Евгений Онегин, главный герой одноименного романа в стихах А. С. Пушкина, изображается молодым повесой, соответствующим критериям света, dandy не только по одежде, но и по образу жизни. Но светское общество не устраивает Онегина, оно возмущает его критический ум.
До "Евгения Онегина" противостояние человека и общества было показано у А. С. Грибоедова в его комедии "Горе от ума". Главное действующее лицо этого произведения, Чацкий, как и Онегин, недоволен обществом, в котором живет. Но, в отличие от Онегина, Чацкий пытается изменить что-то в фамусовском обществе, критикуя его. Хотя просветительские идеи Чацкого оказались неплодотворными, герой комедии все же действует (словом). Онегин же, хотя презирает свет, все же живет по его законам, не пытается ничего изменить, а равнодушно скучает.
Автор показывает Евгения Онегина в разной обстановке - в театре, в кабинете, на балу, описывает его как "забав и роскоши дитя". Но Пушкин не ограничивается внешним описанием, он дает читателю внутренний мир Онегина. В душе героя свои конфликты, комплексы, парадоксы. Автор оценивает Евгения Онегина неоднозначно: "А был ли счастлив мой Евгений?" Нет, "...рано чувства в нем остыли", "...разлюбил он наконец / И брань, и саблю, и свинец..." и "...ничто не трогало его". Это симптомы душевного недуга. Какого? Пушкин называет его "русской хандрой", подобной "английскому сплину". Это состояние - доминанта характера Онегина.
Пушкин писал Плетневу: "Эй, смотри, хандра хуже холеры". Холера поражает тело, а хандра убивает душу. В душе Онегина нет радости, гармонии, благодати. В чем причина этой болезни души? Ап. Григорьев в статье "Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина" высказывает мнение, что хандра Онегина связана с его врожденным, природным критицизмом, присущим русскому здравому смыслу. Критик утверждает, что критицизм Евгения и, следовательно, хандра происходит от его даровитости, а не от озлобленности, скептицизма, как у Чайльд-Гарольда.
Белинский считал, что "озлобленный ум" - "признак высшей натуры" и знак того, что Онегин нравственно выше окружающих. Он узнавал себя в "душе себялюбивой и сухой", читая роман, и страдал от этого поразительного сходства.
Дружба Онегина и Ленского показывает, что Евгений не бездушен. Он не демон, не пародия, не "модная причуда", а обыкновенный человек, "добрый малый", каких на свете много.
Онегин не знает, что ему нужно, но точно знает, что его не устраивает то, чем довольна посредственная толпа.
Евгений предается хандре и зевоте. Интересно, что лермонтовский Печорин, персонаж произведения "Герой нашего времени", который так же, как Чацкий и Онегин, отвергает общество, в отличие от Онегина пытается взять у судьбы свою долю радости. У этих двух героев жизненные пути разные, но результат один - хандра, тоска и скука. Оба романа, "Евгений Онегин" и "Герой нашего времени", имеют открытый финал, как у самой жизни.
Писарев в статье "Базаров" писал, что Онегин "слишком много и рано все взял от жизни, всем объелся". Критик утверждает, что Евгений "носит красивое разочарование" в торжестве разума и просветительских идей, с помощью которых невозможно что-либо изменить в обществе.
Хандра Онегина - это не поза, а добровольный тяжкий крест. Евгений несет его повсюду: в Петербурге, в деревне, в путешествии по России. Везде его преследует тоска, он тяготится жизнью. Он возвращается из путешествия в Петербург, где снова встречает Татьяну, и все для него меняется. Он кается в том, что не понял, не полюбил Татьяну ("...как я ошибся, как наказан") и в том, что на дуэли убивает своего друга Ленского ("...окровавленная тень ему являлась каждый день"). В душе Онегина просыпается жажда любви, понимания. Влюбленность в Татьяну излечивает Онегина от критицизма ума.

Евгений Онегин, главный герой одноименного романа в стихах А. С. Пушкина, изображается молодым повесой, соответствующим критериям света, dandy не только по одежде, но и по образу жизни. Но светское общество не устраивает Онегина, оно возмущает его критический ум.

До “Евгения Онегина” противостояние человека и общества было показано у А. С. Грибоедова в его комедии “Горе от ума”. Главное действующее лицо этого произведения, Чацкий, как и Оне­гин, недоволен обществом, в котором живет. Но, в отличие от Оне­гина, Чацкий пытается изменить что-то в фамусовском обществе, критикуя его. Хотя просветительские идеи Чацкого оказались не­плодотворными, герой комедии все же действует (словом). Онегин же, хотя презирает свет, все же живет по его законам, не пытается ничего изменить, а равнодушно скучает.

Автор показывает Евгения Онегина в разной обстановке - в те­атре, в кабинете, на балу, описывает его как “забав и роскоши дитя”. Но Пушкин не ограничивается внешним описанием, он дает читателю внутренний мир Онегина. В душе героя свои конфликты, комплексы, парадоксы. Автор оценивает Евгения Онегина неодно­значно: “А был ли счастлив мой Евгений?” Нет, “...рано чувства в нем остыли”, “...разлюбил он наконец / И брань, и саблю, и сви­нец...” и “...ничто не трогало его”. Это симптомы душевного неду­га. Какого? Пушкин называет его “русской хандрой”, подобной “английскому сплину”. Это состояние - доминанта характера Оне­гина.

Пушкин писал Плетневу: “Эй, смотри, хандра хуже холеры”. Холера поражает тело, а хандра убивает душу. В душе Онегина нет радости, гармонии, благодати. В чем причина этой болезни души? Ап. Григорьев в статье “Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина” высказывает мнение, что хандра Онегина связана с его врожденным, природным критицизмом, присущим русскому здра­вому смыслу. Критик утверждает, что критицизм Евгения и, следовательно, хандра происходит от его даровитости, а не от озлоблен­ности, скептицизма, как у Чайльд-Гарольда.

