обществе и с неуклонным вниманием исполнял весь наш губернский этикет. Губернатору, по отцу, он был сродни и в доме его принят как близкий родственник. Но прошло несколько месяцев, и вдруг зверь показал свои когти...» Выразилось это в том, что Ставрогин начал совершать безумные поступки, к примеру, прилюдно провел за нос уважаемого , укусил за ухо тогдашнего губернатора Ивана Осиповича, после чего опять уехал из города почти на четыре года за границу.
В этом периоде список его «подвигов» множится-растет: духовное растление и , участие в реорганизации тайного общества и создание для него устава, отказ от русского гражданства (недаром его имя зачастую произносится и хроникером, и другими героями на западный манер — Nicolas), связь с в Париже, начало отношений с , скандальная история с , неосуществленный замысел двоеженства, написание исповеди и печатание ее в типографии...
В августе 1869 г. Ставрогин вновь возвращается домой, и автор-хроникер еще раз возвращается к его портрету: «Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я ни мало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собою нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. По-видимому, он был все тот же как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян. Одним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно "походило на маску", как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску. Не оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее чем прежде и, кажется, несколько похудел? Или может быть какая-нибудь новая мысль светилась теперь в его взгляде?..»
Эта «новая мысль» — жажда покаяния. Ставрогин в этом плане объявляет о своем тайном браке с , встречается с и дает ему читать свою исповедь с историей растления , каковую намерен сделать достоянием гласности, и, наконец, — кончает жизнь самоубийством. Параллельно этой цепочке поступков-событий развертывается другая, которая увеличивает реестр ставрогинских грехов: участвует в дуэли с Артемием Павловичем Гагановым, калечит судьбу Лизы Тушиной и толкает ее на гибель, провоцирует убийство своей жены Марьи Лебядкиной и ее брата, является в какой-то мере вдохновителем («Иваном-Царевичем») разгулявшихся «бесов»...
Ставрогин самого себя в исповеди «объясняет» так: «Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение. Точно так же и в минуты преступлений, и в минуты опасности жизни. <...> Я убежден, что мог бы прожить целую жизнь как монах, несмотря на звериное сладострастие, которым одарен и которое всегда вызывал...» А вот как характеризовал своего героя Достоевский в письме к Н.А. Любимову (март—апрель 1872 г.), пытаясь спасти главу «У Тихона»: «Клянусь Вам, я не мог не оставить сущности дела, это целый социальный тип (в моем убеждении), наш тип, русский, человека праздного, не по желанию быть праздным, а потерявшего связи со всем родным и, главное, веру, развратного из тоски, но совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянусь, что оно существует в действительности. Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе...»
Фамилия героя произведена от греческого «ставрос» (крест) и намекает на его высокое предназначение. В этом плане «говорящим» воспринимается также имя: Николай с греческого — «побеждающий народы».
Прототипом Ставрогина некоторые исследователи называли , но более убедительна другая кандидатура на эту роль — петрашевца Н.А. Спешнева.
I.Среди всех романов Достоевского «Бесы» занимают совсем особое место. В этом романе, который самим автором его был задуман как «тенденциозное сочинение», наш «фантастический» писатель более всего приблизился к эмпириче-ской действительности. Правда, в течение работы над этим своим произведением Достоевский изменил первоначальный замысел романа: из «памфлета» выросло само собою творение с глубоким метафизическим содержанием, имеющее сверхвременное значение. Как это всегда бывало с Достоевским, он не в силах был совла-дать с множеством «обступивших его» в то время идей и образов. Поэтому в роман, кото-рый первоначально был задуман им как чуть ли не полемическое сочинение, он включил целый ряд своих «самых любимых» мыслей, ко-торые, по его словам, предназначались им ранее для другого более «монументального труда». И в данном случае он следовал лишь зако-ну своего художественного творчества: эмпирическая действительность всегда была для До-стоевского только символом более глубокой реальности метафизического порядка, реальности
Идеи, в чем он и сам справедливо усматривал особенность своего «более реального идеализма». И все же, несмотря на то метафизическое углубление, которое испытали «Бесы», они остались, если и не тенденциозным, то, во всяком случае, полемическим сочинением, в котором современная Достоевскому действительность оказывается ча-сто изображенной с почти фотографической точ-ностью. Двупланность эмпирического и метафизического действия, которая столь характерна для всех больших романов Достоевского, усугуб-ляется в «Бесах» до чрезвычайной степени: изображение современной эмпирической действительности, нередко граничащее с полемической на нее карикатурой, тесно переплетается здесь с глу-бокой символикой, изображающей реальнейшую реальность мира идей. Вся архитектоника романа и самый его стиль становятся вполне понятными, только если принять во внимание эту заостренную полярность двух планов бытия, в которых протекает напряженное действие романа.
Действительное событие, которое изображено во внешнем действии «Бесов», хорошо известно. Это было убийство студента Иванова Нечаевым и его товарищами. Нетрудно также узнать в образах отца и сына Верховенских, а также в образе писателя Кармазинова, реальных лиц: Грановского, Нечаева и Тургенева, из коих двое первых фигурируют даже в рукописных записках Достоевского к роману под их собст-венными именами. А. Долинину недавно удалось показать, что даже такая подробность, как рассказ Шатова о его и Кириллова приключениях в Америке почти дословно заимствован Достоевским из журнальной статьи, в которой описы-валось путешествие двух русских студентов в Америку, им в романе пародируемое. Однако Достоевский не ограничивается только фактами, заим-
Ствованными им из внешних источников. Он наделяет своих героев также и чертами, взятыми им из личного опыта. Так Петр Верховенский есть, по его собственным словам, не только Нечаев, но «отчасти также Петрашевский», к революционному кружку которого Достоевский принадлежал в своей юности. Отцу Верховенскому Достоевский вложил в уста бесспорно много из того, что он слышал или во всяком случае мог слышать от Белинского, тем более, что как раз во время писания «Бесов» он с особенной остротой переживал как бы восстание против «открывшего» его когда-то критика. Известно также, что одна из бесед Кармазинова есть прямая пародия на разговор Тургенева с Достоевским, о котором последний в свое время с возмущением писал в одном из своих писем Майкову. Описание «наших» (революционеров) в «Бесах» полно чертами (как например увлечение идеями Фурье), ко-торый гораздо более подходят к кружку Петрашевского, чем к нечаевцам, хотя с другой стороны понимание революции Верховенским-сыном почти дословно совпадает с «Катехизисом революции» Нечаева.
Вполне понятно поэтому, что исследователи Достоевского давно уже подняли вопрос об эмпирическом прототипе главного героя «Бесов». Бесспорно, образ Ставрогина выделяется среди всех других мужских образов романа (вклю-чая даже Шатова и Кириллова) тем, что в нем трудно уловить даже малейшие черты какой бы то ни было карикатуры или даже только иронии. Только самому себе иногда кажется Ставрогин «смешным», но не другим героям романа и уж менее всего читателю, которому он представляет-ся чисто трагическим героем. Отсюда его «зага-дочный», даже «фантастический» характер, как
Бы выделяющий его среди других, более эмпирических героев. А между тем бесспорно, что Достоевский не только взял своего героя «из своего сердца», как он сам однажды говорит, но и из личных своих воспоминаний. Более того, из всех героев «Бесов» Ставрогин является, пожалуй, наиболее точным изображением со-вершенно конкретной исторической личности. Пер-воначальное предположение, что прототипом Ставрогина был М. Бакунин, представляется теперь уже всеми оставленными. Л . Гроссман, выставивший это предположение, сам в сущности уже от-казался от него в своих последних работах. Если даже и верно, что отношение Николая Ставрогина к революционерам напоминает отношение Бакунина к нечаевскому кружку, если иные черты Бакунина, как например его славяно-фильство, воспроизведены в образе Ставрогина, то все же ныне является уже совершенно бесспорным, что эмпирическим прототипом Ставроги-на был Николай Спешнев, член кружка петрашевцев, с которым Достоевский находился в тесных личных отношениях, называя его «своим Мефистофелем». В образе Ставрогина личное воспоминание возобладало таким образом над «тенденцией», как и вообще последняя совершенно стушевывается в характеристике Ставрогина. «Поразило меня тоже его лицо: воло-сы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зу-бы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же вре-мя как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску». Достаточно только сравнить это описание Ставрогина в романе с сохранившимся портретом Спешнева, чтобы сра-
Зу же узнать в Спешневе эмпирический прототип Ставрогина. Да и описания Спешнева его сов-ременниками вполне соответствуют тому, что говорит Достоевский о Ставрогине. «Умен, богат, образован, хорош собою, наружности са-мой благородной, далеко не отталкивающей, хотя и спокойно холодной, вселяющей доверие, как всякая спокойная сила, — джентльмен с ног до головы. Мужчины не могут не увлекаться, он слишком бесстрастен и, удовлетворенный собой и в себе, кажется не требует ничьей любви; за-то женщины, молодые и старые, замужние и не-замужние, были и, пожалуй, если он захочет, будут от него без ума... Спешнев очень эффектен: он особенно хорошо облекается мантией многодумной, спокойной непроницаемости». По словам того же Бакунина, Спешнев, как и Ставрогин, умел внушать к себе доверие, «все отзыва-лись о нем с большим уважением, хотя и без всякой симпатии», и это несмотря на всем известные слухи о его распущенной жизни за границей и о будто бы причиненном ими самоубийстве его жены. Точно так же и характеристика Спешнева, имеющаяся в актах следственной комиссии по делу петрашевцев, во всех подробностях вполне подходит к Ставрогину. «Спешнев, гордый и богатый, видя самолюбие свое неудовлетворенным, желал играть роль между своими воспитанниками (как и Ставрогин он воспитывался в лицее). Он не имел глубокого политического убеждения, не был исключительно пристрастен ни к од-ной из систем социалистских, не стремился, как Петрашевский, постоянно и настойчиво к достижению либеральных своих целей; замысла-ми и заговорами он занимался как бы от нече-го делать; оставляя их по прихоти, по лени, по какому-то презрению к своим товарищам слиш-ком, по мнению его, молодым или малообразован-
Ным, — и вслед за тем готов был приняться опять за прежнее, приняться, чтобы опять оста-вить». По тем же данным и интересовался он больше проблемой атеизма, чем социальными про-блемами.
Если таким образом вопрос об эмпирическом прототипе Ставрогина может в настоящее время почитаться достаточно выясненным, то совсем иначе обстоит дело с философским содержанием образа Ставрогина. Вопрос о месте, ко-торое главный герой «Бесов» занимает в метафизическом плане действия романа, остается до сих пор еще нерешенным, а опубликованная недавно «Исповедь Ставрогина» еще более обостри-ла спор об идеологическом смысле этого загадочного героя Достоевского. Между тем для са-мого Достоевского герой его был, прежде всего, воплощением идеи. «Идея обхватывает и владеет им», говорит Достоевский в своих записках, «но имеет то свойство, что владычествует в нем не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру, всегда со страданием и беспокойством и, уже раз по-селившись в натуре, требует и немедленного применения к делу». На этом именно основании и говорил про Ставрогина Достоевский: «Весь этот характер записан у меня сценами, действием, а не рассуждениями; стало быть, есть на-дежда, что выйдет лицо» *). Ибо подлинное ли-цо есть у Достоевского всегда воплощение идеи, проявляющейся однако как метафизическая си-ла во всем образе действий данного лица, а не в одном только его мышлении или его словах.
_________________
*) Ср. материалы к «Бесам» в т. VIII собрания сочинений изд. 1906 г., стр. 559, и Письма, 11, 289.
Ставрогин не только главный герой «Бесов», но и центральная в нем фигура, «солнце», вокруг которого вращаются все другие образы ро-мана. Только через отношения к ним понимаем мы вполне его образ, точно так же как и все другие лица романа в нем находят свое последнее объяснение. Это видно уже из отношения Ставрогина к его воспитателю Верховенскому. Он имеет со Степаном Трофимовичем то общее, что оба они «оторвались от почвы», отошли от народа, не имеют корней в народной жизни. Они в известной мере суть порождения петров-ской революции, вырывшей трагическую пропасть между народом и интеллигенцией. Они относятся к тем многочисленным русским людям, ко-торые, будучи не в силах найти свое место в мире, так часто кончают свою жизнь «лишними людьми». Как говорит Достоевский позднее в своей пушкинской речи, Пушкин был первый, кто ясно понял и как бы открыл это характер-ное для всей после-петровской России «поколение странников», которое он и изобразил в лице Алеко и Онегина. После Пушкина тип этого оторвавшегося от почвы и парализованного в своей воле, не находящего себе места в мире ин-теллигента, стал излюбленным типом русской литературы XIX века. В Ставрогине он получил свое самое трагическое и философски самое глубокое воплощение. Версилов уже уступает ему по силе и трагичности, а Иван Карамазов, являющийся как бы последним в ряду этого «поколения странников», выходить уже из рамок этого чисто русского типа и вырастает в образ общечеловеческого метафизического значения.
