1. Отцеубийство и инцест
У царя Фив Кадма был внук Лаий, который являлся прямым наследником царского трона. У юноши был отвратительный характер и нрав. Он отличался неуравновешенностью, жестокостью, коварностью и непредсказуемостью своих поступков. Однажды, соседский царь Пелопс пригласил юного Лаия в гости. Лаий принял приглашение и провёл у Пелопса весьма продолжительное время, наслаждаясь его гостеприимством. Он предавался безудержным утехам с молодыми людьми обоего пола, что было обычным делом для тех времён (это вам не современный Санкт-Петербург!). Эдип устраивал такие шумные и знатные оргии, что на них прилетал сам бог Меркурий.
Когда настало время покинуть гостеприимный дом Пелопса, Лаий совершил отвратительный, гнусный поступок. Он похитил сына Пелопса Хрисиппа, своего любовника, и увёз его в Фивы. Пелопс страшно разгневался и долго думал, как ему отомстить Лаию. То ли пойти войной на Фивы, то ли наложить страшное проклятье на Лаия? Воевать с царём Фив он не хотел, а потому обратился к богам с просьбой покарать Лаия. Пелопс преподнёс богам большие дары, и боги услышали его просьбы. И боги предначертали судьбу Лаия: он должен был умереть от руки своего будущего сына.
А тем временем Лай безмятежно развлекался в Фивах со своим юным любовником, не ведая, что на него наложено проклятие. Юный, несовершеннолетний мальчик так увлёк Лаия, что он проводил с ним дни и ночи, отодвинув на второй план все остальные земные радости. Но вскоре Лаий пресытился Хрисиппасом, да и оргиями тоже, и решил жениться. Лаий взял в жены молодую красавицу Иокасте, с которой долго и спокойно жил в Фивах. Брак оказался крепким, только вот детей у них не было. Тогда Лаий обратился к богу Аполлону с простым житейским вопросом - почему у него нет детей? Ответ бога вверг Лаия в ужас: «У тебя родится сын, и от его руки ты погибнешь!»
Вскоре, Иокаста действительно родила сына. Но собственная жизнь была Лаию дороже жизни сына, и он решил убить новорожденного сына. Лаий забрал младенца у жены, связал его по рукам и ногам, проколол ножом ступни его ног, и приказал рабу отнести младенца в лес и бросить его там, на съедение диким зверям. Но раб ослушался этого жестокого приказа и тайно передал малыша своему другу - рабу царя Полиба. Будучи бездетным, царь Полиб решил воспитать малыша как своего наследника. Он дал ему имя Эдип, что означало «пухлоногий», «с распухшими ногами».
Эдип счастливо и безмятежно рос в доме Полиба и его жены Меропы, считая их своими родителями. Прошли годы. Эдип вырос и возмужал. Однажды, во время пира, один из пьяных гостей назвал Эдипа приемышем. Эдип ужасно удивился и потребовал у родителей объяснений. Но они не в силах были открыть Эдипу тайну его рождения. Тогда, в поисках истины, Эдип отправился в Дельфы. По дороге он встретил женщину, в чьи уста бог Аполлон вложил истину, которую так хотел узнать Эдип. Женщина сказала Эдипу: «Ты убьешь своего отца. Женишься на своей матери. От этого брака родятся дети, которых проклянут боги и люди». В ужас пришёл Эдип. Он не знал, кто его настоящие родители. Так как ему избежать отцеубийства и инцеста с матерью? Что же делать? А если его настоящие родители - Полиб и Меропа? Тогда ему нельзя возвращаться домой, чтобы случайно не совершить этих страшных грехов.
И решил Эдип стать вечным скитальцем. Он не знал, куда ему пойти, и выбрал случайную дорогу. Эта дорога привела его в Фивы. Это была судьба. Веление злого рока. Когда Эдип подходил к Фивам, ему навстречу выкатилась богатая колесница, в сопровождении многочисленных слуг. Воин, управлявший колесницей, ударил Эдипа бичом, чтобы прогнать с дороги. Эдип ответил ударом своего посоха, и уж было хотел сойти с дороги, когда седовласый старик, хозяин колесницы ударил Эдипа посохом по голове. Тут Эдип потерял самообладание и отвесил старику такой удар по голове посохом, что тот рухнул замертво на землю. На Эдипа бросились слуги старика, но Эдип всех перебил. Только одному рабу удалось убежать. Вот так, сам того не ведая, Эдип убил своего отца Лаия. Но, не ведая об этом, Эдип не чувствовал никакой вины за убийство старика и его рабов. Ведь они первыми напали на него.
Когда Эдип пришел в Фивы, то сразу услышал две новости, которые были на устах жителей города. Первой новостью было убийство царя Лаия каким-то странником. Вторая новость была о страшном Сфинксе, поселившимся около Фив. Сфинкс требовал человеческих жертв, а за неповиновение грозился уничтожить город и всех его жителей. Неизвестно почему, но Сфинкса на город ниспослали боги. Боги повелевали Сфинксу оставаться у Фив до тех пор, пока кто-нибудь не разгадает его загадку. Многие жители Фив пытались разрешить загадку Сфинкса, но не смогли, и погибли. Тогда Эдип решил испытать судьбу. Он пришел к Сфинксу и заявил, что готов разгадать его загадку. Усмехнулся Сфинкс, уверенный в том, что его загадку невозможно разгадать, и сказал:
- Хорошо, странник, я загадаю тебе загадку. Отгадаешь - я покину город. Не отгадаешь - я съем тебя.
- Загадывай, - ответил Эдип.
- Кто ходит утром на четырех ногах, днём на двух, а вечером на трёх?
- Так просто? - удивился Эдип. А я то думал, что твоя загадка будет действительно очень трудной.
- Ну, так отвечай! - потребовал Сфинкс.
- Это человек. Утром, то есть в младенчестве, он ползает на четвереньках. Днём, то есть в зрелости, - ходит на двух ногах. А вечером, то есть в старости, - зачастую нуждается в костыле. Вот тебе и третья нога!
Взмахнул Сфинкс крыльями и бросился со скалы в море. Так решили боги. А Эдип победителем вернулся в Фивы. Восторженные жители Фив провозгласили Эдипа своим новым царём. Став царём, Эдип должен был жениться на вдове Лаия Иокасте, то есть на своей матери, о чём он не ведал. Эдип женился на Иокасте, и она родила двух дочерей и двух сыновей. Так исполнилась воля богов, решивших наказать Лаия. Лаия боги жестоко наказали. Но за что они так жестоко наказали Эдипа? На это вопрос нет ответа. Боги стыдливо молчат, а мифология - не ведает.

