«Ночь» Владимир Маяковский
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.Толпа — пестрошерстая быстрая кошка —
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул, пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
Анализ стихотворения Маяковского «Ночь»
Начало 20 века ознаменовалось в русской литературе возникновением различных течений, одним из которых являлся футуризм. Поэт Владимир Маяковский, чье творчество в этот период мыло известно лишь небольшому кругу почитателей, также причислял себя к представителям данного направления. Футуризм стал вызовом обществу, проповедуя полное игнорирование поэтических канонов, и силу словесного образа возводя в абсолют, даже в ущерб смысловой нагрузке.
Игра слов также является отличительной особенностью футуризма, и проследить ее можно на примере стихотворения Владимира Маяковского «Ночь», созданного в 1912 году. Предположительно, это произведение является поэтическим ответом итальянским футуристам, которые незадолго до этого приняли свой манифест, написанный в рифмованной форме поэтом Филиппо Маринетти. Который Маяковский до конца не разделял, считая, что так называемый «телеграфный стиль» хоть и привносит в поэзию определенную новизну и остроту, но неприемлем в лирике. Поэтому в стихотворении «Ночь» используется лишь одна догма футуристов, которая гласит, что лингвистические эксперименты являются будущим поэзии , классика которой является закостенелой и консервативной.
В первых строчках этого произведения Маяковский рисует образ ночного города, который сравнивает с игорным домом. Однако догадаться об этом можно лишь по намекам. Таким образом, автор словно бы составляет поэтическую шараду, предлагая каждому читателю найти не нее собственный ответ. В качестве подсказок используются цвета, среди которых белый символизирует день, багровый – закат, который «отброшен и скомкан», зеленый – сукно игорного стола. И лишь во второй половине первого четверостишья поэт дает ответ на загадку, отмечая, что «черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты». Это означает, что наступил вечер, и в окнах городских домов зажегся свет.
Далее Маяковский изображает толпу, которая, по-видимому, символизирует почитателей творчества поэта, пришедших на его выступление . К публичному чтению своих стихов автор относится с определенной долей скептицизма и настороженности, считая, что обнажая душу перед толпой, рассчитывать на взаимопонимание не стоит. Поэтому для него она – «пестрошерстая быстрая кошка», которая просачивается через двери в зал, рассчитывая поднять настроение, послушав очередные стихи поэта. Для публики творчество Маяковского – не более, чем светское развлечение. Поэтому, покидая зал, в котором, судя по всему, только что читал свои стихи поэт, и, уходя в ночь, каждый хочет через дверь «протащить хоть немножко громаду из смеха отлитого кома».
На фоне этой праздничной толпы Маяковский ощущает себя одиноким и никому не нужным . Даже тот факт, что кто-то дергает его за одежду, пытаясь о чем-то поговорить, вызывает у поэта ощущение пустоты и безысходности. В итоге, чтобы не испытывать этого унизительного и опустошающего чувства, автор «в глаза им улыбку протиснул». И – остался наедине со своими мыслями и чувствами, в то время как «пугая ударами в жесть, хохотали арапы, над лбом расцветивши крыло попугая».
В этом стихотворении Маяковский явно противопоставляет себя окружающему миру, отмечая, что говорит с ним фактически на разных языках. И это осознание по-настоящему угнетает автора, который понимает, что в огромном городе он вот-вот затеряется в пестрой ночной толпе, которая поглотит его без сожаления и унесет по безмолвным улицам. Даже не поинтересовавшись, что именно автор испытывает в данный момент и чего ожидает от жизни, которая решила повернуться к нему спиной.
Британцы научились снимать очень хлесткие сериалы, а когда эта жесткая хлесткость прорывается в костюмированное кино, становится еще интереснее. «Багровый лепесток и белый» пусть и воображаемый, но очень забористый ерш из занудства Голсуорси и фетишизма какой-нибудь викторианской Лидии Ланч. Здесь нет привычной сериальной морали, а очень феминистская, но справедливая мысль о том, что большинство случаев женской истерии было спровоцировано любящими отцами и перенявшими эту почетную эстафету мужьями, расцвечивается фальшивыми оргазмами умной шлюхи и фрейдискими фиксациями замужней девы. Одна страстно хочет вырваться из кружевной коробки, другая же, не менее страстно мечтает в нее попасть. Только женский мир подавляется, а мужчине в нем отведено лишь две роли добычи и угнетателя. Надо ли говорить, что любви тут не место.
Сериал полностью построен на контрастах. Миры дна и кружевного уюта буржуа соприкасаются благодаря курсирующим вдоль этих миров мужчинам, которым индульгенция собственников дает полное право на безопасное путешествие между грязными лондонскими подворотнями и уютным Ноттинг-Хилл во времена, когда на троне восседала женщина умудрившаяся вырастить несколько поколений фригидных дур согревающих бантами и оборками шелковые подушки. Счастливая жена викторианской эпохи это тающая на фасолевой диете и развлекающаяся поеданием волшебных пилюль кукла, которую в случае внезапной поломке можно по-джентльменски изящно упечь в закрытую лечебницу.