Подобно своему духовному отцу Степану Тро-
Фимовичу, и Николай Ставрогин — отщепенец, еретик в первоначальном смысле этого слова (αἵφεσις ), и как таковой — отвлеченный, рассудочный человек. Однако он представляет собою уже как бы второе поколение этого типа людей, рассудочность утрачивает в нем свою первона-чальную наивность. Ставши предметом рефлексии и самокритики, она становится у него несчастьем, горем от ума. Комическое Верховенского становится у Ставрогина трагическим. Тогда как старик Верховенский с наивностью просвещен-ца верит в идеалы добра и красоты и может воодушевляться ими, то Ставрогин уже подточен неверием. Туманный, отвлеченный деизм первого превращается у него в атеизм. Тогда как Верховенский верит в прогресс, будучи воодушевленным поклонником западной культу-ры, для Ставрогина Европа есть уже не что иное, как «дорогое кладбище». Если Верховенский со-вершенно не сознает всей легкомысленности свое-го приживальщического существования на счет русского народа, а духовно на счет Запада, то у Ставрогина «скука и лень русского барича» приобретают уже размеры развратной праздно-сти, не останавливающейся даже перед преступлением. Невинные «малые грешки» воспитателя усу-губляются у «принца Гарри» в загадочную и мрачную «жизнь великого грешника», вполне яс-но сознающего уже греховность своего существования. Тогда как невинный, почти что детский, оптимизм первого заставляет его однажды, в момент глубокого духовного прозрения, про себя самого сказать: «Друг мой, я всю жизнь свою лгал, даже когда говорил правду», — то Став-рогин уже точно знает, что вся жизнь его есть обман и ложь, что даже его покаяние есть не что иное, как только маска его презрения к людям и его вызывающей гордости. Быстро утешаясь,
Старик Верховенский не замечает того, как он с каждым годом все более засасывается бытом. Напротив, Ставрогин остается непримиримым в своем несчастном одиночестве, которое но-сит у него характер сознательного уединения. Никак нельзя представить себе его плачущим. Старик Верховенский, напротив, изображен плаксивой бабой — комическая транспозиция благодатного «дара слезного», который Достоевский так высоко ценил. Бесплодие и полное бессилие пребывающего в абстракциях воодушевления Верховенского вырождается у Ставрогина уже яв-но в «чистое отрицание», отрицание «безо всякого великодушия и безо всякой силы», лишенное вся-кой любви, в том числе даже любви к даль-нему, и вполне сознающее это свое собственное небытие. Тем, что разум у Ставрогина утратил свою наивность и стал предметом саморефлексии, он разложил себя, как начало жизни, и сделался уже началом смерти.
Это сознание потерянности уединившегося в себе самом разума составляет существенную черту характера Ставрогина. Ею он и отличает-ся, прежде всего, от своих либерально-оптимистических отцов. Пленник своего отвлеченного разума, он отталкивается от разума. Неверующий, он стремится к вере, хочет ее, он непрерывно колеблется между безверием и желанием веры, и так как к необходимости веры приводит его все тот же разум, то его желание веры носит рассудочный и «надрывный» харак-тер. Образы Кириллова и Шатова воплощают в себе это основное противоречие Ставрогинской души. В них Ставрогин «созерцает себя, как в зеркале». Оба они верят в него, «не могут вырвать его из своего сердца», думают, что следуют только его идеям. Вот Кириллов, которого «съела его идея». Он верит или, вернее,
Он чувствует себя «обязанным, верить, что он не верит». Он весь охвачен своим неверием и делает из него все выводы, не останавли-ваясь ни перед чем в своем атеистическом восторге: прямая противоположность Ставрогину, который правильно про себя говорит: «Я никог-да не могу потерять рассудок и никогда не могу поверить идее в той степени, как он». Кириллов верит в абсолютную мощь разума. «Человек несчастлив», говорит он, «потому, что не знает, что он счастлив; только потому». «Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого». «Кто научит, что все хороши, тот мир закончит», по вере Ки-риллова. Он есть как бы чистое воплощение разума, этого, по словам Достоевского, «чисто человеческого начала в человеке». Поэтому идеи Кириллова и есть ни что иное» как абсолютирование человека. Он верит «не в будущую веч-ную жизнь, а в здешнюю вечную». Человек для него довлеет себе, и он чувствует себя одиноким в мире со своей «страшной свободой». «Время для него не предмет, а идея: погаснет в уме». «Своеволие» есть атрибут его человекобога. Вполне последовательно выводит он из это-го абсолютного уединения человека самоубийство, как средство «показать своеволие», как практи-ческое осуществление опустошенного «я», в котором нет уже ничего другого, которое в пол-ной мере «поставило свое дело на ничто». Но здесь как раз мы наталкиваемся на ограниченность разума и безверия. Кириллов сам чувствует эту ограниченность, но охваченный своей идеей, не хочет ее видеть. «Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же. Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам Богом стал, — есть нелепость, иначе непременно убьешь
Себя сам. Если сознаешь — ты царь, и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой глав-ной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле, и я несчастен, ибообязан заявить своево-лие». Этой обязанностью, которую чувствует Кириллов, он все же связан с другими людьми вопреки своему уединению. Ставрогин ясно видит этот разлад и противоречие внутри Кирил-лова. «Великодушный» и «хороший» Кириллов чувствует себяобязанным доводами разума преодолеть свой страх, которым он все еще остает-ся привязанным к миру и к Богу. Вот это воодушевление Кириллова, которого предметом только является разум, но которое менее всего рассудочно, его-то и недостает Ставрогину. Став-рогин бессилен даже утверждать свое неверие. Будучи «чистым отрицанием», он «не может никогда воодушевиться идеей». Он-то видит, что неверие Кириллова только тонкой перегород-кой отделено от веры в Бога. Поэтому он более неверующ, чем Кириллов. Он не верит не только своим разумом, как это делает Ки-риллов, но, в отличие от последнего, не верит сердцем своим и волей, будучи лишен всякой любви и восторга. Не веря всем своим суще-ством, он, напротив, разумом сознает грани-цы неверия, необходимость веры, к которой толкает его его разум, он принимает даже Бога своим разумом, но именно потому его атеизм, атеизм сердца, во много раз превосходит чисто рассудочный атеизм Кириллова.
Эту именно надрывную, разумом навязан-ную веру в Бога, воплощает Шатов. Он тоже поклонник и ученик Ставрогина, несмотря на все возмущение свое против учителя. Шатов
Утверждает, что он повторяет только слова Ставрогина, «воскресившего его из мертвых». «Никогда», утверждает он, «разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра, хотя бы приблизительно». На этом именно основании он отрицает социализм, который есть для него не что иное, как атеистическая «попытка построить мир един-ственно на началах разума и науки». Он видит, что атеизм коренится в оторванности атеиста от народа, от почвы, и он умоляет Ставроги-на: «целуйте землю», «добудьте Бога трудом, му-жицким трудом». В возвращении к народу, который есть для него «тело Божье», видит он единственный еще остающийся Ставрогину путь спасения. Русский народ есть единственный народ-богоносец, и в своей ненависти к мертвой Европе заходит Шатов так далеко, что видит в католицизме родоначальника атеизма и социализ-ма. Для него католицизм вообще гораздо хуже атеизма. В этом отношении он идет гораздо дальше славянофилов, с которыми, по словам Ставрогина, у него то общее, что и он также подменяет утраченную непосредственную веру желанием веры, будучи только, как и они, богоискателем, жаждущим веры. На слова Ставро-гина, что он низводит Бога до атрибута народ-ности, Шатов отвечает: «Напротив, я народ возношу до Бога». Поэтому-то забота о народе превозмогает в нем заботу о Боге. Он абсолютирует народ, точно так же, как Кирил-лов абсолютирует разум. Ставрогин, бессильный воодушевиться какой-нибудь идеей, не разделяет этого воодушевления Шатова, этой его веры в народ». «В России я ничем не связан», говорит он, «в ней мне все так же чужое, как и везде. Он даже «не мог в ней ничего возненавидеть». Поэтому в словах Шатова, воз-
Вращающего ему его собственные рассудочные до-воды в пользу веры, он слышит только надрывность этой веры, несмотря на всю страстность шатовского искания. «Я хотел лишь узнать, спро-сил он Шатова, сурово посмотрев на него, веруете вы сами в Бога или нет? — Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую в тело Христово... Я верую, что новое пришествие совершится в России... Я верую, залепетал в исступлении Шатов. — А в Бога, в Бога? — Я... Я буду веровать в Бога». Если по отношению к Шатову можно применить известные слова Пас-каля о том, что «кто Меня ищет, тот уже владеет Мною», то Ставрогин не ищет Бога, зная уже, что он Его никогда не найдет. Неверие Ки-риллова, видели мы, было чисто рассудочным неверием, к которому, в последней глубине его существа, примешивалась вера в Бога. Наоборот, вера Шатова слишком рассудочная вера, подтачиваемая изнутри неверием. Его любовь и ненависть превозмогают, однако его сомнения, Ставрогин же, напротив, «ни холоден, ни горяч». Он ничего не может противо-поставить своим сомнениям, ибо сердце его ис-полнено безразличия. «Если я недостаточно верую, то, значит, я вообще не верую», говорит он про себя. В отличие от Кириллова, которого съела его идея, Ставрогин разъеден идеей. «Ставрогин, если верует, то не верует, что он верует», говорит про него Кириллов. «Если же не верует, то не верует, что он не верует». Поэтому он и осужден постоянно качаться между неверием и желанием веры. Отрицание, нашедшее в нем свое воплощение, так и осуждено было оста-ться «без всякого великодушия и без всякой си-лы». «Даже отрицания не вылилось», признается он сам в последнем письме к Даше. Из
«двух возможностей» — верить или сжечь — он не в силах был даже избрать второй.
Что он стоял перед этим выбором, и что его неверие часто понуждало его к тому, чтобы избрать эту вторую возможность, — об этом свидетельствует отношение Ставрогина к революционерам и к их предводителю Петру Верховенскому. От своего отца Петр Верховенский унаследовал убеждение, за которым, однако, не стоит уже более никакого воодушевления, а толь-ко самый беззастенчивый цинизм. В той самой мере, в какой воодушевление выродилось у него в цинизм бессильная мечтательность его отца уплотнилась у него в действенный фанатизм. Петр Верховенский всегда в движении. Он ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится. Кажется, ничто не может привести его в смущение; при всяких обстоятельствах и в каком уго-дно обществе он останется тот же. В нем боль-шое самодовольство, но сам он его в себе не примечает нисколько. Говорит он скоро, торопли-во, но в то же время самоуверенно и не лезет за словом в карман. Его мысли спокойны, несмо-тря на торопливый вид, отчетливы и оконча-тельны, — и это особенно выдается. Выговор его удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные верхушки, всегда подобранные и всегда готовые к вашим услугам». Активность как бы совершенно закупорила в нем всякую созерцательность и вообще всякую духовность, он и описан Достоевским, как чистый механизм действия. Мелким чертам его соответствуют короткие мысли и плоскость всего его существа. Нет в нем импонирующего, хотя и пустого, достоинства его отца. Идеи интересуют его мало. Он расценивает их лишь как орудие действия, да у него и нет никаких собственных идей, это все чужие идеи, но «как все это
Искажено, исковеркано», как в ужасе воскли-цает Степан Трофимович. Отцовский либерализм выродился у него в последовательное и бесшабашное отрицание всех ценностей. Добро, Красота, Святое, даже самая Истина, — все это для него лишь порождения Пользы. В атеизме его нет уже ничего от глубокой проблематики Кириллова, почему он и неизбежно вырождает-ся в простое богохульство. Свобода есть для не-го давно уже не что иное, как сентиментальная иллюзия, почему он и заменил ее рабским ра-венством. Отвлеченная любовь к человечеству дошла у него до своего логического конца, выро-дившись в циническое презрение к народу, в котором он видит лишь простое удобрение революции. Убийство, грабеж, поджог, все сред-ства хороши для поставленной им себе цели. Но самая-то цель, их освящающая, — о ней Петр Верховенский предпочитает вообще не думать. «Филантропами» презрительно обзывает он всех тех, кто тратят время на размышления о будущем строе. Новый мир построится уж как-нибудь сам собой, после разрушения старого мира. Сейчас все дело в разрушении, на кото-рое и должны быть направлены все усилия. Отвле-ченное отрицание, на дрожжах которого вырос беспочвенный рационализм отцов, породило здесь как свой плод реальное отрицание, разрушение и уничтожение. Если у отцов было мировоззрение, то у сына Верховенского есть только про-грамма, да и программа эта с течением време-ни стянулась в одну тактику. Для этого в го-лую тактику иссякшего мировоззрения нужен еще только один талант — талант нахрапа. Петр Верховенский, который, как никто другой, обладает этим «даром бездарности», есть чи-стое воплощение отвлеченности разума, выродившейся в чистое отрицание.
И все же, диалектика отрицания ставит перед ним необходимость подчиниться какому-то авто-ритету, хотя бы и вымышленному им самим. Сын Верховенский принимает систему Шигалева, которая, «исходя из безграничной свободы, приходит к безграничному деспотизму», в ко-торой «убито всякое желание, только необхо-димое позволено», а «горе и воля» разрешены только «властвующей одной десятой». Так нигилист и атеист жаждет поклониться идолу, богохульник становится идолоискателем, если не идолопоклонником. Но если Ставрогина толкает желать веры в Бога его разум, то Петра Верховенского влечет поклониться идолу его безудерж-ная активность. Разуму, иссякшему до простой тактики, более всего и соответствует ложный бог, бог скрытый, не открывающий себя людям, но действующий тайно, вынуждающий себе подчинение насильно, чудесами, а не привлекающей к себе людей, как свободные существа, одной толь-ко чисто духовной силой явленного им нравственного идеала.