2. Изгнание из Фив и смерть
Первое повествование об Эдипе мы закончили риторическим вопросом: почему боги так жестоко наказали Эдипа? Поскольку боги не удостоили нас, простых смертных, ответом на столь недостойный их статуса вопрос, попробуем сами выдвинуть какую-нибудь версию. Собственно говоря, напрашивается только одно предположение: боги наказали Эдипа за намерение его отца Лаия убить своего сына-младенца. Но разве дети должны отвечать за проступки своих родителей? Опять - риторический вопрос. И кто на него ответит?
Древнегреческие боги «славились» своей жестокостью, зачастую чрезмерной. (Хотя, может ли быть Жестокость «дозированной»?). Не исключаю того, что жестокость богов служила примером для подражания многим диктаторам, жившим и живущим на земле. Среди греческих богов особой жестокостью отличался бог Аполлон. Именно Аполлон жестоко наказал Эдипа за поступок его отца, сделав его отцеубивцем и мужем собственной матери. Но такого наказания Аполлону показалось недостаточно, и он превратил жизнь Эдипа в жестокие страдания.
Недолго Эдип правил Фивами в спокойствии и благополучии. Бог Аполлон наслал на Фивы страшную болезнь, которую позже назвали чумой. Чума не щадила ни людей, ни животных. Город Фивы превратился в громадное кладбище. Улицы и площади города были усеяны трупами людей и животных. Чёрная смерть носилась по городу, беспощадно выкашивая всё живое. Некогда богатые стада домашнего скота вымерли, некогда тучные нивы перестали приносить урожай. В город пришли смерть и голод. Тщетно жители города приносили жертвы богам и моли их о спасении. Боги были слепы и глухи к мольбам жителей Фив. Тогда горожане обратили свои мольбы к их царю Эдипу. Ведь спас же он когда-то город от Сфинкса! Тогда Эдип послал Креонта, родного брата своей жены Иокасты, в Дельфы, чтобы он выпросил у Аполлона избавление от этих страшных бед. Если бы Эдип знал, кого он просит о пощаде, то наверняка бы обратился к другому богу. Когда Креонт вернулся в Фивы, он передал жителям слова Аполлона: «Бедствия прекратятся, когда горожане изгонят из города того, кто своим преступлением, убийством Лаия, навлёк на Фивы эти бедствия». Эдип всенародно дал клятву, что найдёт убийцу царя Лаия и покарает его. Разумеется, Эдип не ведал, что поклялся найти и покарать самого себя. Вот такую интригу закрутил Аполлон! (Когда буду писать свой очередной детектив, то подобную интригу положу в основу сюжета!) Поскольку у Эдипа не было навыков сыщика, он обратился к жителям Фив с вопросом, как организовать поиски злодея? Народ посоветовал спросить об этом слепого прорицателя Тиресия. Привели к Эдипу Тиресия, и царь попросил прорицателя назвать имя убийцы Лаия.
Но Тиресий отказался назвать имя убийцы. Эдип заставил его сделать это, пригрозив расправой. Что называется, сам напросился! Тиресий прилюдно обвинил Эдипа в убийстве своего отца Лаия и инцесте с собственной матерью. Услышав это, Эдип впал в страшный гнев и грозился казнить прорицателя за ложные обвинения. Видно запамятовал Эдип о том, что сказала ему женщина, которую он много лет назад повстречал на своём пути к Фивам. Помните? Устами этой женщины говорил сам Аполлон: «Ты убьешь своего отца и женишься на своей матери». Но жители Фив не дали прорицателя в обиду. Они знали, что уста слепца никогда не оскверняла ложь. Тут и жена Эдипа Иокаста сказала своё слово. Она рассказала Эдипу о том, как был убит Лаий и как был брошен в лесу его единственный сын. Вот тут-то первые сомнения начинают закрадываться в душу Эдипа. И он восклицает, обращаясь уже не к Аполлону, а к самому Зевсу: «О, Зевс! На что решил ты обречь меня?». Снова прозвучал риторический вопрос. Но, похоже, Эдип уже предугадывал, что приготовила ему судьба. Однако, он нашел в себе мужество узнать всю правду до конца. Эдип приказал разыскать раба, который по приказу Лаия должен был отнести младенца в лес. Старого раба нашли и привели к царю. И из уст этого старого человека прозвучала страшная правда. Наконец-то Эдип «докопался» до истины. Он узнал, что был сыном Лаия и Иокасты, что он убил своего отца и женился на собственной матери. А его четверо детей от Иокасты - его братья и сестры по материнской линии.
Когда Иокаста узнала всю правду, она не смогла пережить всего ужаса и повесилась. Эдип обезумел от горя и пряжкой жены выколол себе глаза, а потом ещё долго не мог расстаться с Иокастой, держа её на своих коленях.
Жители Фив, боясь что грехи Эдипа навлекут на них ещё больший гнев богов, потребовали его изгнания из Фив. И слепой, дряхлый Эдип покинул Фивы, уйдя в изгнание на чужбину. Его дети отвернулись от него, кроме Антигоны, которая последовала за отцом. Ведомый Антигоной, несчастный Эдип прошел много стран, пока не нашел последний покой в Афинах. Когда Эдип понял, что пришел его последний час, то решил умереть в одиночестве. Без стона и боли отошел он в царство Аида, и никто из смертных не знает, как он умер и где находится его могила.
Авторское прочтение мифологии Алексом Гором, 19.01.2013