Два мира, две женщины. Два полюса женской самореализации эпохи колонизации и слепого пуританства. Конфетка будто списанная с мунковского вампира и заключенная в шелковом Кукольном доме замужества ибсеновская Агнесс. Два вида несвободы дошедшей до ручки женственности. Шлюха и молодая замужняя мать из среднего класса. Одна апогей чувственности и враждебной сексуальности, другая блаженная девственница освященная браком. Двух женщин объединят месть вот только Конфетка грязными от чернил пальцами строчит откровенное гуро, когда как крошка Агнесс не находя иной терапии вымещает эту месть на себе. Разные мира сходятся в одном объект их мести сама мужская суть, в их случае оскверняющая и попирающая.
Экзальтированная анорексичка Агнесс, бредящая ангелами и блюющая в опере на платья матрон и она же, одержимо вырезающая сидя посреди своей шелковой спаленки клетчатых голубков из еще недошитого к новому сезону платья это настоящий викторианский китч. Модная тема злоключений семейного джентльмена середины XIX века, фантазией автора романа и сценаристов превращается в историю умирания мира джентльменов и подъема женского самосознания, и не беда, что мир мужчин получился трусливым и откровенно глупым. Пока бездельники джентльмены громко вопят, о то, что они писатели и общественные деятели, убогие, больные женщины исписывают горы бумаги свежими, откровенными мыслями и помогают леди из подворотен.
Автор романа первоисточника мужчина и его феминистские заигрывания отдают честными мужскими идеалами кому как не мужчине придет в голову создать умную фам-фаталь чье честное желание вылезти из нищеты драпировалось бы в нежность к тряпке-мыловару. Замшелость викторианства обросло стереотипами и хочется верить, что создатели сериала просто играли с образами эпохи. Тут вам и рыжая женщина-вамп, этакая начитанная шлюха с хваткой, и откровенное издевательство над невинными прерафаэлитскими девами, чей томный «святой» взгляд это лишь следствие неврозов, успокоительных и нимфомании. И бесконечные лавандовые поля как апологет вони лондонских трущоб и невинный символ Богоматери. Искусство неразборчиво, придет время, и смутные отражения всех королев быстрой любви за шиллинги запестреет в галереях и частных коллекциях. Так проклятые леди войдут в средний класс через парадный вход дамы будут на балах, а бронзоволосое бесстыдство как памятник всем утопшим и сгинувших в подворотнях «офелиям» обоснуется в истории.
Досталось и сестрам Бронте. Романтичная открытка «Джейн Эйр» обернулась изнанкой красивой готики с обезумевшей от сексуальных страхов болонкой-женой, гувернанткой-проституткой, олухом Рочестером и всеми забытым, но сумевшим не озлобится созданием, обещающим вырасти нормальным человеком. Красивая мысль о женщинах, которые сегодня отказываются от фабрик и кукольных домов в пользу жизни если не на дне, то на обочине благовоспитанности, а завтра ударятся в феминизм, в сериале хитро подменена мечтой о Новом Свете. От этого одновременно возникает чувство облегчения и досадной грусти.
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
Толпа - пестрошерстая быстрая кошка -
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул, пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
Ранний Маяковский - это поэт города. Пейзаж в его стихах - это почти всегда городской пейзаж. Но «адище города» (название его стихотворения 1913 года) и «крохотные... адки» - лишь частные образы общего неблагополучного, катастрофичного мира, открывающегося поэту. Город Маяковского явился из мертвого хаоса, он отторгает и уничтожает человека.
Тема города стала центральной и в стихотворении «Ночь». С первых его строк чувствуется, что их создавал не только поэт, владеющий поэтическим языком, но и живописец, владеющий кистью и колоритом:
Багровый и белый отброшен и скомкан, в зеленый бросали горстями дукаты, а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты.
Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги...
Зрительные впечатления наблюдательного живописца лежат в основе построчных цветовых образов. Охваченные взглядом окна и двери, бульвары и площади, здания и плывущая людская толпа - все расцвечено неожиданными, но «говорящими» красками, создающими картину переменчивой ночной жизни большого города. Краски, предметы здесь - все в действии, движении, изменении. Они либо только что изменили цвет (небо потемнело, закат погас - «багровый и белый отброшен...»), либо находятся в процессе изменения («толпа... плыла, изгибаясь...»), либо оказываются объектом чьей-то воли («толпа... дверями влекома»). Город прочувствован автором в своем механическом, пестром и бездуховном существовании. И это становится источником меланхолического, печального жизнеощущения лирического героя.