Верховенский влечется к Ставрогину, как к своему Ивану-Царевичу, потому что он чув-ствует в нем все те дары Антихриста, в которых он нуждается, и которых у него самого нет. «Я люблю красоту», говорит он Ставроги-ну, «я нигилист, но люблю красоту. Разве ниги-листы красоту не любят? Они только идолов не любят, ну, а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потре-пать по плечу. Вы ужасный аристократ! Аристо-крат, когда идет в демократы, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своей, и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого,
Кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк....» В Ставрогине Петра Верховенского восхищает не только его «изумитель-ная способность к преступлению», за которой стоит полное безразличие к добру и злу, и кото-рой он сам обладает в высокой степени, но великолепие этого дара у Ставрогина, как бы пол-ная его бескорыстность, демоническая сила, излу-чаемая Ставрогиным и совершенно отсутствую-щая у него, человека пользы. Он тоже не останав-ливается ни перед каким преступлением, но он делает это из соображений рассудочной поль-зы, тогда как Ставрогин совершает свои преступления даже без всякого умысла, как своего рода гений в кантовском смысле, как бы некая природная сила, не знающая, что она творит. Впрочем, Ставрогин сознает свои преступления, и трагическое его образа состоит как раз в том, что демон его стоит выше всякой поль-зы, и что никакие уталитаристические соображения не могут его обмануть относительно истинного характера его существа, не могут заглушить в нем сознания собственной гибели. Ставрогин навеки осужден созерцать разумом безверие свое-го сердца, почему разум и толкает его к тому, чтобы желать веры. В этом именно и заключает-ся его крестный путь, ознаменованный в его имени (σταυςός ): ему недостает любви, которая есть единственный источник истинной веры, и он сам сознает это совершенное отсутствие в себе любви. Если зло действует в Петре Верховенском разлагающе, то в Ставрогине оно само уже внутренне разложено и потому оно у него более созерцательно, чем активно, действует тем, что привлекает, а не орудует. Поэтому также, если Ставрогин есть идол Верховенского, то этот последний — не что иное, как «обезьяна» Ставрогина. Глубоко правильно
определил Вячеслав Иванов Петра Верховенского как ставрогинского Мефистофеля, а Став-рогина — как отрицательного русского Фауста, — «отрицательного потому, что в нем иссякла любовь, а с иссякшей любовью и то стремление, которым спасается Фауст». *) Обе «ночи», ког-да Ставрогин соблазняется своим Мефистофелем и смотрится в него как бы в свое зеркало, занимают в композиции «Бесов» центральное место. Весь характер Ставрогина и его судьба уже вполне определены здесь.
«Никогда никого не могу я любить», признает-ся Ставрогин в своей «Исповеди», и эта неспособ-ность его любить проявляется в особенно яркой форме в его отношении к женским образам романа. Сын своенравной и деспотической гене-ральши Ставрогиной, тайным браком женатый на безумной Марии Лебядкиной, любовник гор-дой и страстной Лизы, он «бесценным другом своим» имеет «нежную и великодушную» Дашу, воспитанницу его матери и сестру Шатова. При этом, однако, он ни сын, ни супруг, ни любов-ник, ни друг, ему недостает любви, чтобы это его внешнее отношение к близко стоящим к нему женщинам сделалось конкретным и живым отношением. Отношение его к ним отвлеченно и мертво, не только внутренне раздвоено, но и пропитано все обманом и ложью. Все четыре жен-щины живут им, любят его до самозабвения, и все же он внушает им столько же смертного страха, сколько и любви. Их любовь проявляет
___________________
*) Ср. статью его — «Достоевский и роман-трагедия». Борозды и Межи, М. 1916. — Эта замечательная статья включена Вяч. Ивановым в недавно вышедшую по-немецки его книгу: W. Iνа n оν . Dostoevskii. Tubingen 1932, — пожалуй, самое значительное, что написано о Достоевском.
Наружу всю двойственность его природы: его отор-ванность от Бога и его горькое сознание этого отпада. Страстная и наивная Лиза мечтает его спасти своей любовью, вдохнуть в него снова жизнь своей страстью, но наталкивается на такое безразличие души, что одной ночи оказалось достаточным для того, чтобы ее мечта рассеялась, как «опереточная иллюзия». «Мне всегда каза-лось», говорит она, «что вы заведете меня в ка-кое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться, в том и пройдет наша взаимная любовь». Даша тоже вполне сознает, какая перспектива ее ожидает, хотя любовь ее и ее вера питают в ней надежду, что смирение ее и терпение в конце концов превозмогут безразличие Ставрогина, и она сможет ему «восставить цель». На этот раз, однако, сам Ставрогин не вынес перспективы «жизни в Ури». Он чувствует, что в своем абсолютном уединении он не только не может ничего дать, но и ни-чего взять от Даши, как бы ни была прекрас-на и действенна ее любовь. «Вникните тоже, что я вас не жалею, коли зову, и не уважаю, коли жду. А между тем и зову и жду», — пишет он Даше. Он находит в себе силы отказаться от обмана такой любви без жалости и без уважения, и из гордости, в конце концов, выбирает он второй путь, тоже обманный, — «показать великодушие», которого у него на деле нет. Гордость заставляет его все же избрать этот второй путь — самоубийства. Настолько хватило в нем все-таки силы, чтобы мгновенную смерть предпочесть медленному умиранию.
Это бессилие Ставрогина выйти из обмана, в котором он пребывает, приобретает глубокий символический смысл в отношении Ставро-гина к Хромоножке. Девственная душа тайной
Жены Ставрогина заперта в ее больном теле, как в темнице. Сумасшедшая Мария Лебядкина тоскует по своем возлюбленном, по небесном своем князе, который бы освободил душу ее от власти князя тьмы, искупил бы ее неведо-мый грех своею любовью. *) Ставрогин то пред-ставляется ей этим именно князем, то, напротив, она чувствует смертный грех в его присутствии. Когда Ставрогин принимает решение объя-вить свой брак с ней, то все, что он может предложить ей — это безнадежность существования, ничем не отличающегося от той же ме-дленной смерти. Из гордости и презрения к людям Ставрогин готов нести тяжесть своего ка-приза. Он готов наказать себя, но он не может сострадать, не может нести бремени любви и, стало быть, также и бремени жизни. Для этого он слишком уединен, и нет веры в его равнодуш-ном сердце. Он не только не верит разумом в искупление и в воскресение, но он отрицает их всем своим существом, не способен ни своим сердцем, ни своей волей приобщиться к ним. За маской «князя» и «сокола» Хромоножка ясно видит самозванца, «проклятого Гришку Отре-пьева», она не только видит нож в кармане, которым он убьет ее немощное тело, но видит и его самого, самозванца, осужденным на гибель. «Прочь, самозванец, повелительно вскричала она, я моего князя жена, не боюсь твоего ножа». (Замечательно, что не только герои романа, но и его истолкователи были введены в заблуждение ма-ской Ставрогина. Хотя сам Достоевский совершен-но определенно говорит о своем герое как о «мрачном явлении», даже «злодее», большинство критиков Достоевского видят в нем не отри-
________________
*) В цитированной выше статье (и книге) Вяч. Иванов дает глубокое истолкование представленного здесь символа: в Хромоножке символизована русская «мать-земля», ожидающая своего жениха и мучимая лже-князем и его бесами.
Цательный, a положительный образ. Видеть зло изображенным трагически так необычно, что и трагичность Ставрогина (а сам Достоевский назы-вает Ставрогина «трагической фигурой») пытают-ся истолковать как добро, подпадшее злу или судьбе. На деле, однако, главным героем метафизического действия «Бесов» является не добро, соблазненное злом, а самое зло, трагедия которого и символизована в образе Ставрогина. В этом отношении «Бесы» представляют прямую проти-воположность «Братьям Карамазовым», имеющим своим предметом трагедию добра. Тогда как в «Братьях Карамазовых» добро изображе-но в динамической схеме своих восходящих ступеней, метафизическое действие «Бесов» носит, напротив, статический характер: зло отражается здесь в образах других героев романа, которые кружатся вокруг него, как главного героя трагедии, и эта статичность метафизического действия еще усиливается от своего контраста с напряженной динамикой эмпирического действия романа. Сознание неисполненной любви, соединенное с бессилием любить, — в этом ад Ставрогина. Не только своим разумом, но всем своим существом не верит он в Бо-га, от которого он отпал, разорвав связь любви, коей все существа связаны с Богом и друг с другом. Тем, что он сознает этот собственный свой отпад от Бога, он преодолевает сам границы своего неверия, однако и это он делает только своим разумом, побуждающим его желать веры и тем самым еще острее переживать свое собственное бессилие любить и, следовательно, верить. Подобно тому, как беспочвенность русского интеллигента потенцирована у Ставрогина в отпад от Бога, точно так же и скука русского барича приобретает у него размеры чисто люциферовской трагедии. Тип прижи-
Вальщика и лишнего человека, оторванного от народа и не имеющего собственной жизни, усугуб-ляется в образе Ставрогина до двойничества, до чисто призрачного бытия, которое для Достоевского и есть бытие зла. Зло, думает Достоевский, живет всегда на чужой счет, как приживальщик, на счет добра, маску которого оно принимает, и отраженным светом которого оно обманывает. У него нет собственной жизни, а есть только мнимая жизнь, видимость жизни. И, действительно, сознание жизни вытеснило у Ставро-гина самое жизнь. Ставрогин живет в своих отражениях или в своих «бесах». «Или, вернее, другие живут им, для него (вспомним о женских типах романа) и «от него», а он сам не живет, он нереален, он только Самозванец в действительности и возможности, «Иван-царевич», «Гришка Отрепьев». Ведь за ним идут живые люди, принимающие его за нечто совсем другое, чем он есть в действительности. Ибо в действительности он «рассыпан», «двоится», безлико-многоликий, вселикий». В тот момент, когда сумасшедшая Мария Лебядкина распознает Ставрогина как самозванца, его судьба окончательно определяется. Раньше он думал еще, что черт, являющийся ему, есть только галлюцинация, которую он сможет отогнать напряжением своей жизненной силы, теперь он видит в нем реальность, против которой он ничего уже не может поделать. С этого момента Ставрогин верит в черта: сознав вполне свою неспо-собность верить в Бога, он теряет даже волю верить. С этого времени он уже обречен смерти. Подобно тому, как вера в Бога и Христа для Достоевского есть дело не разума, а любви, являю-щейся источником жизни, точно так же и вера в черта и в Антихриста есть для него ни что иное, как совершенное иссякновение любви и
Омертвение души, за которым следует и телесная смерть. Даша видит это с совершенной ясностью, говоря Ставрогину: «В ту минуту, как вы уверуете в него, вы погибли».
Как известно, эти слова Даши, как и все место, где Ставрогин рассказывает ей о своих галлюцинациях, выпущены Достоевским из окончательного текста «Бесов», очевидно, потому, что он полагал, что место это слишком тесно связано с «Исповедью», которая должна была за ним следовать, и только из связи с последней может быть понято читателем. В самом деле, «Исповедь Ставрогина», как и вся выпущенная глава «У Тихона», к которой она от-носится, составляет, на наш взгляд, органиче-скую часть «Бесов», и если она и не представляет собой «кульминационной точки романа», как ду-мает А. Долинин, то все же она бросает яркий свет на образ Ставрогина, существенно воспол-няя его характеристику. Что Достоевский выпустил главу «У Тихона» против своей воли, сле-дуя лишь категорическому настоянию Каткова, тогдашнего редактора «Русского Вестника», — обстоятельство это столь же бесспорно, как и то, что он впоследствии примирился с этим пропуском и уже не думал восстанавливать в отдельном издании романа пропущенной главы. Не под-лежит также сомнению, что этот вынужденный пропуск «Исповеди» существенно отразился на плане романа, изменив первоначально предполагавшийся ход его действия. Из письма Достоевского к Каткову от 8. X. 1870 г. по поводу отсылки первой части «Бесов», мы узнаем в точности, в чем состояло это изменение. Достоевский предполагал в последней части романа
противопоставить «мрачным фигурам» ряд по ложительных типов, среди которых, в част-ности, большую роль должен был играть епископ Тихон, прообразом которого Достоевско-му служил св. Тихон Задонский. Уже тогда, во время писания первой части «Бесов», Достоевско-му предносился возвышенный образ «русского инока», нашедший свое окончательное воплощение лишь десять лет спустя в «Братьях Карамазовых». В выпущенной главе «Бесов» образ этот только бегло намечен. Тихон не участвует в действии романа, стоит вне изображенной в нем трагедии, и вся роль его сводится к тому, чтобы еще резче оттенить черты главного героя, романа, ему столь противоположного. Что и сам по себе идеальный образ русского инока мало годился для того, чтобы быть активным участником действия романа, видно из того, что в последующих попытках образ этот точно также остается вне действия трагедии. Так в «По-дростке Макар Алексеевич изображен странником, появление которого каждый раз ярко освещает и действие и героев романа, но мало воздействует на них, и даже старец Зосима, в образе которого этот замысел писателя получил свое окончательное и совершенное воплощение, остается по ту сторону как эмпирического, так и метафизического действия изображенной в «Братьях Карамазовых» трагедии, несмотря на все влияние, оказанное им на характер и судьбу младшего героя ее, Алеши. Вынужденному пропуску «Исповеди» из «Бесов» мы обязаны тем обстоятельством, что Достоевский отказал-ся от своего первоначального замысла включить Тихона в действие романа, и что «Бесы» остались, таким образом, чистой трагедией зла. Замысел Достоевского противопоставить злу «величавый образ добра» от этого только выиграл: за де-
Сять лет, прошедших от «Бесов» до «Братьев Карамазовых», образ «русского инока» вырос в душе Достоевского, созрел и смог получить свое совершенное воплощение в лице старца Зосимы. С другой стороны, у нас нет никаких оснований предполагать, что пропуск «Исповеди» хотя бы в чем-либо изменил характер и судьбу Ставрогина, как это полагают В. Комарович и А. Бем. Утратилась не «возможность в характере и судьбе Ставрогина», будто бы суще-ствовавшая в уме автора до вынужденного про-пуска «Исповеди», но лишь включение в общую канву «Бесов» того «ряда положительных фигур», которое действительно составляло первона-чальный замысел писателя. Если Достоевский, в конце концов, примирился с пропуском главы и не включил ее снова в отдельное издание ро-мана, то только потому, что положительная идея, которую он хотел выразить в образе «русско-го инока» была ему слишком дорога, и он не хотел ее, по собственному своему признанию, испор-тить тем беглым изображением ее, которое только и дано в пропущенной главе. *) Таким образом, он не восстановил этой главы ради не удовлетворяющего его в ней образа Тихона, а не потому, чтобы изображение Ставрогина в ней противоречило образу Ставрогина в романе. Он так сказать, пожертвовал Ставрогиным ради Тихона — будущего Зосимы.