Жертва царя Эдипа

Первая буква "с"

Вторая буква "ф"

Третья буква "и"

Последняя бука буква "с"

Ответ на вопрос "Жертва царя Эдипа ", 6 букв:
сфинкс

Альтернативные вопросы в кроссвордах для слова сфинкс

Лысый кот

Верный страж египетских пирамид

В греческой мифологии полуженщина, полульвица

Именно это сооружение, на котором запечатлено изображение фараона Хефрена, было прозвано арабами «Отцом ужаса»

Статуя на Малой Невке

Каменный страж пирамид Египта

Фигура возле пирамиды

Определение слова сфинкс в словарях

Википедия Значение слова в словаре Википедия
«Сфинкс» - бордель в Париже в 1930-1940-х годах. Наряду с « Ле-Шабане » и « Один-Два-Два » считался одним из самых роскошных и знаменитых парижских публичных домов. «Сфинкс» - первый бордель класса люкс, открывшийся на левом берегу Парижа. Из-за своего...

Толковый словарь русского языка. С.И.Ожегов, Н.Ю.Шведова. Значение слова в словаре Толковый словарь русского языка. С.И.Ожегов, Н.Ю.Шведова.
-а, м. В Древнем Египте: каменное изваяние лежащего льва с человеческой головой; вообще скульптурное изображение такой фигуры. В древнегреческой мифологии: крылатое существо с туловищем льва, с головой и грудью женщины, задававшее людям неразрешимые загадки....

Энциклопедический словарь, 1998 г. Значение слова в словаре Энциклопедический словарь, 1998 г.
СФИНКС (Сфинга) в греческой мифологии крылатая полуженщина, полульвица, обитавшая на скале близ Фив; задавала прохожим неразрешимую загадку и затем, не получив ответа, пожирала их. Загадку сфинкса ("кто утром ходит на 4 ногах, в полдень на двух, вечером...

Примеры употребления слова сфинкс в литературе.

Бальд монету взял, покрутил в руках, -- и вдруг плюнул на изображение аватара Сфинкса , отчеканенного на лицевой стороне.

Его облачение составляли синий калазирис, плащ и покрывало в форме капора, лицо скрывала синяя маска аватара Сфинкса .

Она была в подпоясанной на талии мужской черной весте поверх короткого кафтана со стоячим воротником и длинными узкими рукавами, ноги укрывали черные колготы, кисти -- перчатки черной кожи, голову -- меховой берет с пером, а лицо -- маска аватара Сфинкса .

Герцог Крун восседал на троне из слоновой кости, по правую руку от него стояла принцесса Кримхильда, по левую -- загадочный, для большинства присутствующих, аморийский эмиссар в маске аватара Сфинкса .

В старых дворах наряду с полезными и бесполезными предметами - воротами, беседками, винтовыми лестницами, сараями, гаражами, бахчисарайскими фонтанами без воды, придурковатыми сфинксами с отбитыми носами, притаившимися под диким виноградом у глухой стены - наряду с ними во дворе обязательно торчит стол для козла.