Белинский считал, что “озлобленный ум” - “признак высшей натуры” и знак того, что Онегин нравственно выше окружающих. Он узнавал себя в “душе себялюбивой и сухой”, читая роман, и страдал от этого поразительного сходства.

Дружба Онегина и Ленского показывает, что Евгений не безду­шен. Он не демон, не пародия, не “модная причуда”, а обыкновен­ный человек, “добрый малый”, каких на свете много.

Онегин не знает, что ему нужно, но точно знает, что его не уст­раивает то, чем довольна посредственная толпа.

Евгений предается хандре и зевоте. Интересно, что лермонтов­ский Печорин, персонаж произведения “Герой нашего времени”, который так же, как Чацкий и Онегин, отвергает общество, в отли­чие от Онегина пытается взять у судьбы свою долю радости. У этих двух героев жизненные пути разные, но результат один - хандра, тоска и скука. Оба романа, “Евгений Онегин” и “Герой нашего вре­мени”, имеют открытый финал, как у самой жизни.

Писарев в статье “Базаров” писал, что Онегин “слишком много и рано все взял от жизни, всем объелся”. Критик утверждает, что Евгений “носит красивое разочарование” в торжестве разума и про­светительских идей, с помощью которых невозможно что-либо из­менить в обществе.

Хандра Онегина - это не поза, а добровольный тяжкий крест. Евгений несет его повсюду: в Петербурге, в деревне, в путешествии по России. Везде его преследует тоска, он тяготится жизнью. Он возвращается из путешествия в Петербург, где снова встречает Та­тьяну, и все для него меняется. Он кается в том, что не понял, не полюбил Татьяну (“...как я ошибся, как наказан”) и в том, что на дуэли убивает своего друга Ленского (“...окровавленная тень ему являлась каждый день”). В душе Онегина просыпается жажда любви, понимания. Влюбленность в Татьяну излечивает Онегина от критицизма ума.

Евгений Онегин, главный герой одноименного романа в стихах А. С. Пушкина, изображается молодым повесой, соответствующим критериям света, dandy не только по одежде, но и по образу жизни. Но светское общество не устраивает Онегина, оно возмущает его критический ум.

До «Евгения Онегина» противостояние человека и общества было показано у А. С. Грибоедова в его комедии «Горе от ума». Главное действующее лицо этого произведения, Чацкий, как и Онегин, недоволен обществом, в котором живет. Но, в отличие от Онегина, Чацкий пытается изменить что-то в фамусовском обществе, критикуя его. Хотя просветительские идеи Чацкого оказались неплодотворными, герой комедии все же действует (словом). Онегин же, хотя презирает свет, все же живет по его законам, не пытается ничего изменить, а равнодушно скучает.

Автор показывает Евгения Онегина в разной обстановке - в театре, в кабинете, на балу, описывает его как «забав и роскоши дитя». Но Пушкин не ограничивается внешним описанием, он дает читателю внутренний мир Онегина. В душе героя свои конфликты, комплексы, парадоксы. Автор оценивает Евгения Онегина неоднозначно: «А был ли счастлив мой Евгений?» Нет, «...рано чувства в нем остыли», «...разлюбил он наконец / И брань, и саблю, и свинец...» и «...ничто не трогало его». Это симптомы душевного недуга. Какого? Пушкин называет его «русской хандрой», подобной «английскому сплину». Это состояние - доминанта характера Онегина.

Пушкин писал Плетневу: «Эй, смотри, хандра хуже холеры». Холера поражает тело, а хандра убивает душу. В душе Онегина нет радости, гармонии, благодати. В чем причина этой болезни души? Ап. Григорьев в статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» высказывает мнение, что хандра Онегина связана с его врожденным, природным критицизмом, присущим русскому здравому смыслу. Критик утверждает, что критицизм Евгения и, следовательно, хандра происходит от его даровитости, а не от озлобленности, скептицизма, как у Чайльд-Гарольда.

Белинский считал, что «озлобленный ум» - «признак высшей натуры» и знак того, что Онегин нравственно выше окружающих. Он узнавал себя в «душе себялюбивой и сухой», читая роман, и страдал от этого поразительного сходства.

Дружба Онегина и Ленского показывает, что Евгений не бездушен. Он не демон, не пародия, не «модная причуда», а обыкновенный человек, «добрый малый», каких на свете много.

Онегин не знает, что ему нужно, но точно знает, что его не устраивает то, чем довольна посредственная толпа.

Евгений предается хандре и зевоте. Интересно, что лермонтовский Печорин, персонаж произведения «Герой нашего времени», который так же, как Чацкий и Онегин, отвергает общество, в отличие от Онегина пытается взять у судьбы свою долю радости. У этих двух героев жизненные пути разные, но результат один - хандра, тоска и скука. Оба романа, «Евгений Онегин» и «Герой нашего времени», имеют открытый финал, как у самой жизни.

Писарев в статье «Базаров» писал, что Онегин «слишком много и рано все взял от жизни, всем объелся». Критик утверждает, что Евгений «носит красивое разочарование» в торжестве разума и просветительских идей, с помощью которых невозможно что-либо изменить в обществе.