В самом деле, предположение, что Достоевский выпустил «Исповедь» «из внутренних оснований» тесно связано с определенным истолкованием «Исповеди». Исследователи, защищающие эту точку зрения, видят в «Исповеди» искренний акт покаяния и веры, открывающий, действительно, новую жизнь перед героем романа в
________________
*) Ср. письмо к Майкову от 9. X .1870 - Письма, II , 291.
Духе фабулы так и не написанного Достоевским «Жития великого грешника», работа над которым была прервана «Бесами». Однако нет ничего более превратного, чем такое толкование. Преж-де всего, оно резко противоречит словам повествователя «Бесов», бесспорно выражающего мнение самого автора. «Документ этот, по-моему, говорит про «Исповедь» повествователь, дело бесполезное, дело беса, овладевшего этим господином. Похоже на то, когда страдающий острой болью мечется в постели, желая найти положение, чтобы хотя на миг облегчить себя. Даже и не об-легчить, а лишь бы только заменить хотя на мину-ту прежнее страдание другим. И тут уже разумеется не до красивости или разумности положе-ния. Основная мысль документа — страшная, не-притворная потребность кары, потребность креста, всенародной казни. А между тем эта потребность креста все-таки в человеке, не верующем в крест, — «а уж это одно составляет идею», — как однажды выразился Степан Трофимович в другом, впрочем, случае. С другой стороны, весь документ в то же время есть нечто буйное и азартное, хотя и написан, по-видимому, с дру-гою целью. Автор объявляет, что он «не мог» не написать, что он был «принужден», и это до-вольно вероятно: он рад бы миновать эту чашу, если бы мог, но он действительно, кажется, не мог, и ухватился лишь за удобный случай к но-вому буйству. Да, больной мечется в постели и хочет заменить одно страдание другим, — и вот борьба с обществом показалась ему положением легчайшим, и он бросает ему вызов. Действительно, в самом факте подобного доку-мента предчувствуется новый, неожиданный и не-почтительный вызов обществу. Тут поскорее бы только встретить врага»...
То же самое думает об «Исповеди Ставроги-
На» и Тихон. «Если бы это действительно было покаяние и действительно христианская мысль», говорит он, прочтя «документ». «Вас порази-ло до вопроса жизни и смерти страдание обиженного вами существа: стало быть, в вас есть еще на-дежда, и вы попали на великий путь, путь из неслыханных: казнить себя перед целым миром заслуженным вами позором. Вы обратились к суду всей церкви, хотя и не веруя в церковь; так ли я понимаю? Но вы как бы уже ненавиди-те и презираете вперед всех тех, которые прочтут здесь написанное, и зовете нас в бой». «О, вам нужен не вызов, a непомерное смирение и принижение. Нужно, чтобы вы не презирали судей своих, а искренне уверовали в них, как в великую церковь, тогда вы их победите и обратите к себе примером и сольетесь в любви». Но Ставрогин далек в «Исповеди» от всякой любви. Его исповедь есть акт гордости, а не смирения, есть вызов, а не принижение, он не в состоянии преодолеть своего уединения и той «брез-гливости», которую он испытывает по отношению к своим ближним. Отсюда эта «боязнь смешного», которая, по мнению Тихона, его «убьет». Поэтому и отговаривает Ставрогина от опубликования его «листков». «Вас борет желание мученичества и жертвы собою; поборите и сие желание ваше, отложите листки и намерения ваши, и тогда уже все поборете. Всю гордость свою и беса вашего посрамите. Победителем кончите, свободы достигнете».
Наконец, и сам Ставрогин тоже вполне сознает, что представляет собою в своем истинном существе его исповедь. «Я, может быть, вам очень налгал на себя, — настойчиво повторил вдруг Ставрогин,— я даже не знаю еще сам... Впрочем, что же, что я их вызываю грубостью моей исповеди, если вы уже так заметили вызов?
Так и надо. Они стоят того». — «То есть, нена-видя их, вам станет легче, чем, если, приняв от них сожаление?» отвечает на это Тихон, чтобы вскоре с выражением сильнейшей горе-сти воскликнуть: «Я вижу... я вижу, как наяву, что никогда вы, бедный погибший юноша, не стоя-ли так близко к новому и еще сильнейшему преступлению, как в сию минуту». — «Ставрогин даже задрожал от гнева и почти от испуга. — Проклятый психолог! оборвал он вдруг в бешенстве и, не оглядываясь, вышел из кельи».
В самом деле, когда Ставрогин передавал Тихону листки своей исповеди, он уже точно знал, что в это самое время жена его будет убита одним из его «бесов», каторжником Федькой, и притом убита по его собственному слову. Он знал это, знал также, что он есть настоящий убийца, и все же пальцем об палец не ударил, чтобы предотвратить убийство. Подобно убийству Иваном Карамазовым своего отца, и убийство Ставрогиным Хромоножки есть следствие гордыни и духовного безразличия. Но если в случае Ивана Карамазова смертоносным оказалось добро, перекинувшееся в зло, отвле-ченное добро в виде морального закона разума, презирающего ближнего и его осуждающего, — то Ставрогин убивает свою жену, как игрок, ни на что уже не надеющийся в будущем и все же в отчаянии своем ожидающий хотя бы и не-возможного чуда. В этом последнем своем преступлении Ставрогин представляется тем же чистым воплощением зла: его презрение к ближ-нему, уединение его души, ложь перед самим со-бой и уныние, переходящее в отчаяние, — все эти смертоносные силы его души проистекают из одного и того же источника, будучи следствиями безверия сердца, как отпада от Бога.
Для того, кто понял истинный смысл ис-
Поведи Ставрогина, теряет всякое значение вопрос, совершил ли действительно Ставрогин то преступление над девочкой, которое в ней опи-сано. Ведь у него «было много воспоминаний, мо-жет быть, еще гораздо худших перед судом людей», и, следовательно, достаточно оснований для исповеди независимо от эпизода с Матрешей. Совершенно неправильно также ставить в зави-симость от факта совершения или несовершения этого преступления возможность спасения Ставро-гина. Ведь по глубокому убеждению Достоевского, мысли которого в данном случае высказывает Тихон, даже самое страшное преступление будет прощено Христом — «если только достиг-нете того, что простите сами себе». «О нет, нет, не верьте, я хулу сказал: если не достигнете примирения с собою и прощения себе, то и тогда Он простит за намерение и страдание ваше великое: ибо нет ни слов, ни мыслей в языке человеческом для выражениявсех путей и поводов Агн-ца, «дондеже пути Его въявь не откроются нам». Кто обнимает Его, необъятного, кто поймет все-го бесконечного». По Достоевскому, Бог выше добра и зла, и эта основная идея отрицательного богословия высказывается в данном случае Тихоном для того, чтобы показать Ставрогину воз-можный еще и для него путь спасения. *) Любовь
_________________
*) Поэтому совершенно неправильно предполагать, что «в глазах Достоевского изнасилование ребенка есть преступление, для которого нет прощения, даже согласно высшему божественному порядку», как это утверждает А. Долинин (Цит. статья, стр. 305). Мысль о том, что божественная любовь, будучи бесконечной, преодолевает самое противоречие добра и зла, Достоевский развивает подробнее в «Братьях Карамазовых». О тесной связи между этой любимой мыслью Достоевского и «отрицательным богословием» см. кроме цитированной выше моей статьи, также статьи мои «О посмертных записках Достоевского» «Борьба утопии и автономии Добра в мировоззрении Достоевского и Вл. Соловьева» (Совр. Зап., кн. 39, 45-46). Эту же мысль положил в основу своей замечательной книги «Назначение человека» (1932) H. А. Бердяев, уже ранее близко подошедший к ней в своей работе «Мировоззрение Достоевского», Берлин, 1923.
Божия бесконечна, и нет преступления, которое она не могла бы искупить. Ставрогин обречен не потому, что он совершил преступление, которому якобы «нет прощения», а потому, что совер-шенное отсутствие в нем любви и невозможность для него преодолеть то уединение, в которое за-гнала его гордость, отрезывают ему всякий путь к Богу, как к всепрощающей бесконечной любви. Правда, Ставрогин мучится «сознанием неисполненной «любви», и его разум толкает его к тому, чтобы теоретически принять существование Бога, однако ж он не верит в Бога своим сердцем, у него нет органа, чтобы почувствовать себя объединенным со своим ближними и с Богом в любви, т.е. у него нет действенной (пра-ктической) веры в Бога, которая только и есть подлинная вера. Не чувствуя себя жизненно связанным с Богом, Ставрогин видит себя во власти дьявола. Он чувствует живое присутствие черта, видит его воочию перед собой, хотя разум его и толкует ему его черта как галлюцинацию. Таким образом, отношение Ставрогина к дьяволу прямо противоположно отношению к Бо-гу: с чертом, реальность которого его разум отказывается признавать, он чувствует себя свя-занным всем своим существом; напротив, Бога он отрицает всем существом своим, хо-тя «сознание неисполненной любви» заставляет его разум признавать существование Бога. Его отчаяние и сознание обреченности есть ничто иное, как ощущение начала смерти, которому он подпал, разорвавши связь свою с началом любви и жизни. Воскресение же души достигается, по До-стоевскому, не «катехизисом новой веры» и да-же не «внезапным подъемом» или отдельным «героическим подвигом», но чтобы воскреснуть душою, нужно «нечто более трудное — серьезная
И долгая нравственная работа, упорство в любви». Иначе «из ангельского дела выйдет дело дьяво-ла».
Ставрогин знает это так же хорошо, как и Тихон, он знает, что он «осужден», и потому вместо того, чтобы надеяться на божественную любовь, он бросается во все стороны, ожидая чу-да то от своей исповеди, то от Лизиной любви, то от жалости к нему Даши, — подобно игроку, последняя надежда которого лежит не в нем самом и не Боге, а в «повороте колеса». Подоб-но тому, как подлинная, имеющая источником своим любовь, вера в Бога есть жизнь, точно так же и вера в дьявола, будучи следствием совершенного иссякновения в человеке любви, есть духовное разложение человека и его смерть. Поэтому-то и говорит Тихон, что совершенный атеист выше верующего в дьявола без веры в Бога, ибо вера в дьявола без веры в Бога есть безразличие души и ее смерть. «Совершенный атеист, как хотите, а все-таки стоит на предпоследней, верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равно-душный никакой уже веры не имеет, кроме дур-ного страха». В этом и состоит смысл слов из откровения Иоанна, которые Тихон читает Ставрогину по его настоянию: «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твоя дела; ни холоден, ни горяч. О, есть ли бы ты был холоден или горяч. Но пое-лику ты тепл, а не горяч и не холоден, то из-блюю тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок и беден, и нищ, и слеп, и наг...»
С. Гессен.
Страница сгенерирована за 0.02 секунд!
Роман «Бесы».Время и пространство .(пока только время) Фигура повествователя-хроникера также помогает Достоевскому осуществить искусную игру со временем. Художественное время, используемое рассказчиком, представляет собой две системы координат: линейное и концентрическое время, дополняющие друг друга в структуре сюжета. Последовательность событий часто нарушается неким временным сбоем: повествователь излагает слухи, версии, интерпретации вокруг привлекшего его внимание факта, отыскивает в прошлом истоки происходящего ныне. Писатель останавливает время текущих событий, чтобы затем вновь максимально ускорить линейное движение времени.
Хроникеры Достоевского не только создают, но и пересоздают время. Хаотичность повествования рассказчика не есть признак его "неумелости", как считает Д. Лихачев5, - это мир его художественного произвола. До поры до времени хроникеру приходится топтаться на месте, "буксовать", перескакивать с одного на другое - словом, сбиваться. Особенно заметна сбивчивость повествования у Горянчикова ("Записки из Мертвого дома"). Он все время оговаривается, забегает вперед: "я об этом еще скажу", "о нем я скажу позже", "об этом я уже говорил". Это необходимо Достоевскому, чтобы, концентрически выстроив свою историю (первый день, первый месяц и далее тянущиеся в остроге годы), приблизиться к сущности преступников, их человеческому зерну, или, по меткому выражению В. Лакшина, "завоевать истину"6.
Хроникер в романе "Бесы", как и Горянчиков, не только рассказчик, но и действующее лицо. Он бегает по различным делам, передает слухи, влюбляется в Лизу Тушину и т. д. Пока Антон Лаврентьевич - вполне стандартный герой, от лица которого ведется повествование. Но вот начинаются какие-то странные метаморфозы: хроникер описывает сцены, какие ни при каких обстоятельствах он не мог наблюдать. Даже если он мотивирует свою осведомленность наличием слухов, то, само собой разумеется, слухи не бывают столь подробными и детальными. Например, сцену, когда Варвара Петровна встречается в церкви с Хромоножкой (причем Антон Лаврентьевич там не присутствовал), он живописует с помощью следующих деталей:
"- Ручку-то пожалуйте, - лепетала "несчастная", крепко прихватив пальцами левой руки за уголок полученную десятирублевую бумажку, которую свивало ветром.
Вы дрожите, вам холодно? - заметила вдруг Варвара Петровна и, сбросив с себя свой бурнус, на лету подхваченный лакеем, сняла с плеч свою черную (очень не дешевую) шаль и собственными руками окутала обнаженную шею все еще стоявшей на коленях просительницы" (курсив мой. - А. Г.). Очевидно, что ни один самый наблюдательный рассказчик не в силах был бы передать Антону Лаврентьевичу эту сцену так, чтобы подметить все нюансы, переходы чувств персонажей, вплоть до развевающегося на ветру уголка десятирублевки, прихваченного левой рукой. Для этого надо обладать недюжинной и цепкой художественной памятью. Но кто же это мог сделать? Те, кто присутствовал в церкви? "...Виднелись всё знакомые, светские лица, разглядывавшие сцену, одни с строгим удивлением, другие с лукавым любопытством и в то же время с невинною жаждой скандальчика, а третьи начинали даже посмеиваться". Вряд ли перечисленные заурядные обыватели были способны на такой блестящий рассказ. Кстати говоря, даже то, как они реагируют на происходящее, хроникер не мог узнать из слухов, а только вообразить, представить себе более или менее правдиво.