T. Khatih, A. Dua, A.D. Singh, H.S. Dua. Oedipus: repenting eyes // Br. J. Ophthalmol.– 2011.– Vol. 95.– P. 1371.

У слова «слепой» имеется несколько определений, но, с медицинской точки зрения, оно означает человека, который не может видеть вследствие травмы, какого-либо заболевания или врожденной патологии. Глагол «ослепить» также имеет несколько значений: с одной стороны, лишение кого-либо возможности видеть, а с другой стороны, лишение возможности понимать, судить и воспринимать.

Продукция слезной жидкости в определенных количествах необходима для нормального функционирования органа зрения. Выделение избыточного количества слез может препятствовать нормальному зрению, фигурально выражаясь, слезы «ослепляют» человека.

Слепота в ее различных проявлениях является основной темой греческого мифа об Эдипе, царе Фив, чья жизнь была описана в трех трагедиях Софокла: «Царь Эдип», «Эдип в Колоне» и «Антигона».

Повествование начинается с пророчества Дельфийского Оракула о том, что отец Эдипа, царь Лай, падет от руки сына, после чего тот женится на своей матери, царице Иокасте. Чтобы пророчество не сбылось, царь Лай приказал слуге убить ребенка. Слуга не смог выполнить приказ и оставил мальчика в горах, где его нашел пастух. Впоследствии Эдипа усыновил царь Коринфа.

Будучи юношей, Эдип узнал о пророчестве, и, не имея ни малейшего представления о том, что был усыновлен, принимает решение покинуть Коринф, чтобы защитить родителей от себя самого. Во время путешествия Эдип встречает царя Лая, своего биологического отца и убивает его. Разгадав загадку Сфинкса, Эдип становится царем Фив и женится на царице Иокасте, таким образом осуществив пророчество.

Никто в Фивах не знает истинного убийцы царя Лая. Слепой прорицатель Тиресий сообщает его имя. Зная о пророчестве и приказе царя Лая убить младенца, царица Иокаста советует Эдипу не обращать внимания на слова Тиресия. Вскоре из Коринфа прибывает посланец с сообщением о смерти царя и о том, что Эдип был его приемным сыном. Узнав правду, Иокаста сводит счеты с жизнью. Обнаружив ее тело, Эдип в отчаянии выкалывает себе глаза золотыми булавками от одежды своей жены.

Кульминацией произведения «Царь Эдип» является личная трагедия главного героя – ослепление самого себя. Софокл показал незрячего, но проницательного провидца, который смог увидеть правду, и людей с полноценным зрением, от которых эта правда была скрыта.

В настоящее время термин «эдипизм» используют для описания случаев самоэнуклеации глаз. Для определения состояния малолетнего ребенка, как правило, мальчика, испытывающего эротические чувства к своей матери на фоне отторжения отца, психоаналитики широко используют понятие «эдипов комплекс». Аналогичное состояние у девочек определяют как «комплекс Электры». Признаки «эдипова комплекса» наблюдаются у детей в возрасте от трех до шести лет, что соответствует фаллической стадии психосексуального развития. Эмоции и желания, возникающие в этот период времени, обычно подавляются на уровне подсознания.

Еще одна статья для журнала «Знание-сила» полностью обязана свои появлением студентам Севмашвтуза.
Тут сплошь их слова, от меня - пересказ сюжета для затравки и комментарии.

Я читала им культурологию. Кто помнит эту историю: в 1992-м Ельцин запретил КПСС. Автоматически из программ вузов должны были уйти коммунистические предметы - все эти «истории КПСС» и «научные коммунизмы». Вот на их месте и появилась никому не известная культурология - учебная дисциплина без науки.
Ни планов, ни учебников, ни методичек. Как хочешь, так и читай.
Идеальная ситуация. Идеальная!

Ну, я и говорила со студентами о чем хотела и как хотела. Об «осевом времени», протестантской этике и духе капитализма, паперновской «культуре два»…

В тему «Культура Древней Греции» поставила разбор мифа об Эдипе и трагедии Софокла.
Сейчас бы я «Антигону», конечно, предпочла бы.

С точки зрения чувств
Судьба Эдипа захватывает нас только потому, что могла бы стать нашей судьбой,
З.Фрейд

«Виновен ли царь Эдип, и если виновен не он, то кто? Первое чувство читателя (или зрителя) - возмущение: бог подстраивает человеку западню, заставляет совершить преступление, хотя человек того не желает и всеми силами старается отвратить надвигающуюся беду. Когда Эдип убивает на перекрестке старца и его слуг, он не считает себя убийцей, и, пожалуй,довольно обоснованно. Эдип далек от состояния душевного равновесия. Возможно, что ссора на перекрестке и стала той последней каплей, окончательно лишившей Эдипа способности логически рассуждать и адекватно реагировать на реальность. Иными словами, в момент убийства Эдип пребывает в состоянии аффекта, или, по Фрейду, во власти «инстинкта смерти», то есть потребности внешней агрессии».

Чаще всего студенты начинают именно с анализа душевного состояния Эдипа и обуревающих его чувств, как бы подставляя самих себя на место мифологического героя, до поры не замечая, что они слеплены из разного теста.