Хандра Онегина - это не поза, а добровольный тяжкий крест. Евгений несет его повсюду: в Петербурге, в деревне, в путешествии по России. Везде его преследует тоска, он тяготится жизнью. Он возвращается из путешествия в Петербург, где снова встречает Татьяну, и все для него меняется. Он кается в том, что не понял, не полюбил Татьяну («...как я ошибся, как наказан») и в том, что на дуэли убивает своего друга Ленского («...окровавленная тень ему являлась каждый день»). В душе Онегина просыпается жажда любви, понимания. Влюбленность в Татьяну излечивает Онегина от критицизма ума.

Вячеслав КОШЕЛЕВ
Великий Новгород

Хандра

Хандра как литературоведческий термин?! А почему бы и нет! Разве мало мы встретим в русской литературе случаев осмысления хандры, причём самого разного осмысления!

В начале 1839 года Афанасий Фет, студент первого курса словесного отделения Московского университета, по желанию отца переселился из пансиона М.П. Погодина в дом на Малой Полянке - к своему приятелю, тоже студенту, Аполлону Григорьеву. Дом этот, внешне тихий и опрятный, а внутренне пропитанный “закоренелым догматизмом”, и семья Григорьевых, состоящая, кроме восторженного Аполлона, из отца, добродушного, малообразованного чиновника, и истеричной матери (бывшей крепостной), стали для поэта “истинной колыбелью его умственного творчества”. В течение шести лет поэт жил бок о бок с Аполлоном, “на соседних антресолях”, в мезонине этого старого московского дома. Неслучайно, что этому дому и его обитателям он посвятил немало страниц своих воспоминаний.

Подчас молодых приятелей несколько утомлял, угнетал и смущал дух старомосковского консерватизма, витавший над их обиталищем. Некоторым спасением от неизбежной тоски и печали становились стихи, к которым оба были неравнодушны.

“Бывали случаи, - вспоминает Фет, - когда моё вдохновение воплощало переживаемую нами сообща тоскливую пустоту жизни. Сидя за одним столом в течение долгих зимних вечеров, мы научились понимать друг друга на полуслове, причём отрывочные слова, лишённые всякого значения для постороннего, приносили нам с собою целую картину и связанное с ними знакомое ощущение.

Помилуй, братец, - восклицал Аполлон, - чего стоит эта печка, этот стол с нагоревшей свечою, эти замёрзлые окна! Ведь это от тоски пропасть надо!

И вот появилось моё стихотворение “Не ворчи, мой кот-мурлыка...”... долго приводившее Григорьева в восторг. Чуток он был на это, как эолова арфа.

Помню, в какое восхищение приводило его маленькое стихотворение “Кот поёт, глаза прищуря...”, над которым он только восклицал: “Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный мальчик!””

В этом мемуарном сообщении настораживают, по крайней мере, три “странности”. Во-первых, здесь как-то уж очень “сбита” хронология. Кажется, что оно приурочено к зиме 1839 года - времени поселения Фета у Григорьевых. О событиях более поздних - переводе на второй курс, “лете в Новосёлках”, любви к “Елене Б.” и получении от неё трёхсот рублей для издания “Лирического пантеона” - поэт рассказывает на последующих страницах (а его “Ранние годы...” выстроены в хронологической последовательности описываемых событий). Кроме того, следом за приведённым эпизодом идёт фрагмент о недолгом увлечении приятелями (“с упоением завывали при чтении”) книжкой стихов В.Г. Бенедиктова, и о сборнике Бенедиктова повествуется как о литературной новости (книгопродавец характеризует его: “Этот почище Пушкина-то будет” ). Сборник стихотворений Бенедиктова действительно вышел в свет ещё при жизни Пушкина - в 1835 году. В 1836-м появилось его второе издание, а в 1838-м вышла вторая книга стихов... Вместе с тем ни одно из стихотворений, цитированных Фетом, не появилось в “Лирическом пантеоне” (1840) - кажется, именно потому, что к 1840 году они ещё не были написаны... Второе из названных стихов было впервые напечатано в 1842 году в “Москвитянине”; первое - только в “Стихотворениях” 1850 года. Когда же могла происходить описанная Фетом беседа о его стихотворениях?

Во-вторых, первое из указанных Фетом стихотворений появилось в сборнике 1850 года в составе небольшого лирического цикла, имевшего заглавие “Хандра”. В составе цикла - три стихотворения; “Не ворчи, мой кот-мурлыка...” - второе (первое - “Непогода - осень - куришь...”, третье - “Друг мой! я сегодня болен...”). Потом Фет (а может быть, Тургенев, редактировавший Фета) ликвидировал этот цикл. В позднейшем авторском собрании стихотворений первое из трёх стихотворений цикла попало (в изменённом виде) в раздел “Осень”, второе (наполовину сокращённое) - в раздел “Разные стихотворения”, третье вообще не было включено в основное собрание. Чем всё-таки объяснить это “уничтожение” довольно яркого цикла? Может быть, тем, что текст под заглавием “Хандра” появился ещё в “Лирическом пантеоне” - большое стихотворное рассуждение в октавах, начинающееся стихом “Когда на серый, мутный небосклон...”? В этом стихотворении состояние поэтической “хандры” описывалось очень детально и обстоятельно - между тем Фет ни разу после 1840 года и не думал его перепечатывать...

Наконец, в двух стихотворениях, привлёкших, по словам Фета, особенное внимание его приятеля, непременной, образующей деталью поэтики становится кот. Кот - яркое и не свободное от “демонизма” животное русских сказок и поверий: кошкой чаще всего “оборачивается” ведьма; кот с его зелёными, светящимися в темноте глазами в легендах уральских золотоискателей - хранитель заколдованных кладов... Или “кот учёный”, знакомый по “Руслану и Людмиле” Пушкина и зафиксированный во многих фольклорных вариантах: “...и стоит дуб, где ходит кот, вверх идёт - песни поёт, а вниз идёт - сказки сказывает” . В стихах Фета кот (кошка) часто выступает неким образом “предсказания”, “предзнания”:

Мама! глянь-ка из окошка -
Знать, вчера недаром кошка
Умывала нос...