Наконец, если подобные сцены хроникер мог воспроизвести, пользуясь слухами (поверим его заверениям), то интимные разговоры между двумя он заведомо ни видеть, ни слышать не мог. Ведь он, как, допустим, Подросток, не залезал в чужие спальни, не подслушивал, не подглядывал. В самом деле, каким образом он мог прознать о сговоре Петра Верховенского со Ставрогиным с глазу на глаз, где первый предлагает Ставрогину почетную роль самозванца, Ивана-царевича, по велению которого Русь будет затоплена в крови, если только он того пожелает? Как мог Антон Лаврентьевич, пускай приблизительно, догадаться, о чем говорят Ставрогин и Лиза после грешной ночи с увозом и страстями? Откуда такая тьма анахронизмов и пространственных несуразностей?
Возникает естественный вопрос: а не фиктивная ли фигура этот вездесущий хроникер? Действительно, многие исследователи так и решали эту проблему: сначала, мол, Достоевский следит, чтобы хроникер участвовал в событиях лично, а потом напрочь забывает о нем и пишет уже от своего авторского лица. Получается, что Достоевский - малоподготовленный к писательству любитель, дилетант, на каждом шагу совершающий промахи и просчеты.
То, что это не так, доказывает внимательное чтение текста. В упомянутой нами сцене разговора между Ставрогиным и Петром Верховенским встречается страннаяавторская ремарка: "Так или почти так должен был думать Петр Степанович" (курсив мой. - А. Г.). Еще одно, на первый взгляд совершенно необъяснимое, замечание в финальной сцене романа: "Софья Матвеевна знала Евангелие хорошо и тотчас отыскала от Луки то самое место, которое я и выставил эпиграфом к моей хронике. Приведу его здесь опять..." (курсив мой. - А. Г.).
Что мы видим? Хроника оборачивается вымыслом. Повествователь ссылается на источники, слухи, выдает себя за очевидца событий, но при этом всячески подчеркивает приемы организации материала, в том числе и значимость эпиграфа, введенного в сюжет романа, - иными словами, рассказчик показывает условность происходящего, и, стало быть, документальность и сиюминутность - только видимость.
В действительности хроникер прежде всего творец, имеющий право на вымысел. С этой точки зрения снимается его фиктивность, объясняется, почему он способен рассказывать о самых интимных сценах тет-а-тет, передавать внутренние монологи героев, интерпретировать слухи и сплетни. В известном смысле хроникеры Достоевского - сотворцы автора. По существу они являются профессиональными писателями, во многом схожими с самим художником: недаром они компонуют время и пространство, создают и описывают внутренний мир героев.
Итак, с одной стороны, их функция - вовлечь читателя в вихрь событий, заставить забыть об условности художественного пространства и времени. С другой же стороны, хроникеры, напротив, выражают мнимость происходящего: безраздельно пользуясь авторской волей, они то акселерируют ритм событий, то вдруг делают необычайно длинную паузу, то самоустраняются, то вновь становятся участниками и свидетелями. С помощью фигуры хроникера Достоевский, таким образом, стирает границы между иллюзорным временем художественного произведения и реальным временем поступка героя, осуществляя сложнейшую игру с пространственно-временным континуумом.
Примечание из лекции:Временные рамки раздвинуты: истории отцов, истории детей. Действия в романе создаются по горячим следам. 70-е гг. – Россия переживала итог коллизий.
Образы:
Роман Достоевского начинается с цитирования Пушкина и Евангелия от Луки. Речь в произведении пойдет о бесах не как мистических существах, а как силах и людях колеблющих Россию. Главный дьявол, Великий грешник, Антихрист –Ставрогин, человек обезбоженный и обожествленный. Примечательно уже само его имя: Николай –имя особо почитаемого в России святого, Николая Чудотворца (кроме того его имя обозначает «победитель народа»); отчество Всеволодович –«володеющий всем»; фамилия Ставрогин происходит от греческого слова «крест».
На начальном этапе подготовки материалов к роману Ставрогин выступает как фигура второстепенная и по существу романтическая. «Князь, изящный друг Грановского». Но в записи от 7 марта 1870 года Достоевский поясняет, что Князь в прошлом «развратный человек и высокомерный аристократ», 15 марта –«Князь –человек, которому становится скучно».
29 марта 1870 года Достоевский принимает кардинальное решение: центральным лицом в романе будет Ставрогин. «Итак, весь пафос романа –в князе, он герой. Все остальное движется около него как в калейдоскопе».
Со временем все более подробно прорисовывается в деталях мрачная фигура Николая Всеволодовича. 6 июня 1870 года: «Nota bene. Хроникер по смерти князя делает разбор его характера (непременно глава Анализ). Говоря, что это был человек сильный, хищный, запутавшийся в убеждениях и из гордости бесконечной желавший и могший убедиться только в том, что вполне ясно…». «16 августа. Князь –мрачный, страстный, демонический и беспорядочный характер, безо всякой меры, с высшим вопросом, дошедшим до «быть или не быть?». Прожить или истребить себя? Оставаться на прежнем, по совести и суду его невозможно, но он делает все прежнее и насильничает».
8 октября 1870 года Достоевский пишет в письме Каткову: «…Это другое лицо (Ставрогин) –тоже мрачное лицо, тоже злодей, –но мне кажется, что это лицо трагическое, хотя многие, наверное, скажут по прочтении: «Что это такое?» Я сел за эту поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его».
«Вообще иметь в виду, что Князь обворожителен, как демон, и ужасные страсти борются с… подвигом. При этом неверие и мука –от веры. Подвиг осиливает, вера берет верх, но и бесы веруют и трепещут». «Многие в бога не веруют, а в бесов веруют. Князь понимает, что его мог бы спасти энтузиазм (например, монашество, самопожертвование исповедью). Но для энтузиазма недостает нравственного чувства (частию от неверия). Ангелу Сардийской церкви напиши».
Достоевский избегает традиционной «предыстории» героя, в которой раскрывается процесс формирования его убеждений; герой взят Достоевским на каком-то остром духовном переломе, определяющим его судьбу. Таким предстает перед нами и Ставрогин.
Ставрогин, наделенный чертами сатанизма, вместе с тем является для нигилистов своеобразной «иконой», «царевичем из сказки». Он невероятно красив и в то же время ужасен. «Это был очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти... удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто... волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, –казалось бы, писанный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску... и вдруг зверь показал свои когти».(Х, с.40) Противоречивость внешняя и внутренняя. Ему присуще дьявольское обаяние, он возбуждает искреннее и непритворное восхищение. Демонология естественно вошла в структуру его образа. В конце описания Хроникер называет его зверем (не сравнивает, а именно называет), а мы помним, Зверь –одно из библейских имен Антихриста.
Ставрогин – сатана, дьявол, душа его ужасна. Он может вместить сюда любые идеи, любые противоположности. Это показатель невероятной широты и самого высшего бесовства. Ставрогин – учитель, как перед учителем перед ним склоняются нигилисты: Кириллову он внушает атеистическую идею, Шатову – православную. В Ставрогине естественно уживаются полярные идеи: атеистические и религиозные. Кажется, что в душе его должно быть таинство, а на самом деле – пустота. В этом и заключен весь ужас: пустота есть крайняя безнравственность, такая душа по природе своей преступна. В этой широте есть что-то адское. В пушкинском и лермонтовском демоне было величие души. В Ставрогине живут пустота и безразличие, лермонтовский демон хотел спастись любовью; пушкинский демон страдал от одиночества. Ставрогин же не знает любви, от одиночества не страдает, следовательно, его душа увечна. В Ставрогине нет ничего, что могло бы рассказать о его максимализме, в нем все рассчитано, он даже не может непосредственно отдаться сладострастию и разврату. У Ставрогина даже разврат рассчитан: есть большой, средний и малый. Всякий раз после своих разгулов он испытывает трезвую, разумную злобу. У него много «подвигов», и трудно понять логику этих «подвигов», он как бы сознательно искалечил свою жизнь. Но Достоевский даже такому бесу, как Ставрогин, посылает некую возможность для осознания собственной жизни, ее оценки.
Исповедь Ставрогина важна: здесь он предстает как страшный преступник, который заслуживает только ада, потому что он насильник, убийца, клятвопреступник. Самое страшное его преступление – насилие над маленькой двенадцатилетней девочкой. Исповедь Ставрогина не вошла в роман по цензурным соображениям (глава «У Тихона»). Ставрогин рассказывает об одном страшном случае своей жизни – разумном разврате, девочка, подвергшаяся насилию, сама наложила на себя руки, сама не простила себе свое падение. Матреша упрекает Ставрогина в его преступлении, но и с себя не снимает вины. Как-то вечером, когда он вернулся к себе в комнату, смотрел на лучи заходящего солнца, на пороге появилась Матреша, угрожая ему кулачком. Ставрогин смотрел на часы ровно двадцать минут, невероятный натурализм ощущений он запомнил до последних деталей и описал в своих записках. А затем ушел из дому, в номерах встретился со своей ватагой, Ставрогин в это время был весел и остроумен, такова картина его души, и ему предназначено нести своей крест. Если бы в душе Ставрогина родились страдания, то возникла бы возможность на спасение, но страданий нет, а есть равнодушие, поэтому Ставрогина ждет самоубийство, он покончит с собой, как и Матреша. Ставрогин ничем не руководствуется, он всех презирает, руководит ими идейно, он часть их сознания и часть их психологии. Ставрогину свойственна опустошенность души, он и умер потому, что нечем стало жить. Ставрогинская широта – инфернальная широта души – признак антинародности, антинациональности, вот почему он стоит во главе русских нигилистов. Ставрогин из тех, кто ненавидит Россию. Не случайно он мечтает жить среди скал и гор.
Как пишет о своем герое Достоевский: Ставрогин предпринимает «страдальческие судорожные усилия, чтобы обновиться и вновь начать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянусь, что оно существует в действительности. Это человек не верующий вере наших верующих и требующий веры полной совершенно иначе». Ставрогин пытается добыть веру «иначе», своим умом, рассудочным путем: «Чтобы сделать соус из зайца, надо зайца, чтобы уверовать в Бога, надо Бога». Особое состояние Ставрогина подмечает Кириллов: "Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же он не верует, то не верует, что он не верует".
Ставрогин оказывается как бы распятым (см. на происхождение фамилии) между жаждой абсолютного и невозможностью его достижения. Отсюда его тоска, пресыщенность, расколотость сердца и ума, тяготение и к добру и ко злу. Нравственная раздвоенность, «жажда контраста», привычка к противоречиям бросают Николая Всеволодовича на вольные и невольные злодейства. Но все эти «срывы» и «подвиги» Ставрогина происходят из рассудка, имеют скорее экспериментальный, нежели естественный характер. Эти эксперименты окончательно остужают чувства и убивают душу, делая Ставрогина человеком, чье лицо «напоминает маску». В описании Ставрогина Хроникер указывает как странность: что «все у нас, чуть не с первого дня, нашли его чрезвычайно рассудительным человеком».
Раздвоенность и равнодушие касаются и идейных увлечений Ставрогина: с одинаковой убежденностью и почти одновременно он внушает православие Шатову и атеизм Кириллову –учения взаимоисключающие. И Кириллов, и Шатов видят в Ставрогине учителя, идейного «отца».
Тихон предлагает Ставрогину исповедаться. Исповедь Ставрогина –саморазоблачение огромной силы. Вместе с тем это свидетельство величайшей гордости и презрения к людям. Если Раскольников страшился покаяния, к которому призывала его Соня, то Ставрогин откровенно решил признаться в отвратительнейшем поступке –совращении девочки, которая потом убила себя. Он даже отпечатал специальный текст. Но эта громкость и демонстративная откровенность насторожили Тихона. Он сразу понял, что в намерении Ставрогина обнаруживается не «воскресение», а самоутверждение. Монах далек от мысли, что ставрогинская исповедь –искреннее покаяние. Он видит только, что герой постиг всю глубину случившегося. Поэтому Тихон предлагает сделать усилие, чтобы посрамить «беса»: «Вас борет желание мученичества и жертвы собою; покорите и сие желание ваше… Всю гордость свою и беса вашего посрамите! Победителем кончите, свободы достигнете…».(XI, с.25) Но Ставрогин не готов к подвигу. И от отсутствия цели, веры в живую жизнь он уходит из нее.
Достоевский считал важным подчеркнуть главенство в современном мире того состояния крайнего безверия, нравственной относительности и идейной слабости, которое воплощает в романе Ставрогин и которое питает, поддерживает и распространяет малые и большие, внутренние и внешние войны, вносит дисгармонию и хаос в человеческие отношения.
Вместе с тем писатель был убежден, что сила «черного солнца» не беспредельна и основывается в конечном счете на слабости. Юродивая Хромоножка называет Ставрогина самозванцем, Гришкой Отрепьевым, купчишкой, сам же он видит в себе порою вместо демона –«гаденького, золотушного бесенка с насморком». Петр Верховенский иногда находит в нем «изломанного барчонка с волчьим аппетитом», а Лиза Тушина – ущербность «безрукого и безногого».