«Он был злой на свою судьбу, на себя, на всех людей и выместил свои чувства на ни в чем не повинных путниках».
«В нем проснулась какая-то звериная ярость, заставлявшая убивать дальше».

Убийство тут не преступление, а «выброс внутренних страданий или самооборона », «жажда мести за испытанный им страх быть самому убитым ».

Между мифом и бытом
Тут трагедия человека, обладающего полнотой человеческой власти, столкнувшегося с тем, что во вселенной отвергает человека.
А. Боннар

Тяжелее всего студентам давалась адекватная мифологическому мышлению оценка брака Эдипа со своей матерью: ни жизнь, ни литература, ни кинематограф не дают им подсказки.
Ответ приходится искать в собственных эмоциях:
«Эта женщина могла его растить, пеленать в младенчестве, любить и жалеть. А оказалось, что она — его жена. На мой взгляд, это очень тяжело морально осознавать ».
«Люди всегда и убивали, и будут убивать друг друга, и убийство родителей — это не такая уж и редкость, ну а женитьба на матери — это нечто из ряда вон выходящее... В общем, я считаю, что он дважды попадет в ад ».

Студенты не принимают мифологического уравнивания вины за оба преступления. Убив отца, «он все-таки лишил его жизни, то есть самого дорогого, что есть у человека, но, с другой стороны, лучше быть убитым, чем обесчещенным, как мать ».
Но так ли это? «...Дети у них нормальные, так что ничего страшного. И пусть с моральной стороны это выглядит «не очень», но все-таки полегче, чем убийство ».

Многие вообще не видят тут преступления: «он не знал, что это его мать, да в то время это и не было таким большим преступлением, ведь даже боги совершали такое ».

С точки зрения мифа все как раз наоборот: уподобление поступков Эдипа деяниям богов не смягчает, а отягощает его вину — «что дозволено Юпитеру...» Но студенты в самом материале мифа находят подтверждение своей трактовке: «боги наслали чуму за то, что кто-то убил прежнего царя, а не за то, что кто-то женился на своей матери ».

О мудрости и глупости Эдипа
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с вечною загадкой.
А. Блок

Самое неожиданное: студенты активно отрицают мудрость, которую приписывает Эдипу миф.
«Тяжесть преступлений Эдипа, я считаю, не в том, что он убил отца и женился на матери, а в его слепоте духовной ».
Ему вменяют в вину необдуманность поведения в тот роковой день у перекрестка трех дорог:
«был шанс уйти, свернуть или выбрать другое направление — нет, льется кровь, гора трупов, и как следствие — еще и выполнилась первая часть предсказания ».
Эдип — «это буйный, несдержанный, избалованный, плохо воспитанный и глупый человек... он плохо контролирует свои действия... даже когда Тиресий недвусмысленно намекает на то, что Эдип сам убил царя, тот в силу своего скудоумия не может этого принять и в гневе прогоняет Тиресия. ..»

Отчасти такое отношение могло быть спровоцировано фильмом Пазолини, в котором, столкнувшись со Сфинксом, герой проявляет отнюдь не мудрость (тем более что загадка Сфинксом в фильме и не загадывается вовсе), а близкую к бездумной ярости храбрость.

В то же время студенты пишут «о незаурядности личности Эдипа: он не стал ждать неизвестности, которая начала тяготить его, и отправился к жрецу (точнее, к оракулу — А.Ч.) выяснять, что его ждет впереди — надо, я считаю, иметь немало мужества, чтобы желать знать будущее ».

И в финале трагедии Эдип, по мнению большинства студентов, ведет себя более чем достойно:
«он добровольно сделал себя изгоем, лишь бы не повредить близким ему людям ».
«Эдип невиновен, так как не ведал, что творил, но, будучи человеком религиозным, он наказывает себя, повинуясь судьбе, предсказанной богами ».
«Эдип выколол себе глаза, а это, по моему мнению, одно из самых страшных наказаний. Человек с помощью глаз получает около 90 процентов информации об окружающем его мире. Внезапно ослепшему человеку приходится заново учиться тому, что раньше он мог делать, не задумываясь. Но самое главное для потерявшего зрение — побороть страх перед постоянной темнотой и не сдаться в столь сложной ситуации ».

Преступление и наказание
Сойдя в Аид, какими бы глазами
Я стал смотреть родителю в лицо,
Иль, может быть, мне видеть было сладко
Моих детей, увы, рожденных ею?
Софокл

Финал трагедии потрясает. Почему Эдип именно так наказывает себя? Этот вопрос позволяет почувствовать глубину мифа, в котором каждая достигнутая ступень означает не ответ, а лишь получение нового вопроса.

Первый уровень объяснения задан еще Софоклом: он ослепляет себя из чувства стыда, дабы не видеть больше ни граждан Фив (при жизни), ни своих родителей (после смерти).
«Эдип не мог после своих злодеяний смотреть людям в глаза. Он хотел лишить себя возможности созерцать и восхищаться красотой окружающего мира, считая, что недостоин этого ».