В стихотворении практически нет словесных новаций и экспериментов, нет и какой-либо необычной, бросающейся в глаза рифмовки. Но здесь уже есть то, что станет определяющим в поэтике Маяковского: зримая конкретность, красочность и динамичность образов, метафорическая насыщенность, объемность и многозначность метафор («в зеленый бросали горстями дукаты» - это и зелень бульваров в золоте загорающихся уличных фонарей и зелень ломберных игральных столов, к которым влечется толпа, и т. п.), фактурная плотность, крепость, «сбитость» стиха.
Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) -
Ночь – время тайн и страхов. В какой-то степени это отголосок верований древних людей, которые, провожая солнце за горизонт, не были уверены в том, что оно появится из-за горизонта вновь. Не случайно Федор Тютчев , поэт XIX века, ночь с бездной, полной страхов, а день – с «золототканым покровом». Для поэтов-модернистов ХХ века ночь была очень притягательна. Например, в раннем творчестве Владимира Маяковского есть свое стихотворение «Ночь» (1912), об анализе которого и пойдет речь далее.
Что такое ночь для романтика? Время свиданий, время любви. Но для Маяковского ночь – это, скорее, время человеческих страстей и не только любовных. Начинается стихотворение «Ночь», как многие другие его стихи, вполне эпатажно. Первое четверостишие содержит почти одни эпитеты. Только к чему они относятся, остается загадкой. Например, «багровый и белый отброшен и скомкан» . О чем это? Можно предположить, что это день - контрастное с ночью время суток. Белый день и багровый закат вполне сочетаются друг с другом, а «отброшен и скомкан» день, разумеется, ночью, ведь небо темнеет неравномерно, что и вызывает подобную ассоциацию.
Однако следующая строка до сих пор рождает споры:
В зеленый бросали горстями дукаты …
Кто-то представляет небо, начинающее темнеть и как бы зеленеть, а дукаты должны напоминать о звездах, появлявшихся горстями. Но есть и те, кто проводит параллель с зеленым сукном игрового стола, куда богатые люди щедро бросали золотые монеты в надежде обогатиться не обременительным для себя способом. Этот образ игрового дома , казино дополняют и «горящие желтые карты» , которые раздали «черным ладоням сбежавшихся окон» .
Так возникает атмосфера чего-то запретного, доступного не каждому. Ведь большинство официальных зданий уже закрыто, на них наброшены «синие тоги» - одежда священников, по крайней мере, именно в таком цветовом исполнении. Увеселительные заведения раскрывали свои двери для страждущих, а они, как можно догадаться, имели возможность отоспаться позже, когда другие уже оправлялись на службу. В свое время это была аристократия, которая еще со времен «Евгения Онегина» «полночь в утро обратя», могла позволить себе веселиться всю ночь, чтобы днем отдыхать.
Однако в начале ХХ века такую богемную жизнь вели и другие сословия: буржуа, промышленники, биржевые маклеры. Не случайно для всех этих героев автор выбирает интересный образ – «толпа – пестрошерстая быстрая кошка» . Толпа, вливающаяся в двери очередного ресторана или казино, напоминает герою гибкую, изворотливую кошку, которая всегда падает на лапы.
Такой образ даже симпатичен: неологизм «пестрошерстая» создает в воображении читателя яркую картину. Хотя речь и идет о толпе, она не воспринимается враждебно, ведь «каждый хотел протащить хоть немножко громаду из смеха отлитого кома» . Позже в стихотворении «Нате!» появится другой образ толпы - агрессивный, страшный, отвратительный: «стоглавая вошь» , ощетинившая ножки. Толпа-вошь пугает, а толпа-кошка вызывает желание погладить. Толпа-вошь – огромное чудовище, а толпа-кошка как будто распадается на множество мягких и пушистых зверьков. Возможно, поэтому герой представил себе их «зовущие лапы» и «в глаза им улыбку притиснул» . Но зрительный и телесный контакт прерван «ударами в жесть» хохочущих арапов.
Мозаика ночного города у Маяковского весьма причудлива. Казалось бы, откуда взяться арапам в ночном городе? Но ведь еще героиня пьесы А. Грибоедова «Горе от ума» старуха Хлёстова хвасталась своей арапкой-девкой. А это начало XIX века. В ХХ веке увидеть чернокожего человека на улице крупного города было делом обычным. Поэтому многие владельцы ресторанов или казино использовали их в качестве швейцаров у входа в свое заведение. Те привлекали публику не только своим необычным для европейца видом, но и соответствующим антуражем: красный костюм с золотыми позументами, шапочка с яркими перьями попугая, национальные инструменты.
Эта футуристическая картина ночного города позволяет в очередной раз посочувствовать герою ранней лирики Маяковского: он одинок и ощущает себя чужим на этом празднике жизни.
Самосадкина Екатерина
- «Лиличка!», анализ стихотворения Маяковского
- «Прозаседавшиеся», анализ стихотворения Маяковского