«Великость» и «загадочность», осложняются у главного героя «прозаическими» элементами, а в драматическую ткань его образа вплетаются пародийные нити. «Изящный Ноздрев» – так обозначается один из его ликов в авторском дневнике. Писатель признавался, что взял его не только из окружающей действительности, но и из собственного сердца, поскольку его вера прошла через горнило жесточайших сомнений и отрицаний. В отличие от своего создателя, Ставрогин оказался неспособным преодолеть трагическую раздвоенность и обрести хоть сколь-нибудь заполняющую пустоту души «полноту веры». В результате безысходный финал, символический смысл которого выразил Вяч. Иванов: «Изменник перед Христом, он неверен и Сатане... Он изменяет революции, изменяет и России (символы: переход в чужеземное подданство и в особенности отречение от своей жены, Хромоножки). Всем и всему изменяет он, и вешается, как Иуда, не добравшись до своей демонической берлоги в угрюмом горном ущелье».
Глубинное смысловое значение внутреннего развития образа Ставрогина Достоевский как бы проиллюстрирует через несколько лет после завершения романа рассуждениями «логического самоубийцы» в «Дневнике писателя». Вывод, вытекавший из них, заключался в том, что без веры в бессмертие души и вечную жизнь бытие личности, нации, всего человечества становится неестественным, немыслимым, невыносимым: «только с верой в свое бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения же в своем бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря смысла жизни (ощущаемая хотя бы в виде самой бессознательной тоски) несомненно ведет за собою самоубийство».
СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ - центральный персонаж романа Ф.М.Достоевского «Бесы». Основным, хотя и не единственным, реальным прототипом С.Т.Верховенского явился известный русский либеральный историк-западник, друг А.И.Герцена Тимофей Николаевич Грановский (1813-1855). Источником сведений об историке, которого писатель не знал лично, послужила рецензия Н.Н.Страхова на книгу А.В.Станкевича «Т.Н.Грановский» (1869), опубликованная в «Заре». 26 февраля (10 марта) 1869 года Достоевский писал Страхову: «Книжонка эта нужна мне, как воздух, и как можно скорее, как материал, необходимейший для моего сочинения»; однако в наброске, которым Достоевский начал работу над романом (февраль 1870), черты либерала-идеалиста подверглись пародированию. «Всежизненная беспредметность и нетвердость во взгляде и в чувствах», «жаждет гонений и любит говорить о претерпенных им», «лил слезы там-то, тут-то», «плачет о всех женах - и поминутно женится» - таковы штрихи к портрету чистого западника, «который просмотрел совсем русскую жизнь» и которого автор романа (задуманного как политический памфлет на нигилистов и западников) делал морально ответственным за нечаевское убийство, за монструозного своего сына, негодяя Петрушу. «Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развивавшейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем», - объяснял Достоевский в письме к наследнику престола, А.А.Романову. Являясь обобщенным портретом либерального западника 40-х годов, С.Т. соединяет в себе черты многих людей этого поколения - Герцена, Чичерина, Корша и даже Тургенева.
С.Т, историей которого начинается и заканчивается действие романа, принадлежит к плеяде знаменитых деятелей 40-х годов, получивших европейское образование и успевших блеснуть на университетском поприще в самом начале своей карьеры; «вихрем сошедшихся обстоятельств», однако, карьера была разрушена, и он оказался в губернском городе - сначала в роли гувернера восьмилетнего генеральского сына, а затем и приживальщика в доме деспотической покровительницы генеральши Ставрогиной. С.Т. представлен в романе как отец «беса» Петруши (см. ст.: ПЕТР Верховенский) и как воспитатель «демона» Ставрогина. Постепенно либерал-идеалист опускается до карт, шампанского и клубного бездельничанья, регулярно впадая в «гражданскую скорбь» и в холерину: двадцать лет он стоял перед Россией «воплощенной укоризной» и считал себя гонимым и чуть ли не ссыльным. С приездом же в город сына, которого он почти не знал (так как отдал с малолетства на воспитание теткам), в нем, расслабленном эстете и капризном, вздорном, пустом человеке (так аттестует его генеральша Ставрогина), загорается чувство чести и гражданского негодования. На литературном празднике в пользу гувернанток С.Т. бесстрашно отстаивает высшие ценности («без хлеба... можно прожить человечеству, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете!»), дав бой утилитаристам и нигилистам. Однако губернское общество освистало и высмеяло «нелепого старика», его звездный час обернулся позором и поражением. Он более не хочет оставаться приживальщиком и уходит из дома покровительницы с маленьким саквояжем, зонтиком и сорока рублями; на постоялом дворе у большой дороги «русскому скитальцу» бродячая книгоноша читает евангельский рассказ об исцелении га-даринского бесноватого. «Мое бессмертие, - убежден взволнованный С.Т, - уже потому необходимо, что Бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия...» С.Т умирает просветленный, признав свою духовную ответственность за нигилистов, за Шатова, за сына Петрушу, за Федьку Каторжного, отданного когда-то в солдаты для покрытия карточного долга: душевная драма «рыцаря красоты» завершается высокой трагической нотой.
Образ С.Т, по мнению большинства критиков, принадлежит к величайшим созданиям Достоевского. Современники писателя сравнивали С.Т. с «тургеневскими героями в старости» (А.Н.Майков). «В образе этого чистого идеалиста 40-х годов есть дыханье и теплота жизни. Он до того непосредственно и естественно живет на страницах романа, что кажется не зависящим от произвола автора», - считал К.В.Мочульский. «Образ С.Т. написан не без иронии, но и не без любви. Есть в нем и лжегероическая поза, и благородная фраза, и чрезмерная обидчивость приживальщика, но есть в нем и подлинное благородство и патетическое гражданское мужество», - замечал Ф.А.Сте-пун. «Это самый грандиозный герой Достоевского, - утверждал Ю.П.Иваск, - и не ближе ли он Ламанческому рыцарю, чем кихотик-христосик Мышкин! С.Т, большое испорченное дитя, до самого конца лепечет свои русско-французские фразочки и, сам того не ведая, приобщается не Великой Мысли, а самому Христу». С.Т. выражает в романе идеи, близкие автору, и по воле автора является истолкователем евангельского эпиграфа к «Бесам».
Примечание из лекции: С.Т. большой ребенок, его речи совершенно неопасны. Он является отцом главного беса. Сын его – Петруша,относится к отцу как к устаревшему. Он тип авантюриста – заговорщика, с помощью этого типа мы понимаем, как зарождался экстремиум, и достижение любой цели – это главное условие. Все средства хороши. Он прекрасно знает, что он мошенник, а не революционер. Верховенский считает, что если он сам был руководителем, то и его сын тоже должен руководить и верховенствовать. Теория Шмалева – это тотальное расчеловечение людей и Петр видит в нем идеального человека и видит в нме собрата и проповедует рай на земле. Убийство Шатырева – э то залог единства – что никто из пятерки не донесет
Смысл названия Бесы:
Бесы – образ обощения, духовной смуты, утраты нравственных отриентиров, образ смертельно-опасной эпидемии. Вывод, в центре худ. Анализ идеологии насилия, своеволия. Любое насилие приведет Россию к топору. Эта идея полностью реализуется в Бесах. Топор – символ организации, во главе которой Верховенский.
История о кружке революционеров, основанная на реальных событиях, мало известна массовому читателю. Достоевский хорошо знаком нам по преступлению Раскольникова, по безумию князя Мышкина, по отцеубийству братьев Карамазовых. О трагедии Ставрогина же слышали далеко не все. Что в общем-то не очень и удивительно, поскольку этот роман долгое время было принято не замечать. В Советском Союзе его можно было найти только в собрании сочинений Достоевского. Отдельно «Бесов» не издавали из идеологических соображений: книга в неприглядном свете изображала революционное дело.
Интересно, что экзистенциалисты считали Достоевского своим предшественником. Камю нашел в текстах Достоевского те образы и те проблемы, которые волновали общество в начале XX века. Это вопросы, связанные с идентификацией человека в обществе, границами свободы, возможностью или невозможностью выбора. Принадлежит ли человек сам себе и сам ли совершает свои поступки или он только винтик системы и все предначертано? Оказалось, что именно об этом и писал Достоевский, что его герои мучаются всем этим. И они заговорили с Камю, перестали быть странными и непонятными. А книгу «Бесы» французский экзистенциалист назвал пророческой. В этом романе люди уже стали терять свои души, перестали ощущать себя людьми, закончили верить. Ярче всего это проявилось в образе Ставрогина.
Ставрогин, Онегин, Алеко – лишние люди в литературе
Центральный образ всегда самый многомерный, противоречивый и трудно распутываемый, что закономерно. Он заключает в себе все самые сокровенные мысли автора, является ключевым звеном повествования, на котором оно держится. Он то, ради чего все это было написано. То, что мучило писателя. Таким героем для Достоевского в «Бесах» стал Ставрогин. Зачатки этого образа «странника» возникли ещё у Пушкина, и появились Алеко и Онегин. Они не могли найти себе места в обществе. Однако именно Достоевскому удалось довести этот характер до крайности, создать самое трагичное его воплощение.
Образ Николая Ставрогина
Ставрогин — призрачный герой романа. Он словно не живой. Автор смог добиться невероятной вещи: при условии постоянного участия главного героя в событиях из жизни других персонажей, в общем повествовании он постоянно как будто отсутствует. Им владеет дух небытия. И вся мука Ставрогина в том, что и он ощущает своё «несуществование». Испытывает от этого постоянные душевные муки, хотя и они, конечно, эфемерны. Его поведение странно, эгоцентрично и эксцентрично. Своими поступками он хочет самого себя разубедить в своём небытии. От него есть лишь психологический скелет: железная воля, темперамент, бесстрашие, авантюристическое искание опасности как острого впечатления, но дух его связан цепями и узами, и в нем живёт бес.
Дела Ставрогина сбивают столку: они диаметрально противоположные. Женитьба на Хромоножке представляется верхом альтруизма, а его обращение с Шатовым — верхом цинизма. Но в его крайностях скрывается суть его трагедии. Если человек способен на настоящее зло, если он может испытывать злобу, то как ни странно, но это свидетельство того, что он может и полюбить. Такой человек способен на сострадание и на прочие прекрасные порывы человеческой души. В мире работает закон, ярче и лаконичнее всего выраженный Булгаковым: » Где бы было твоё добро, если бы не было моего зла» .
Характеристика Ставрогина наиболее полно раскрывается лишь под конец романа в его предсмертном письме и последующем самоубийстве, которое есть, безусловно, прежде всего, акт идейного самоопределения. В письме к Даше Ставрогин окончательно и определенно отделяет себя от любой идейно-философской концепции из тех, что представлены в романе. Его самоанализ точен и глубок. Как-то Шатов спрашивал Ставрогина: «Правда ли, что вы уверяли, будто не знаете различия в красоте между какой-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества?». Шатов спрашивал со злобой и раздражением, ибо для него неразличение добра и зла чудовищно и омерзительно. Ставрогин говорит о том же самом спокойно, потому что он действительно, совершенно искренне «не видит разницы». В этом, собственно, и вся трагедия Ставрогина: он знает, что такое добро и что такое зло, но буквально не ощущает разницы.
Анализ главы «У Тихона»
Кульминацией раскрытия души Николая Ставрогина стала глава «У Тихона». Глава — исповедь. Николай Ставрогин приходит к монаху, чтобы показать ему свое письменное признание во всех грехах. Он соорудил документ, который хочет, чтобы обнародовали после его смерти. Получится это или нет, не столь важно. Важен мотив этого поступка. «Бездушный» Ставрогин делает попытку покаяться. Всенародно, как когда-то просила прощения Катерина Кабанова в драма Островского. Делает он это без всякой веры, да и способ выбирает какой-то искалеченный, но все же это попытка.
С Тихоном разговаривает совершенно другой Ставрогин. Куда-то пропал самоуверенный, холодный и отстранённый мужчина, на его месте сидит путающийся в словах человек, потерянный, абсолютно взволнованный и, кажется, испуганный. Говорит вещи, которые страшно услышать даже от него. Но более всего странно, что оказывается, что в бесов то он верует. Полностью отрицая возможность существования Бога.
— А можно ли веровать в беса, не веруя совсем в Бога?
— О, очень можно, сплошь и рядом.
Ставрогин одержим бесом, он стал его плотью, через которую последний несет в мир зло. Посредством этого тела он калечит других людей. Ищет жертв и совращает, мучает, убивает их души. Он дует на тлеющие угли людских пороков и раздувает из них пламя, которое пожирает человека целиком. Ставрогин прямо или косвенно погубил в своей жизни и Хромоножку, и Шатова, и Кириллова, и Лизу, и Верховенского, и несчастную бедную девочку Матрешу, и Бог знает кого еще.
Покаяние всегда предполагает преклонение головы, но Ставрогин ее так и не склонил. Он презирал бы общество, если бы ему оно не было безразлично. Со страниц своей написанной исповеди он смеется над ее читателем. Он со злорадной жестокой улыбкой рассказывает о всех мерзостях, содеянных им, обо всех преступлениях, которые ему довелось совершить. И все слова его точны, и рассудок ясен. Он помнит все до мельчайших подробностей, до паучка на окне. Того насекомого, которое ползло по стеклу, пока в бреду умирал совращенный им ребенок, который смел поверить в любовь Ставрогина. А что испытал Николай от этой смерти? Немного страха. Немного человеческого чувства, да и того запомнить не смог.
Почему Ставрогин покончил жизнь самоубийством?
Н.А. Бердяев писал, что Достоевский влюблен в своего героя. Что Ставрогин, его страсть, его грех и его слабость. Федор Михайлович нарисовал фигуру, которая олицетворяет мировую трагедию: истощение от безграничности. Это трагедия омертвения и гибели человеческой индивидуальности от великих амбиций сделать что-то настолько великое, что не знает ни рамок, ни законов, ни выбора.
Идея романа «Бесы» в том, что русская душа больна. Она заражена бесовским искушением. Отказалась от любых жизненных ценностей, не приемлет авторитетов и не видит разницы между добром и злом. Об этом Достоевский сообщает нам еще в начале, в эпиграфе словами Пушкина:
Хоть убей, следа не видно,
Сбились мы, что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам
В этих словах весь Ставрогин. Его внутренняя суть. Его душу бес поглотил полностью. Это и есть ответ на один из самых волнующих вопросов этого произведения Достоевского: «Почему Ставрогин покончил жизнь самоубийством?». По сути, уйдя из мира земного, он потерял лишь физическую оболочку. Больше у Ставрогина ничего не было: ни веры, ни души, ни любви, ни надежды.