Его вина слишком тяжела: «Боги могут управлять твоей судьбой, но совершить за тебя преступление
они не могут. Эдип сам совершил преступление, убив. Боги лишь показали ему это, подставив под меч его собственного отца и доказав ему, что он недостоин звания человека ».
«Ведь не боги сошли с Олимпа и убили его родного отца, а он сам, своими руками сделал это! »
«Ставя себя на место Эдипа, я тоже, если бы защищал себя, смог бы убить другого человека, но это, конечно, не снимало бы с меня вины. Я бы терзал себя мыслями: как я смог так просто убить человека! »

Невыносимое чувство стыда — вот первая сила, заставившая Эдипа пронзить свои глаза застежкой с пояса Иокасты.

Мудрость слепоты
Как раз потому — такова диалектика истории — что эллинская культура тяготела к видимости, к «эйдосу», она рано начала отождествлять мудрость, то есть проникновение в тайну бытия, с физической слепотой.
С. Аверинцев

Однако терзающее Эдипа сокрушение — не единственное объяснение его поступка.
«Видимо, Эдип считает, что раз он был «слеп» все это время, то лучше ему оставаться слепым и дальше ».
«Именно глаза привели его в Фивы: скорее всего, он наказывает не себя, а свое зрение ».
«Насколько он был слеп до того, как узнал всю ужасную правду! »
«Таким образом, Эдип отрезает себя от всех мерзостей внешнего мира. Своей слепотой Эдип разделяет мир на два: внешний и внутренний. Ослепив себя, он остается наедине со своим внутренним миром ».
«Слепота Эдипа — это символ невежества человека: во мраке своем он постигает иной свет, приобщается к иному знанию — знанию о наличии вокруг нас неведомого мира. А это уже не слепота, а прозрение. Это провозглашение, что зрячим является только Бог. Он всегда прав и ему виднее ».
«Эдип уже все знает. Предсказание сбылось. Он видит перед собой плоды своих дел, понимает, что от судьбы не уйти. И как в случае с Тиресием, он ослепляет себя за то, что видел ».
«Просто он не смог себе простить той «слепости» в его деяниях ». «Винил, я думаю, он себя за то, что был всю жизнь слепцом (хотя его предупреждали), и наказать себя решил подобающим образом — зачем слепцу глаза? »

Логика мифа достаточно ясна: или физическое зрение, руководящее человеком во внешнем мире, или зрение внутреннее, мудрость, позволяющее видеть скрытую суть вещей. Недаром греческая культура, забывшая о Гомере все, включая место рождения, настойчиво повторяла единственную его примету: он слеп.

Указание на правильность такой трактовки содержится и в самом мифе — это фигура Тиресия, оксюморонного персонажа, слепого провидца. Но и этим объяснением действие Эдипа не исчерпывается

Бог и человек
Все делает Бог, а испытывать из-за этого угрызения совести дано нам, и мы оказываемся перед ним виноваты, потому что берем на себя вину ради него.
Т. Манн

И тут перед нами открывается следующий уровень глубины трагедии: богоравенство Эдипа.
Этот аспект ставится ясен далеко не сразу. Мы должны быть благодарны Софоклу, перенесшему акцент с вопроса о том, как это все случилось, на понимание того, что же именно случилось. Эдип, расследующий преступление, в котором он — и убийца, и следователь, и палач, и жертва, в драме Софокла вынужден видеть всю ситуацию изнутри, и, идя за его мыслительным поиском, мы изнутри же раскрываем механизм действия.
За внешней видимостью событий внезапно обнаруживается их внутреннее — подлинное — содержание. Внешняя цепочка событий естественна и по-человечески вполне понятна: понятно желание Лайя избавиться от несущего беды младенца, и вполне естественна человеческая жалость слуги, сохранившего ребенку жизнь.

Понятно и достойно уважения намерение Эдипа покинуть родителей, чтобы никоим образом — ни сознательно, ни бессознательно, ни по своей воле, ни против нее — не свершить того, что предсказано оракулом.

Между тем, уходя от судьбы, Эдип идет прямо к ней. Именно его свободная воля в итоге и приводит его к свершению того, от чего он бежал, справедливо ужасаясь и отторгая от себя. Эдип (как, впрочем, и Лай) берет на себя смелость противостоять воле судьбы, чтобы уйти от собственной обреченности. Но и противореча богам (как ему представляется), и следуя их воле (против собственных намерений, но благодаря собственным действиям), Эдип все равно оказывается преступником.

Жертва и виновник свершившегося, Эдип оказывается лицом к лицу с вопросом невероятной тяжести: так подчиняться ли человеку богам или же действовать самостоятельно?
Подчиняться — и в итоге нарушить крайние из запретов, поставленных человеку, — запрет на убийство единственного, кого убить нельзя, — отца, и запрет на брак с единственной, с кем брак невозможен, — с матерью?
Противодействовать и в результате собственного противодействия стать убийцей отца и мужем матери?
Человек в западне. Оба пути заканчиваются преступлением, за которое боги неизбежно и справедливо карают, наслаждаясь собственным всесилием.
Низверженный в пучину отчаяния, Эдип, однако, именно здесь перехватывает инициативу божественного действия: боги сделали его преступником — что ж, тогда он сделает себя жертвой. Эдип наказывает себя сам, логически продолжая божественный сценарий своей судьбы. Боги подняли его руку на отца, он руку возмездия поднимает на себя.