И действительно “недаром” - связанная с кошкой примета сбылась...

Это, впрочем, из позднего стихотворения (датировано 9 декабря 1887 года) - в текстах 1840-х годов кот выступает ещё и как яркая примета деревенской “домашности”, символизирующий некую “усадебную” идиллию. Внутри этой идиллии, наряду с “самоваром”, “фарфоровыми чашками”, “чепцом и очками” старушки и “любопытными глазками” усадебной красавицы, поэт неизменно замечает

На столике близко к окошку
Корзину с узорным чулком,
И по полу резвую кошку
В прыжках за проворным клубком...
(“Деревня”, 1842)

Нечто подобное встречалось в представлениях Пушкина: кот у него тоже выглядит “домашним” предсказателем:

Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльцо мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости.

Среди пушкинских рисунков часто встречается кот - тоже символ “домашности”: толстый, породистый, нарисованный сидящим и непременно “сзади”, с опущенным длинным хвостом, - он олицетворяет спокойствие и своеобразное величие. Этим спокойствием и внушительностью кот пушкинских рисунков часто противопоставляется человеку (как в известной карикатуре на Дегильи: кот, сидящий на окне, отвернулся от слишком беспокойного человека, оставшегося без штанов...) . Он ещё, между прочим, олицетворяет и особенную “свободу” животного, которому, в отличие от человека, не нужны “штаны”, чтобы пойти куда угодно.

В таком представлении отразилась и ещё одна особенность кошки, которая “гуляет сама по себе” и в этом смысле оказывается специфическим образом свободного хотения, не привязанного ни к каким запретам. Эту черту фетовского кота подметил, судя по приведённому фрагменту воспоминаний, ещё Ап.Григорьев в стихотворении “Кот поёт, глаза прищуря...” (1842):

Кот поёт, глаза прищуря,
Мальчик дремлет на ковре,
На дворе играет буря,
Ветер свищет на дворе.

“Полно тут тебе валяться,
Спрячь игрушки да вставай!
Подойди ко мне прощаться,
Да и спать себе ступай”.

Мальчик встал. А кот глазами
Поводил и всё поёт;
В окна снег валит клоками,
Буря свищет у ворот.

Григорьев, кажется, слишком остро воспринял поэтическое сопоставление “счастливца кота” и “несчастного мальчика” - именно потому, что сам, как и его приятель, испытал какое-то странное ощущение “несвободы” от условностей человеческого общежития, которое рождало некую внутреннюю изломанность, отстранённое переживание самых естественных вещей. Это восприятие как раз и рождало то ощущение хандры, которое стало ярким предметом поэтических построений раннего Фета. Именно “раннего”: в дальнейшем творчестве Фет пробовал освободиться как раз от этого странного ощущения. И стихотворений, посвящённых ощущению хандры, впредь никогда больше не писал.

П оэтический образ русской хандры восходил к пушкинскому “Онегину”. В.В. Набоков, комментируя пушкинский роман в стихах, настаивал на том, что хандра в “Онегине” - это “образ, заимствованный из книг, но блестяще переосмысленный великим поэтом, для которого жизнь и книги были одно, и помещённый этим поэтом в целом ряду композиционных ситуаций, лирических перевоплощений, гениальных дурачеств, литературных пародий и так далее”, что, соответственно, это чувство нельзя представлять как “социологическое и историческое явление”, сколь-либо показательное для русской жизни .

Слово “хандра”, получившее в русской культуре распространение именно после пушкинского романа, происходит от греческого медицинского термина ипохондрия (hypohondria) и буквально переводится как “болезнь под хрящом” (“под ложечкой”), вызывающая уныние и меланхолию. Примерно то же означает и английское spleen (в буквальном переводе “селезёнка”) - некая “болезнь селезёнки”, вызывающая сходные явления. В пушкинском тексте она представлена весьма своеобразно: “Недуг <...> подобный английскому сплину, короче: русская хандра...” Но почему-то болезнь (“недуг”), обозначенная греческим термином, названа “русской” и, в общем, отделена от “сплина”. В черновой редакции она была охарактеризована как “дурное подражанье Сплину” .

Это показательное различие Набоков объяснял опять-таки чисто литературными причинами. “Хандра (“хондрия”) и сплин (“гипо-”) иллюстрируют наглядное разделение словесного труда между двумя нациями, обе из которых известны своей любовью к скуке: англичане взяли себе первую часть слова, а русские - вторую. Конечно, гипохондрия <...> не является особенной принадлежностью какого-либо места или времени. Сплин в Англии и скука во Франции вошли в моду в середине XVII века, и в течение последующего столетия французские трактирщики умоляли страдающих сплином англичан не сводить счёты с жизнью в их заведениях, а жители швейцарских гор - не бросаться в их пропасти; к столь крайним мерам не приводила повальная, но протекающая значительно легче скука (ennui). <...> К 1820 году скука уже была испытанным штампом характеристики персонажей, и Пушкин мог вволю с ним играть, в двух шагах от пародии, перенося западноевропейские шаблоны на нетронутую русскую почву. Французская литература XVIII и начала XIX века изобилует мятущимися, страдающими от сплина молодыми героями. Это был удобный приём: он не давал герою сидеть на месте. Байрон придал ему новое очарование, подлив в жилы Рене, Адольфа, Обермана и их товарищей по несчастью немного демонической крови” . Далее комментатор приводит десятки примеров из французской и английской литератур, демонстрирующих это внутреннее ощущение “хандры” (сплина, скуки, ennui), столь характерное для персонажей западных романов. Для них “существовало четыре основных лекарства, четыре варианта поведения: 1) ужасно всем надоесть; 2) покончить жизнь самоубийством; 3) вступить в какое-нибудь основательное религиозное общество; 4) тихо смириться” .