Интересно? Сохрани у себя на стенке!
Н.А. Бердяев
Ставрогин
Постановка "Бесов" в Художественном театре вновь обращает нас к одному из самых загадочных образов не только Достоевского, но и всей мировой литературы. Поражает отношение самого Достоевского к Николаю Всеволодовичу Ставрогину. Он романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен им. Никогда ни в кого он не был так влюблен, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин - слабость, прелыцение, грех Достоевского. Других он проповедовал как идеи, Ставрогина он знает как зло и гибель. И все-таки любит и никому не отдаст его, не уступит его никакой морали, никакой религиозной проповеди. Николай Ставрогин - красавец, аристократ, гордый, безмерно сильный, "Иван Царевич", "принц Гарри", "Сокол"; все ждут от него чего-то необыкновенного и великого, все женщины в него влюблены, лицо его прекрасная маска, он весь - загадка и тайна, он весь из полярных противоположностей, все вращается вокруг него, как солнца. И тот же Ставрогин - человек потухший, мертвенный, бессильный творить и жить, совершенно импотентный в чувствах, ничего уже не желающий достаточно сильно, неспособный совершить выбор между полюсами добра и зла, света и тьмы, неспособный любить женщину, равнодушный ко всем идеям, блазированный и истощенный до габели всего человеческого, познавший большой разврат, ко всему брезгливый, почти неспособный к членораздельной речи. Под красивой, холодной, застывшей маской ставроганского лика погребены потухшие страсти, истощенные силы, великие идеи, безмерные, безудержные человеческие стремления. В "Бесах" не дано прямой и ясной разгадки тайны Ставрогина. Чтобы разгадать эту тайну, нужно проникнуть глубже и дальше самого романа, в то, что было до его раскрывшегося действия. И тайну индивидуальности Ставрогина можно разгадать лишь любовью, как и всякую тайну индивидуальности. Постигнуть Ставрогина и "Бесы" как символическую трагедию можно лишь через мифотворчество, через интуитивное раскрытие мифа о Ставрогине как явлении мировом. Если мы прочтем религиозную мораль над трупом Ставрогина, мы ничего в нем не разгадаем. Нельзя отвечать катехизисом на трагедию героев Достоевского, трагедию Раскольникова, Мышкина, Ставрогана, Версилова, Ивана Карамазова. Это принижает величие Достоевского, отрицает все подлинно новое и оригинальное в нем. Все положительные доктрины и платформы "Дневника писателя" так жалки и плоски по сравнению с откровениями трагедий Достоевского! Достоевский свидетельствует о положительном смысле прохождения через зло, через бездонные испытания и последнюю свободу. Через опыт Ставрогина, Ивана Карамазова и др. откроется новое. Сам опыт зла есть путь, и гибель на этом пути не есть вечная гибель. После трагедии Ставрогина нет возврата назад, к тому, от чего отпал он в путях своей жизни и смерти.
Действие в романе "Бесы" начинается после смерти Ставрогина. Подлинная жизнь его была в прошлом, до начала "Бесов". Ставрогин угас, истощился, умер, и с покойника была снята маска. В романе среди всеобщего беснования является лишь эта мертвая маска, жуткая и загадочная. Ставрогина уже нет в "Бесах", и в "Бесах" никого и ничего нет, кроме самого Ставрогина. В этом смысл символической трагедии "Бесов". В "Бесах" есть двойной смысл и двойное содержание. С одной стороны, это роман с реалистической фабулой, с разнообразными действующими лицами, с объективным содержанием русской жизни. Внешним толчком к написанию "Бесов" послужило нечаевское дело. С этой стороны в "Бесах" есть много недостатков, много неверного, почти приближающегося к пасквилю. Революционное движение конца 60-x годов не было таким, каким оно изображено в "Бесах". Есть в этом реалистическом романе и художественные недостатки. То, что открылось Достоевскому о русской революции и русском революционере, о религиозных глубинах, скрытых за внешним обличьем социально-политического движения, было скорее пророчеством о том, что будет, что развернется в русской жизни, чем верным воспроизведением того, что было. Шатов, Кириллов с их последними, предельными религаозными муками появились у нас только в XX веке, когда обнаружилась не политическая природа русских революционеров, для которых революция не социальное строительство, а мировое спасение. Достоевский предвосхитил Ницше и многое, раскрывшееся лишь теперь. Но я не предполагаю рассматривать "Бесы" с этой стороны, наиболее ясной. "Бесы" также мировая символическая трагедия. И в этой символической трагедии есть только одно действующее лицо - Николай Ставрогин и его эманации. Как внутреннюю трагедию духа Ставрогина, хочу разгадать я "Бесы", ибо она доныне недостаточно разгадана. Поистине все в "Бесах" есть лишь судьба Ставрогина, история души человека, его бесконечных стремлений, его созданий и его гибели. Тема "Бесов", как мировой трагедии, есть тема о том, как огромная личность - человек Николай Ставрогин - вся изошла, истощилась в ею порожденном, из нее эманировавшем хаотическом бесновании.
Мы встречаем Николая Ставрогина, когда нет у него уже никакой творческой духовной жизни. Он уже ни к чему не способен. Вся жизнь его в прошлом, Ставрогин - творческий, гениальный человек. Все последние и крайние идеи родились в нем: идея русского народа-богоносца, идея человекобога, идея социальной революции и человеческого муравейника. Великие идеи вышли из него, породили других людей, в других людей перешлию Из духа Ставрогина вышел и Шатов, и П. Верховенский, и Кириллов, и все действующие лица "Бесов". В духе Ставрогина зародились и из него эманировали не только носители идей, но и все эти Лебядкины, Лутугины, все низшие иерархии "Бесов", элементарные духи. Из эротизма ставрогинского духа родились и все женщины "Бесов". От него идут все линии. Все живут тем, что было некогда внутренней жизнью Ставрогина. Все бесконечно ему обязаны, все чувствуют свое происхождение от него, все от него ждут великого и безмерного - и в идеях, и в любви. Все влюблены в Ставрогина, мужчины и женщины. П. Верховенский и Шатов не менее, чем Лиза и Хромоножка, все прельщены им, все боготворят его, как кумира, и в то же время ненавидят его, оскорбляют его, не могут простить Ставрогину его брезгливого презрения к собственным созданиям. Идеи и чувства Ставрогина отделились от него и демократизировались, вульгаризировались. И собственные ходячие идеи и чувства вызывают в нем отвращение, брезгливость. Николай Ставрогин прежде всего аристократ, аристократ духа и русский барин. Достоевскому был чужд аристократизм, и лишь через влюбленность свою в Ставрогина он постиг и художественно воспроизвел этот дух. Тот же аристократизм повторяется у Версилова, во многом родственного Ставрогину. Безграничный аристократизм Ставрогина делает его необщественным, антиобщественным. Он индивидуалист крайний, его мировые идеи - лишь трагедия его духа, его судьба, судьба человека.
В чем же трагедия ставрогинского духа, в чем тайна и загадка его исключительной личности? Как понять бессилие Ставрогина, его гибель? Ставрогин остается неразрешимым противоречием и вызывает чувства противоположные. Приблизить к разрешению этой загадки может лишь миф о Ставрогине как творческой мировой личности, которая ничего не сотворила, но вся изошла, иссякла в эманировавших из нее "бесах". {Это - мировая трагедия истощения от безмерности, трагедия омертвения и гибели человеческой индивидуальности от дерзновения на безмерные, бесконечные стремления}, {не знавшие границы, выбора и оформления}. "Я пробовал везде мою силу... На пробах для себя и для показу, как и прежде во всю мою жизнь, она оказалась беспредельною... Но к чему приложить эту силу - вот чего никоща не видел, не вижу и теперь... Я все так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощушаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие... Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата... Я никогда не могу потерять рассудок и никогда не могу поверить идее в той степени, как он (Кириллов). Я даже заняться идеей в той степени не могу". Так писал Николай Ставрогин о себе Даше. Но писал это он тогда, когда уже весь истощился, изошел, омертвел, перестал существовать, когда ничего уже не желал и ни к чему не стремился. Ему дано было жизнью и смертью своей показать, что желать всего без выбора и границы, оформляющей лик человека, и ничего уже не желать одно, и что безмерность силы, ни на что не направленной, и совершенное бессилие - тоже одно.
Этому творческому и знавшему безмерность желаний человеку не дано было ничего сотворить, не дано было просто жить, остаться живым. Безмерность желаний привела к отсутствию желаний, безграничность личности к утере личности, неуравновешенность силы привела к слабости, бесформенная полнота жизни к безжизненности и смерти, безудержный эротизм к неспособности любить. Ставрогин все испытал и перепробовал, как великие, крайние идеи, так и великий, крайний разврат и насмешливость. Он не мог сильно пожелать одного и одному отдаться. Ходят темные слухи о том, что он принадлежал к тайному обществу растления малолетних и что маркиз де Сад мог бы ему позавидовать. Бездарный Шатов, плебейски принявший великую идею Ставрогина, в исступлении допрашивает его, правда ли это, мог ли все это совершить носитель великой идеи? Он боготворит Ставрогина и ненавидит его, хочет убить его. Все с тем же жутким сладострастием безмерности Ставрогин берет ни в чем не повинного человека за нос или кусает ухо. Он ищет предельного, безмерного как в добре, так и в зле. Одного божественного ему казалось слишком мало, во всем ему нужно было перейти за пределы и границы в тьму, в зло, в дьявольское. Он не мог и не хотел сделать выбора между Христом и антихристом, Богочеловеком и человекобогом. он утверждал и Того и другого разом, он хотел всего, всего добра и всего зла, хотел безмерного, беспредельного, безграничного. Утверждать только антихриста и отвергнуть Христа - это уже выбор, предел, граница. Но в духе Ставрогина жило и знание Богочеловека, и от Христа он не хотел отказаться в безмерности своих стремлений. Но утверждать разом и Христа и антихриста - значит все утерять, стать бедным, ничего уже не иметь. От безмерности наступает истощение. Николай Ставрогин - это личность, потерявшая границы, от безмерного утверждения себя потерявшая себя. И даже когда испытывает Ставрогин свою силу через самообуздание, через своеобразную аскезу (он вынес пощечину Шатова, хотел объявить о своем браке с Хромоножкой и мн. др.), он исходит, истощается в безмерности этого испытания. Его аскеза не есть оформление, не есть кристаллизация личности, в ней есть сладострастие. Разврат Ставрогина есть перелив личности за грани в безмерность небытия. Ему мало бытия, он хотел и всего небытия, полюса отрицательного не менее, чем полюса положительного. Жуткая безмерность небытия - соблазн разврата. В нем есть прельщение смерти, как равносильной и равнопритягательной жизни. Метафизику разврата, бездонную глубину его тьмы Достоевский понимал, как ни один писатель мира. Разврат Ставрогина, его жуткое сладострастие, скрытое под маской бесстрастия, спокойствия, холодности, - глубокая метафизическая проблема. Это одно из выражений трагедии истощения от безмерности. В этом разврате сила переходит в совершенное бессилие, оргийность - в ледяной холод, в сладострастии истощается и гибнет всякая страсть. Беспредельный эротизм Ставрогина перелился в небытие. Его обратная сторона окончательная импотенция чувств. Николай Ставрогин - родоначальник многого, разных линий жизни, разных идей и явлений. И русское декадентство зародилось в Ставрогине. Декадентство есть истощение Ставрогина, его маска. Огромная, исключительно одаренная личность Ставрогина не оформлена и не кристаллизована. Единственное ее оформление и кристаллизация - жуткая застывшая маска, призрачный аполлонизм. Под этой маской - безмерность и безудержность потухших и истощенных страстей и желаний.
Трагедия "Бесов" есть трагедия одержания, беснования. В ней раскрывает Достоевский метафизическую истерию русского духа. Все одержимы, все беснуются, все в корчах и в судороге. Один Ставрогин не беснуется - он жутко спокоен, мертвенно холоден, он застыл, утих, умолк. В этом вся суть "Бесов": Ставрогин породил этот бушующий хаос, из себя выпустил всех бесов и в беснование вокруг себя перелил свою внутреннюю жизнь, сам же замер, потух. Безмерность желаний Ставрогана вышла наружу и породила беснование и хаос. Он не совершил творческого акта, не перевел ни одного из своих стремлений в творческое действие, ему не было дано ничего сотворить и осуществить. Его личность расковалась, распылилась и изошла, иссякла в бесновании хаоса, бесновании идей, бесновании страстей, революционных, эротических и просто мерзости человеческой. Личность, ничего не сотворившая, утеряла себя в эманировавших из нее бесах. Только подлинный творческий акт сохраняет личность, не истощает ее. Истощающая эманация ничего не творит и умерщвляет личность. И трагедия Ставрогина, как трагедия мировая, может быть связана с проблемами творчества и эманации. Всё и все в "Бесах" есть эманация Ставрогина, его внутреннего хаоса безмерности. В этой эманации иссякли силы Ставрогина и перелились во всех и вся, в мужчин и женщин, в идейные страсти, в беснование революции, в беснование любви и ненависти. От самого же Ставрогина осталась лишь мертвая маска. Эта маска бродит среди порожденного некогда живым лицом беснования. Маска мертвеца-Ставрогина и беснование из него вышедших, им истощенных сил! Это перевоплощение Ставрогина в П. Верховенского, в Шатова, в Кириллова, даже в Лутугина и Лебядкина, и воплощение чувств его в Лизе, в Хромоножке, в Даше и есть содержание "Бесов". Ставроган ни с кем не может соединиться, потому что все лишь его порождение, его собственный внутренний хаос. У Ставрогина нет его другого, нет выхода из себя, а есть лишь выходящие из него, лишь истощающая его эманация. Он не сохранил, не собрал своей личности. Выход из себя в другого, с которым совершается подлинное соединение, кует личность, укрепляет ее. Невозможность выйти из себя в творческом акте любви, познания или действия и истощение в собственных эманациях ослабляет личность и распыляет ее. Судьба Ставрогана есть распадение большой, творческой личности, которая вместо творчества новой жизни и нового бытия, творческого выхода из себя в мир истощилась в хаосе, потеряла себя в безграничности. Сила перешла не в творчество, а в самоистребление личности. И там, где огромная личность погибла и силу свою расточила, там началось беснование выпущенных сил, отделившихся от личности. Беснование вместо творчества вот тема "Бесов". Это беснование совершается на могиле Ставрогина. "Бесы", как трагедия символическая, есть лишь феноменология духа Николая Ставрогина. Реально, объективно, и нет ничего и никого, кроме Ставрогина. Всё - он, всё - вокруг него. Он - солнце, истощившее свой свет. И вокруг солнца потухшего, не излучающего уже ни света, ни тепла, вращаются все бесы. И все еще ждут от солнца света и тепла, предьявляют безмерные требования к своему источнику, тянутся к нему с бесконечной влюбленностью и ненавидят, и злобствуют, когда видят солнце потухшее и охлажденное. Одна Даша ничего не ждет, согласна быть сиделкой у постели больного и умирающего. Жизнь с Дашей, маленькая, бесконечно маленькая жизнь, и есть то, во что перешла истощенная безмерность стремлений, не знавшая границ и избраний, бесконечность желаний. Ставрогин обречен Даше. И есть глубокая правда, глубокое прозрение в том, что Ставрогин мог потянуться только к серой и прозаической, умеренной и аккуратной Даше, только около нее искать успокоение.