Вынужденный к преступлению, он свободен в наказании. Эдип ослепляет себя, при этом вдвойне важно и то, что именно так он наказывает себя, и то, что наказывает себя сам.
Жест, казалось бы, объясняемый аффектом, отчаянием, во всяком случае, чувством, но не рассудком (какой уж тут трезвый рассудок — над трупом собственной матери-жены), в глубине своей сути оказывается гениально мудрым, рационально необходимым, единственно целесообразным. Эдип ставит точку в игре богов; он, до сей минуты служивший бессловесной пешкой в их бесцельной игре, завершает ее сам.

Он отнимает у богов возможность его наказать, как они отняли у него возможность избежать преступления.
Таким образом, он достиг свободы, неведомой среди людей: исполнив и преступление, и наказание, он более ничем никому не обязан — ни богам, ни людям...

Как понимают эту ситуацию студенты?
«Я понимаю это так, что человек появляется в этом мире уже «отягощенный злом», но не в религиозном смысле, а в том, что, становясь частью несовершенного мира, обычный человек обречен на совершение преступлений при отсутствии подлинного знания себя, своей судьбы и окружающего мира ».
«С одной стороны, судьба любого, будь то простой человек, герой или бог, предопределена заранее, не зря оракулы имеют возможность ее предсказывать. Но, с другой стороны, всегда в любой судьбе любого героя греческой мифологии есть ключевой момент, когда он может изменить свою судьбу, предотвратить свою гибель или трагедию. И в мифе об Эдипе разговор с Тиресием — именно тот ключевой момент: если он слушается Тиресия и перестает искать убийцу Лайя, то при нем остаются и его жена-мать, и его дочь, и глаза. Но он не может так поступить (долг чести), поэтому терпит беды. То есть получается двойственность: с одной стороны, есть выбор — или-или; а с другой — судьба уже предопределена. Как же так? Ведь одно исключает другое. Но дело в том, что альтернативный вариант от предсказанного почти не осуществим — или в силу социальных причин (у Эдипа это долг правителя), или в силу особенностей характера (чаще всего это честолюбие или жажда приключений, как у Ахилла)...
или иди налево, или направо, но налево тебе идти стыдно, поэтому, как человек чести, ты все равно направо пойдешь.. .»
Так мифологическая история, уходящая корнями в глубочайшую древность, оказывается созвучна судьбе любого человека, коль скоро он задумывается о своей жизни и мере собственной ответственности.

В основном студенты «гуманизируют» миф, очеловечивают его, игнорируя те его стороны, которые не укладываются в рамки современного опыта. «Боги», «рок», «судьба» — эти понятия лишены для них жизненного содержания; вера в пророчество приравнивается к суеверию.
Попытка царя Лайя избавиться от несущего опасность младенца расценивается как единственная причина всех последующих неприятностей.
«Размышляя над этим мифом, я почему-то все снова и снова возвращаюсь к его началу: почему Лай решил избавиться от ребенка? Может быть, именно этот шаг стал первым на пути к тому, чтобы предсказание сбылось.. .» Если бы Лай и Иокаста «воспитывали его сами, то он знал бы своих настоящих
родителей, не убил бы своего отца и не женился бы на своей матери , и ничего бы такого не случилось ».
«Не будь царь Лай таким спесивым, простая просьба уступить дорогу спасла бы ему жизнь: ведь Эдип не зол, человеколюбив, и гордыня его спит, как и все чувства. Ему не до окружающей действительности, он убит горем, ведь ему пришлось расстаться с самыми близкими ему людьми ».

Так вопрос о том, кто виноват в эдиповых преступлениях — сам Эдип или ведущий его Рок, переводится в сугубо человеческую, житейскую плоскость. Вердикт «виновен» выносится в отношении отца Эдипа: «не надо верить всяким пророкам и выкидывать своего собственного ребенка! »
«Отец, отправивший своего сына на смерть во младенчестве, сам предрешил свою судьбу, тем самым не Эдип, а отец убил, причем себя самого ».

Такая трактовка, разумеется, не соответствует древнегреческим представлениям об устройстве мира.
В своих рассуждениях студенты, как правило, руководствуются человечностью, сочувствием, жалостью к попавшему в жернова судьбы Эдипу:
«По-моему, царь Эдип — единственный положительный герой всей этой истории, единственный в трагедии человек, от которого ничего не зависело, но считавший себя виновным во всем ».
«Изучая такие произведения мировой культуры, задумываешься над вопросами: кто мы? какова наша миссия? что нами всеми движет, для чего мы живем и какова конечная цель цивилизации? »
«Миф об Эдипе — выражение истины, отточенное веками, о силе и неотвратимости судьбы ».
«Я не судья и не следователь, поэтому не мне решать, кто виноват, а кто нет. И не в моей компетенции
вопрос «почему?» Какие были мысли по поводу вопросов — те и написал ».