Показательно, что для пушкинского Онегина единственным возможным “лекарством” оказывается лишь последнее. Его “тоскующая лень”, возникшая из элементарного физиологического ощущения: “Надоело!” - не пропадает и после резкой перемены образа жизни (Онегин в деревне даже и внешне живёт совсем иначе, чем в Петербурге) и не может быть завершена произвольным уходом из жизни. Указание на онегинскую “странность” снабжено точным эпитетом: неподражательная. То есть не зависящая от “английской моды скучать”, а предполагающая иную, более глубокую поведенческую модель. Для русского героя Онегина, как и для будущих героев Достоевского, важнее всех возможных мучений хандры выполнение некоей нравственной задачи - важнее “мысль разрешить”. То есть собственной жизнью и судьбой определить причины появления, а следовательно, и способы излечения от этой “болезни”... Такова же, собственно, и поэтическая задача Фета.

Впрочем, представленная Фетом “хандра” несколько отличается от чувства, зафиксированного Пушкиным. Предметом его поэтического изображения становится не “глобальное”, а “краткое” чувство, возникающее “по временам” под влиянием погоды или какого-то иного внешнего признака. Чаще всего таким признаком становится дождливая осень.

Когда на серый, мутный небосклон
Осенний ветер нагоняет тучи
И крупный дождь в стекло моих окон
Стучится глухо, в поле вихрь летучий
Гоняет жёлтый лист и разложён
Передо мной в камине огнь трескучий, -
Тогда я сам осенняя пора:
Меня томит несносная хандра...

Так начинается первая фетовская “Хандра” - из “Лирического пантеона”. Стихотворение написано октавами и этим, казалось бы, напоминает пушкинскую “Осень” (“Октябрь уж наступил...”). Но “Осень” была опубликована позднее (в 1841 году) - Фет явно отправляется от какого-то иного литературного источника.

Само ощущение “хандры” как какого-то временного, преходящего состояния отделяет лирическое самовыражение Фета от пушкинского: перед нами не “недуг”, а лишь загадочное, таинственное состояние души, которое поэт стремится “угадать” и “высказать словами”. Экспозиция изображаемого имеет традиционные, устойчивые мотивы: осенний дождь, напоминающий человеческие слёзы (“Он слёз не знает - скучного дождя!”); ветер и даже “вихрь”, срывающий шляпу, и горящий “камин”, олицетворяющий поэтическое чувство:

Ну вот точь-в-точь искусств огонь святой:
Ты ближе - жжёт, отдвинешься - не греет!

Всё это обостряется ощущением одиночества, которое совершенно естественно рождает демонологические видения:

Один, один! Ну, право, сущий ад!
Хотя бы чёрт явился мне в камине:
В нём много есть поэзии....

В ездесущий чёрт в русской демонологии - это некий обобщающий образ нечистой силы, овладевающей человеком тогда, когда тот увлекается чем-то иррациональным, теряет голову. Избавление от “обузы головы” изображается Фетом буквально:

Мне хочется идти таскаться в дождь;
Пусть шляпу вихрь покружит в чистом поле.
Сорвал... унёс... и кружит. Ну так что ж?
Ведь голова осталась. - Поневоле
О голове прикованной вздохнёшь, -
Не царь она, а узник - и не боле!
И думаешь: где взять разрыв-травы,
Чтоб с плеч свалить обузу головы?

Освобождение от “головы” рождает тяготение к “чёрту”, который в данном состоянии желаннее шумного “маскерада”, “смеси одежд и лиц” и даже встречи с “прекрасной Алиной”. “Чёрт” в состоянии “хандры” становится истинным творцом какой-то особенной поэзии:

...Лучше у камина
Засну - и чёрт мне тучу небылиц
Представит...

Существа этой особенной поэзии “небылиц” молодой Фет ещё не может определить, но ощущает, что именно “хандра”, столь тяжёлое во внешнем проявлении чувство, становится её плодотворной почвой. Нечто подобное находим в “усадебной” поэзии пушкинского времени. Так, известный представитель “усадебной поэзии” тверской помещик А.М. Бакунин своё стихотворение “Хандра” начал следующим образом:

Приди, хандра, мой гений мощный,
Восторг изношенной души,
И тьмы чернее полунощной
Плачевную мне песнь внуши!.. 10

Вместо расхожего поэтического желания избавиться от хандры (болезнь!) возникает мотив призывания хандры как благодатной почвы для поэтического творчества. Нечто похожее находим у П.А. Вяземского. В “Северных цветах на 1832 год”, составлявшихся при участии Пушкина, было опубликовано его стихотворение “Хандра”, с неожиданным подзаголовком - “Песня” 11 . Основное содержание этого “гимна” хандре составляет тот же мотив неожиданной “любви” к этому состоянию:

Не хочу и не умею
Я развлечь свою хандру:
Я хандру свою лелею,
Как любви своей сестру.

Странным образом хандра, не переставая ощущаться болезнью, причём болезнью тягостной и неприятной (“Сердца томная забота, // Безымянная печаль!”), приобретает новое качество, оказываясь ближайшей “родственницей” любви, её vice versa: “Поглядишь: хандра всё любит, // А любовь всегда хандрит”. Оба чувства - “дети тайны и смиренья”, “жертвы милого недуга”; оба в равной степени оказываются источниками поэтического вдохновения. И “хандра”, с одной стороны, сулит неприятные, даже болезненные, ощущения, с другой - является необходимой предпосылкой возникновения поэтических образов и потому для поэта остаётся желанной. И даже рождает “гимн”...