Очень замечательны эти переходы в противоположных оценках Ставрогина со стороны всех связанных с ним людей. Для всех образ Ставрогина двоится: для Хромоножки он то князь и сокол, то самозванец-купчик, стыдящийся ее; для П.Верховенското он то Иван Царевич, о котором пойдет легенда в русском народе, который станет во главе переворота, то развратный, бессильный, ни к чему не годный барчонок; и для Шатова он то великий носитель идеи русского народа-богоносца, который тоже призван стать во главе движения, то барич, развратник, изменник идее; то же двойственное отношение у Лизы, которая его обожает и ненавидит. Барство Ставрогина всех прельщает - аристократизм в демократии обаятелен, - и никто не может ему простить барства. Барство метафизическое свойство Ставрогина, оно - нуменально в нем. Его трагическая судьба связана с тем, что он - обреченный барин и аристократ. Барин и аристократ обаятелен, когда идет в демократию, но он ничего не может в ней сделать, он вообще не может быть полезен, не способен к "делу". Аристократизм всегда хочет творчества, а не "дела". Только барин и аристократ мог бы быть Иваном Царевичем и поднять за собой народ. Но он никогда этого не сделает, не захочет этого сделать и не будет иметь силы этого сделать. Его не пленяет, не вдохновляет никакая демократизация собственных идей, ему противно и брезгливо встречаться с собственными идеями в других, в объективном мире и его движении. И реализация собственной любви, собственной эротической мечты нежеланна ему, почти отвратительна. Жизнь с Дашей лучше жизни с Лизой. Великие идеи и мечты вышли из барина и аристократа Ставрогина не потому, что он в мире совершил творческий акт, а потому, что он истощился от внутреннего хаоса. Порожденные им идеи и мечты персонифицировались и потребовали от него, чтобы он осуществил, реализовал то великое, что в нем зародилось, и негодуют и ненавидят, когда встречают истощенного, потухшего, бессильного, мертвого. Ставрогин все мог бы: он мог бы быть и Иваном Царевичем, и носителем идеи русского мессианизма, и человекобогом, побеждающим смерть, мог бы он и любить Лизу прекрасной, божественной любовью. И он ничего не может, ни на что не имеет силы; безмерность страстей и стремлений истощила его, нуменальное барство не позволило ему совершить тот акт жертвы, после которого начинается подлинное творчество. Он остался в себе и утерял себя, он не нашел своего другого и изошел в других, не своих. Он бессилен над выпущенными им бесами и духами, как злыми, так и добрыми. Он не знает заклинаний. Как бессилен Ставрогин перед Хромоножкой, которая оказывается выше его! У Хромоножки есть глубокие прозрения. Разговор Хромоножки с Шатовым о Богородице и земле по небесной красоте своей и глубине принадлежит к лучшим страницам мировой литературы. Бессилие Ставрогина перед Хромоножкой есть бессилие нуменального барства перед русской землей, землей - вечной женственностью, ожидающей своего жениха. Идея русской земли жила в Ставрогине, но тут он был бессилен выйти из себя, соединиться. Жениха своего ждет и Лиза, но встретит его лишь на один час. Образ жениха двоится. Ставрогин не способен к браку, бессилен соединиться, не может оплодотворить землю. Ему под силу лишь тихая, угасшая жизнь с Дашей в унылых швейцарских горах. Он обречен ей, этот барин и аристократ, никогда не вышедший из себя через жертву, - Даша не требует от него ничего, не ждет ничего, она примет его погасшего. Только при Даше он может говорить вслух о себе. Это - страшный конец безмерности во всем. Но и этот конец оказался невозможным. Ставрогин боялся самоубийства, боялся показать великодушие. Но он совершил акт великодушия и повесился. То же нуменальное барство показал нам Достоевский в образе Версилова, но человечески смягченное.
Трагедия Ставрогина - трагедия человека и его творчества, трагедия человека, оторвавшегося от органических корней, аристократа, оторвавшегося от демократической матери-земли и дерзнувшего идти своими путями. Трагедия Ставрогина ставит проблему о человеке, отделившемся от природной жизни, жизни в роде и родовых традициях и возжелавшем творческого почина. Путь творчества для Ставрогина, как и для Ницше, был путем богоотступничества, убиения Бога. Ницше возненавидел Бога, потому что видел в Нем помеху для творчества человека. Ставрогин, как и Ницше, не знал религиозного сознания, в котором было бы откровение о творчестве человека, откровение божественности человеческого творчества. Старое религиозное сознание воспрещало творческий почин. Путь к откровению творчества человека лежит через смерть Ставрогина, через гибель Ницше. Доетоевский ставит новую проблему, и на муку Ставрогина и Кириллова не может быть старого ответа. Трагедия Ставрогина не излечима старыми религиозными рецептами, и Достоевский глубоко чувствовал это. Здоровые не могут судить о болезнях, раскрывшихся духу Достоевского. И лишь те, которые следуют не за духом Достоевского и не за гениальными и подлинно новыми его прозрениями, а лишь за поверхностным сознанием и платформой "Дневника писателя", могут думать, что у Достоевского все обстоит религиозно благополучно и что отпадение от православной веры любимых его героев есть лишь грех, обыкновенный грех, а не огненная жажда нового откровения, от которой сгорал сам Достоевский. {У Достоевского было в глубочайшем смысле антиномическое отношение к злу}. Зло есть зло, оно должно быть побеждено, должно сгореть. И зло должно быть изжито и испытано, через зло что-то открывается, оно тоже - путь. Сама гибель Ставрогина, как и всякая гибель, - не окончательная и не вечная гибель, это лишь путь. Проблема творчества человека не разрешилась и не могла разрешиться в старом сознании, из которого не вышел еще Ставрогин. Где нет исхода для творчества, там началось беснование и разврат. У Достоевского сама проблема разврата несоизмеримо более глубокая, чем проблема греха. Через гибель что-то открывается, большее открывается, чем через религиозное благополучие. Ставрогин не только отрицательное явление и гибель его не окончательная. Была судьба Ставрогина до "Бесов" и будет судьба его после "Бесов". После трагической гибели будет новое рождение, будет воскресение. И нашей любовью к Ставрогину мы помогаем этому воскресению. Сам Достоевский слишком любил Ставрогина, чтобы примириться с его гибелью. Он тоже возносил молитвы о его воскресении, о его новом рождении. Для православного сознания Ставрогин погиб безвозвратно, он обречен на вечную смерть. Но это не есть сознание Достоевского, подлинного Достоевского, знавшего откровения. И мы вместе с Достоевским будем ждать нового рождения Николая Ставрогина - красавца, сильного, обаятельного, гениального творца. Для нас невозможна та вера, в которой нет спасения для Ставрогина, нет выхода его силам в творчество. Христос пришел весь мир спасти, а не погубить Ставрогина. Но в старом христианском сознании еще не раскрылся смысл гибели Ставрогина, как момента пути к новой жизни. И в этой гибели есть прохождение через Голгофу. Но Голгофа не последний этап пути. Лишь в новом откровении раскроется возможность воскресения Ставрогина и жертвенный смысл гибели того, кто бессилен был совершить сознательную жертву. И вновь будет собрана его истощившаяся, распавшаяся личность, которую трудно не ненавидеть и нельзя не любить. Безмерность желаний и стремлений должна быть насыщена и осуществлена в резмерности божественной жизни. Жизнь в мире губила все безмерное[i].
Безмерность не могла еще осуществиться. Но наступит мессианский пир, на который призван будет и Ставрогин, и там утолит он свой безмерный голод и безмерную свою жажду.
Впервые: Русская мысль, 1914. Кн. V, Печатается по этому изданию. С 80-89.
"Ставрогин" развивает некоторые мысли статей "Великий Инквизитор", "Трагедия и обыденность" (1905). Но в ней более тесная связь с современностью, с тем новым прочтением Достоевского, которое предприняли в 90 - 900-e годы критики-символисты и философы молодого поколения. В статье отражены и некоторые биографические моменты жизни Бердяева. Поводом для написания "Ставрогина" послужил спектакль "Ставрогин", созданный МХАТом в 1913 г., и полемика, разгоревшаяся вокруг этого спектакля и имени Достоевского. Она сразу же вышла за рамки литературно-театральных споров, в ней столкнулись разные направления философско-эстетической и общественной мысли.
Начало полемике положила статья Горького "О "карамазовщине" (Русское слово, 1913.№ 219.24 сентября), в которой он выступил против постановки спектаклей по романам Достоевского, как затее сомнительной "эстетически и безусловно вредной социально" (см.: Горький M. Собр, соч.: B. 30 т. M., 1953. T. 24. С.149). Ответом на статью Горького был град протестующих писем и заявлений. (Анализ полемики см.: {Зограф H. Г}. Малый театр в конце XIX начале XX в., M., 1966 C. 223-234, а литературу о ней в кн.Ф.M. Достоевский и театр. 1846 - 1977. Библиографический указатель / Сост. C. В. Белов. Л., 1980). МХАТ свое мнение о выступлении Горького выразил в статье "Открытое письмо M.Горькому Московского Художественного театра от 24 сентября 1913 г." (Русское слово, 1913. 26 сентября). Впоследствии Вл. Немирович-Данченко рассказывал о том, как готовились спектакли по Достоевскому, и отмечал, что они стали "целой эпохой в развитии театра" (см.: {Немирович-Данченко Вл}. Статьи. Рецензии. M., 1980. C. 234). Ответом на эти письма и протесты стала новая статья Горького "Еще раз о "карамазовщине" (Биржевые ведомости, 1913. 8, 9 октября, вечерний выпуск), в которой он защищал свою точку зрения. Горького поддержала большевистская печать (см.: {Ольминский M}. Поход против Горького // За правду, 1913.4 октября).
Позиция Горького диктовалась двумя моментами: его социально-политическими взглядами и верой в революцию, а спектакль "Ставрогин" и роман "Бесы" в огромной степени способствовали "трезвению революционеров", шли вразрез с революционно-социалистическими настроениями. Горький в восприятии Достоевского остался на позициях устаревших, близких к взглядам H. K. Михайловского, изложенным в статье "Жестокий талант". Он не увидел, что новое прочтение Достоевского, совершившееся в 90 - 900-e годы, является более глубоким и верным (см. комментарий к ст. "Великий Инквизитор"). Объективно же полемика вокруг спектакля "Ставрогин" привела к новому обострению интереса к Достоевскому, породила интересные статьи Вяч. Иванова, C. Булгакова, A. Белого и многих других.
Указывая на автобиографический смысл статьи "Ставрогин", Бердяев писал: "У каждого человека кроме позитива, есть и свой негатив. Моим негативом был Ставрогин. Меня часто в молодости называли Ставрогиным, и соблазн был в том, что это мне нравилось (например, "аристократ в революции обаятелен", слишком яркий цвет лица, слишком черные волосы, лицо, похожее на маску). Во мне было что-то ставрогинское, но я преодолел это в себе. Впоследствии я написал статью о Ставрогине, в которой отразилось мое интимное отношение к его образу. Статья вызвала негодование" ({Бердяев H. Самопознание}, C, 32).
{Постигнуть Ставрогина и "Бесы" как символическую трагедию но лшиь через мифотворчество, через интуитивное раскрытие мифа о Ставрогине как явлении мировом}. - Такой путь анализа образа Ставрогина, несомненно был подсказан Бердяеву статьями {Вяч. Иванова} "Основной миф в романе "Бесы" (Русская мысль, 1914. Кн, IV) и {Булгакова C}. "Русская трагедия. О "Бесах" Достоевского в связи с постановкой романа в Московском Художественном театре" (Русская мысль. 1914. Кн. IV). После постановки спектакля "Ставрогин" и в связи с обострением внимания к Достоевскому-художнику во многих работах начинает утверждаться мысль о его романах как романах-трагедиях. Наиболее глубокой и интересной в этом плане оказалась статья {Вяч.Иванова "Достоевский и роман-трагедия"} ({Иванов Вяч}. Борозды и межи, Опыты эстетические и критические. M., 1916).