Образы, рождённые хандрой, правда, весьма специфичны. В “Северных цветах...” эта песня была напечатана в непосредственном соседстве со стихотворением Вяземского под столь же характерным заглавием “Тоска” 12 . Стихотворение это поэт посвятил своей юной поклоннице В.И. Бухариной и даже написал его как будто от её лица. Юная дева, погрузясь в “тоску”, испытывает неожиданные ощущения:

Обвитая невидимой рукой,
Из духоты существенности шумной
Я рвусь в простор иного бытия
И до земли уж не касаюсь я.

Это “иное бытие” отделяет истинного человека (“жизнь души”) от того, каким этот человек кажется окружающим, от того, “что не наше в нас”. И именно это “иное бытие”, возникающее в состоянии хандры (“тоски”), оказывается истинной жизнью, в которой сон совершенно естественно перепутывается с явью:

В тот час один сдаётся мне живу
И сны одни я вижу наяву.

А сами “сны” оказываются похожи на фетовские “небылицы”, представленные чёртом из камина. На существование этого “чёрта” указывает и сам Вяземский в заключительном стихе: “И предо мной всё та же, та же тень”.

Через тридцать с лишним лет, уже на восьмом десятке, Вяземский вновь вернулся к теме хандры: этому чувству были посвящены два его поздних лирических цикла - “Хандра” (1863) и “Хандра с проблесками” (1876) 13 . Но в этих циклах явился уже “другой” Вяземский, о чём сам престарелый поэт заметил с горечью: “Того, которого вы знали, // Того уж Вяземского нет”.

Поздняя поэтическая хандра Вяземского принципиально отличается от той, которую он некогда воспевал в “песне”. Она связана с медленным, томительным ожиданием желанной смерти: поэт, который “пережил и многое, и многих” и “к прекрасному душой усталой охладел”, оказывается перманентно, хронически погружён в тягостное душевное состояние:

Мне всё прискучилось, приелось, присмотрелось,
В томительной тоске жизнь пошлую влачу;
Отвсюду мне уехать бы хотелось
И никуда приехать не хочу.
Жизнь в тягость, но и смерть в виду - не утешенье.
Задачи приторной сухое разрешенье
И смерть, и смерть не обещает мне
За жизнь - возмездия в загробной стороне...

Лирическое чувство поэта здесь даже глубже “онегинского” - оно не предполагает исхода даже в смерти. И здесь уже нет никакого “инобытия”, никакого “чёрта”, который может призываться для воплощения поэтических грёз...

В лирическом цикле молодого Фета “Хандра”, явившемся в сборнике 1850 года (который он готовил к печати вместе с Ап.Григорьевым в конце 1847 года), именно чёрт является организующим мотивом. Все три стихотворения, входящие в цикл, представляют собою поэтический анализ сложного и странного ощущения душевной опустошённости - ощущения “чертовщины”, рождающей необычные видения и неожиданные сопоставления. В событийном плане здесь ничего не происходит, и предметом художественного отражения как раз становится это не происходящее ничего.

Первое стихотворение цикла посвящено осенней хандре: “Непогода - осень - куришь...”; во втором - явные приметы зимы (“печка”, “неотвязчивая вьюга разыгралася в трубе”); в третьем вообще нет примет какого-либо конкретного времени года - просто ненастье (“На дворе у нас ненастье, // На дворе гулять опасно...”). Это самое “ненастье” создаёт “двоякий недуг”: другая его сторона - соответствующая “ненастью” душевная неустроенность. Размышления лирического героя, соответственно “ненастью”, переносятся в замкнутое пространство, и внутри этого ограниченного пространства как раз и поселяется некий “чёрт”:

А теперь - зачем в углу том,
За широкою гардиной,
Вон, вон тот, что смотрит плутом,
С чёрной мордою козлиной?

“Чёрт” появляется в каждой из трёх частей цикла. В первой части он не персонифицирован: осмысляется лишь результат его “деятельности”:

Лезет в голову больную
Всё такая чертовщина!

Во второй - роль этого “чёрта” исполняет “кот-мурлыка”, появляющийся в первой строфе, которая к тому же повторяется и в конце:

Не ворчи, мой кот-мурлыка,
В неподвижном полусне;
Без тебя темно и дико
В нашей стороне.

В третьей части “чёрт” является уже со своей традиционной “чёрной мордою козлиной”. К тому же возникает и мотив “постоянного” появления этого существа:

Право, - скучно, грустно видеть
Каждый день одно и то же.

Перманентная “чертовщина” рождает весьма причудливые образы:

Точно в комнате соседней
Учат азбуке кого-то....

Эта “азбука” сопоставлена с фантасмагоричной, болезненной, трудно представимой картиной, опрокидывающей сами “азбучные” истины:

Или - кто их знает? где-то,
В кабинете или в зале,
С писком, визгом пляшут крысы
В худо запертом рояле.

Возникает некий перевёрнутый мир, в котором даже привычные поэтические ценности приобретают некий “обратный знак”. Вот обыкновенное лирическое сопоставление: я и она - и высокое чувство любви:

У соседа ненароком
Я сказал ей слова три
О прекрасном, о высоком -

и непривычный лирический “вывод”:

Скука хоть умри!

Эта пугающая “непривычность” как раз и создаёт особенную поэзию “хандры”, отличную от традиционных “песен любви” или “поэзии действительности”. Напротив, лирический герой Фета как раз и просит её увести его от “отстранённой” действительности: “...нет ли сказки, нет ли песни колыбельной?” А сами эти “песня” и “сказка” нужны как раз для того, чтобы уйти от привычных житейских отношений в какой-то иной, пусть и “пугающий”, мир. Впрочем, “испуг” в этом мире каким-то особым образом сопрягается с тою же “любовью”:

Чтобы песнию смягчалось
То, что в сказке растревожит;
Чтобы сердце хоть пугалось,
Коль любить оно не может.

В се три стихотворения раннего цикла, написанные, вероятно, в разное время, действительно очень едины и целостны по своему настроению и по генеральной идее. Их сближает именно хандра, чувство, особым образом организующее поэтический мир в его “перевёрнутом” обличье и одновременно вводящее возможность постигнуть те особенности “стихии чуждой, запредельной” людского бытия, отображение которых Фет очень рано осознал своей поэтической задачей. В конечном счёте эти фантасмагории “человеческого “я”” позволяют как-то отразить то, “что не выскажешь словами”.

В этом смысле поэтизация неуютного и одновременно притягательного чувства хандры была своеобразной поэтической “учёбой” Фета, необходимым этапом его художнического становления. Хандра, как поэзия “видений”, стала для него специфической школой словесного творчества. Но, собственно, эту поэзию “видений” можно реконструировать и без хандры... В такой реконструкции основа всего его поэтического новаторства.

Вяземский П.А. Стихотворения. Л., 1958. С. 231–232.

Там же. С. 232–233.

Вяземский П.А. Избранные стихотворения. М.–Л., 1935. С. 323–324, 369–376.

Евгений Онегин, главный герой одноименного романа в стихах А. С. Пушкина, изображен молодым повесой, соответствующим почти всем критериям высшего света, dandy не только по манере одеваться, но и по образу жизни. Однако светское общество не устраивает Онегина, оно возмущает его критический ум.
До “Евгения Онегина” противостояние человека и общества было показано А. С. Грибоедовым в его комедии “Горе от ума”. Главное действующее лицо этого произведения, Чацкий, как и Онегин, недоволен обществом, в котором родился и живет. В отличие от Онегина, Чацкий в меру своих возможностей пытается изменить что-то в фамусовском обществе, громогласно критикуя его. Просветительские идеи Чацкого оказались неплодотворными, однако герой комедии все же действует, правда, словом. Онегин же, презирая свет, живет по его законам и не пытается ничего изменить. Он равнодушно скучает.
Автор показывает Евгения Онегина в разной обстановке – в театре, в кабинете, на балу, описывает его как “забав и роскоши дитя”. Пушкин не ограничивается внешним описанием быта, обстановки, он открывает читателю

Внутренний мир Онегина. В душе героя свои конфликты, комплексы, парадоксы. Автор задает вопрос: “Но был ли счастлив мой Евгений?” Нет, “рано чувства в нем остыли.”, “. разлюбил он наконец И брань, и саблю, и свинец” и “.ничто не трогало его.”. Это симптомы душевного недуга. Какого? Пушкин называет его “русской хандрой”, подобной “английскому сплину”. Это состояние – доминанта в характере Онегина.
Пушкин писал Плетневу: “Эй, смотри, хандра хуже холеры”, – потому что холера поражает только тело, а хандра убивает душу. Не из-за этого ли впоследствии герой Лермонтова Печорин будет скрывать свою скуку? Как и у Онегина, в душе Печорина не будет радости, гармонии, благодати. В чем же причина этой болезни души? А. Григорьев в статье “Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина” высказал мнение, что хандра Онегина связана с его врожденным, природным критицизмом, присущим русскому здравому смыслу. А. Григорьев снял с общества ответственность за хандру и разочарование Онегина. Критик отметил, что критицизм Евгения и, следовательно, хандра происходят от его даровитости, а не от озлобленности, скептицизма, как у Чайльд Гарольда.
Близок к этому мнению был В. Г. Белинский, который считал, что “озлобленный ум – признак высшей натуры” и, следовательно, это знак того, что Онегин нравственно выше окружающих. Евгений Онегин узнавал себя в душе “себялюбивой и сухой”, читая роман, и страдал от этого поразительного сходства.
Дружба Ленского и Онегина показывает, что Евгений не бездушен. Он не демон, не “людская причуда”, а обыкновенный человек, “добрый малый”, каких на свете немало. Отличие Онегина от окружающих в том, что он не знает, что ему нужно, зато точно знает, что его не устраивает, и прежде всего то, чем довольна посредственная толпа. Евгений Онегин предается-хандре и. зевоте. Интересно, что Печорин, который, как Чацкий и Онегин, отвергает общество, борется с судьбой за каждую минуту радости и счастья. У Печорина и Онегина разные жизненные пути, но результат один – хандра и тоска.
Д. И. Писарев в статье “Базаров” писал, что Онегин “слишком много и рано все взял от жизни, всем объелся”. Критик утверждает, что Евгений “носит красивое разочарование”. Однако с этим мнением можно не согласиться. Более вероятно, что хандра Онегина – это не поза, а добровольный тяжкий крест. Евгений несет его повсюду – в Петербурге, в деревне, в путешествии по России. Везде его преследует тоска, он тяготится жизнью. Онегин возвращается из путешествия и едет в Москву, где встречает изменившуюся Татьяну Ларину, бывшую соседку по деревне, чью любовь он отверг. Евгений Онегин кается в том, что не понял, не полюбил Татьяну (“.как я ошибся, как наказан”), и в том, что на дуэли убил своего друга Ленского (“окровавленная тень ему являлась каждый день”). В душе Онегина просыпается жажда понимания и нежности. Влюбленность в Татьяну излечивает Онегина от скуки “Ему припомнилась пора, Когда жестокая хандра за ним гналась”. Евгений может теперь мечтать, печалиться, радоваться -все это доступно только духовно здоровому человеку.
Интересно сравнить Онегина еще с одним персонажем Пушкина – с Алеко из поэмы “Цыганы”. Алеко уходит из “неволи душных городов” к цыганам, но все равно его преследует скука, и он “грусти тайную причину истолковать себе не смел”. Его сердце остыло, хотя с ним Земфира и он свободен, как ветер. Алеко эгоистичен, и этим все сказано. Единственное, что его волнует, – его права, его свободы. Он говорит: “.я, не споря, От прав своих не откажусь, Или хоть мщеньем наслажусь”. Так он и делает: за измену карает Земфиру и ее любимого, наказывает смертью. Интересно заметить, что на совести Онегина смерть близкого человека – Ленского, а Печорин убил на дуэли Грушницкого. Видимо, хандра и эгоизм могут привести к трагедии.
Старик сказал об Алеко: “Ты для себя лишь хочешь воли.” – это главный признак “русской хандры”, черствости души, которая так губительна для окружающих. Таким образом, в произведениях “Евгений Онегин” и “Цыганы” A. G. Пушкин развенчивает романтического героя, низводит его с пьедестала. Автор показывает, что “русская хандра” – это далеко не модная поза, не безобидное качество или состояние души, а страшный недуг, который ломает судьбы многим людям, а порой и губит других, тех, кто волею рока оказывается рядом.

1. Все вложено в эту книгу: ум, сердце, Молодость, мудрая зрелость, минуты Радости и горькие часы без сна – вся Жизнь прекрасного, гениального и ве- Селого человека. Н. Долинина. Из книги...
2. Сей легкой жизнию, друзья! Напомнил хоть единый звук. Для призраков закрыл я вежды;; Чтоб обо мне, как верный друг, Ее ничтожность разумею, И наши внуки в добрый час “Евгений Онегин”...
3. Дуэль Онегина и Ленского – самый трагичные и самый загадочный эпизод романа. Онегин – в лучшем случае “ученый малый, но педант”, однако не хладнокровный убийца и бретер. В романе нет...
4. “Повести покойного Ивана Петровича Белкина” состоят из 5 повестей: “Выстрел”, “Метель”, “Гробовщик”, “Станционный смотритель”, “Барышня-крестьянка”. Пушкин взял для повести самые типичные романтические сюжеты, которые и в наше время вполне могут...
5. Тема “Метели” – превратности любви. Именно ее развивают фабула и сюжет новеллы. Все, как кажется, логично, по литературным канонам того времени. Но так ли это? Анекдот как своеобразная программа является...
6. Изучение творческой истории “Онегина” постоянно побуждало к различным предположениям об истинном замысле Пушкина, который якобы сильно отличался от осуществленного им. При публикациях, кроме расшифровки черновиков и выстраивания последовательности черновых фрагментов,...
7. “Евгений Онегин” есть поэма историческая”, – утверждает Белинский. Действительно, в романе дано исторически конкретное изображение характеров русских людей и общественной жизни. Белинский связывает появление и содержание романа с ростом самосознания...
8. Народная масса показана в повести Пушкина не одноликой. Среди крестьян были и активные участники пугачевского движения (например, караульные крестьяне, захватившие Гринева возле Бердской слободы), но были и такие, как Савельич....
9. “Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет!.” – написал об А. С. Пушкине Тютчев. И эти слова оказались пророческими. Первый русский национальный поэт, родоначальник всей последующей русской литературы –...
10. Тема урока: Пути, которые выбирает человек (Нравственно-философские проблемы повести А. С.Пушкина “Станционный смотритель”) Эпиграф: “Куда несет нас рок событий?.” А. С. Пушкин Оборудование: текст повести “Станционный смотритель”; иллюстрации к произведению...
11. Образ Алеко породили такой живой и сочувственный отклик у К. Ф. Рылеева и других декабристов. Но вместе с тем уже в конце третьей главки намечается трагическая антиномия в характере Алеко,...
12. Замечательной чертой Пушкина было его постоянное внимание к политической жизни России и Западной Европы, особенно к революционным и народно-освободительным движениям. Крушение освободительного движения в Италии, Испании и Греции (1820- 1824)...
13. Поражает лаконизм и точность предложений. Ясно ощущается прохлада и свежесть летней ночи, глухой рокот набегающих волн в звонкой тишине и такое же непосредственное, чистое и прекрасное, как сама природа, чувство...
14. “Медный всадник” – поэма философско-историческая, лиро-эпическая, отразившая всю сложность и глубину раздумий Пушкина над историей. Вместе с тем поэма носит обобщенно-символический характер, ее образы и картины получают метафизическое, символическое истолкование....
15. Алеко прежде всего обобщенный образ молодого, европейски образованного поколения XIX века, к которому Пушкин причислял и себя самого. Это герой байронического типа, наделенный столь острым чувством достоинства, что все законы...
16. Стихотворение “Поэту” было написано 7 июля 1830 года. Напечатано в “Северных цветах” в 1831 году. Написание его вызвано нападками на Пушкина на страницах “Московского телеграфа” и “Северной пчелы”, где до...июле 1824 г. император велел Пушкину оставить Одессу и выехать на новое место ссылку – к родительному имению Михайловского Псковской губернии. Началось “северная ссылка”. Двухлетнее пребывание в Михайловскому было тяжелым...
17. Творчество Александра Сергеевича Пушкина, как величественная и могучая горная вершина, возвышается у истоков XIX века, золотого века русской литературы. Пронизанное идеями декабризма, оно полно глубокой и всеобъемлющей любви к многострадальной...