(В статье использованы фрагменты письменных работ студентов Севмашвтуза (филиал С-ПбГМТУ, г. Северодвинск), 1997-1999)

«Знание-сила», 2005, №9
Царь Эдип (Edipo re) Пьер Паоло Пазолини 1967
.

Глава III. Эдип и жертва отпущения

Современное литературоведение и литературная критика - это изучение форм или структур, свод, система, решетка или код максимально точных и тонких различий, все более дробных оттенков. Хотя метод, который нам нужен, и не имеет никакого отношения к «общим идеям» - тем не менее это и не метод различий. Если верно, что трагедия разъедает и разлагает различия во взаимности конфликта, то, следовательно, любая разновидность современной критики от трагедии отстраняется и обрекает себя на ее непонимание.

Прежде всего это относится к психологическим интерпретациям. Трагедию «Царь Эдип» считают особенно богатой психологическими наблюдениями. Можно показать, что психологический - в буквальном и традиционном смысле слова - подход неизбежно искажает понимание пьесы.

Софокла часто хвалят за то, что он создал очень индивидуализированный образ Эдипа. У этого героя будто бы «совершенно особенный» характер. В чем же этот характер заключается? Традиционно на этот вопрос отвечают так: Эдип «великодушен», но «импульсивен»; в начале пьесы вызывает восхищение его «благородное спокойствие»; в ответ на мольбы подданных царь решает приложить все силы, чтобы раскрыть тайну преступления, из-за которого они страдают. Но малейшая неудача, малейшая задержка, малейшая провокация лишают монарха хладнокровия. Поэтому можно поставить диагноз - «гневливость»: за нее упрекает себя даже сам Эдип, видимо, указывая тем самым на ту единственную, но роковую слабость, без которой невозможен подлинно трагический герой.

Сначала - «благородное спокойствие»; и только потом - «гнев». Первый приступ гнева вызван Тиресием; второй - Креонтом. Из рассказа Эдипа о его жизни мы узнаем, что он всегда совершал поступки под воздействием того же «изъяна». Он осуждает себя за напрасный гнев, который некогда вызвала у него пустая болтовня - в Коринфе пьяный гость на пиру обозвал его подкидышем. То есть и Коринф Эдип покинул под влиянием гнева. И тот же самый гнев на распутье заставил его ударить незнакомого старика, согнавшего его с дороги.

Описание это достаточно верно, и для характеристики личных реакций героя понятие «гнев» вполне подходит. Нужно только задать вопрос: а действительно ли все эти вспышки гнева отличают Эдипа от остальных персонажей? Иначе говоря, можно ли этим вспышкам приписать ту различительную роль, которая входит в само понятие «характер»?

При более внимательном рассмотрении становится ясно, что «гнев» в этом мифе присутствует повсеместно. Без сомнения, уже в Коринфе именно скрытый гнев побудил гостя на пиру усомниться в законнорожденности героя. Именно гнев на роковом распутье заставил Лайя первым замахнуться стрекалом на своего сына. И именно на счет исходного гнева - естественно, предшествующего всем вспышкам Эдипа, даже если и он не является истинно изначальным, - нужно отнести отцовское решение избавиться от сына.

И в самой трагедии у Эдипа на гнев монополии нет. Каким бы ни был замысел автора, трагический спор оказался бы невозможен, если бы и другие протагонисты не поддавались гневу. Разумеется, вспышки гнева у них отвечают на гнев героя с некоторым запозданием. Легко было бы счесть их «справедливым возмездием», гневом вторичным и простительным по сравнению с первичным и непростительным гневом Эдипа. Но мы увидим как раз обратное: гнев Эдипа никогда не бывает истинно первичным; ему всегда предшествует и его предопределяет гнев более ранний. Но и этот гнев нельзя назвать истинно изначальным. В сфере нечистого насилия всякие поиски начала мифичны в прямом смысле слова. Поисками такого рода нельзя ни заниматься, ни, главное, верить в их осмысленность, не уничтожая взаимность насилия, не впадая заново в мифические различения, которых трагедия как раз и стремится избежать.

Тиресий и Креонт на какое-то время сохраняют самообладание. Но их начальному спокойствию соответствует спокойствие самого Эдипа во время первой сцены. Более того, мы все время имеем дело именно с чередованием спокойствия и гнева. Единственное различие между Эдипом и его противниками заключается в том, что Эдип первым вступает в этот процесс - на уровне сценического действия трагедии. Поэтому он все время несколько опережает своих партнеров. Не будучи одновременной, эта симметрия все равно вполне реальна. Все протагонисты занимают одинаковые позиции по отношению к одному и тому же объекту, но не все разом, а по очереди. Этот объект - не что иное, как трагический конфликт, который, как мы уже видим и еще яснее увидим позже, есть то же самое, что чума. Сначала каждый считает себя способным овладеть насилием, но овладевает всеми протагонистами по очереди само насилие, без их ведома ввергая их в процесс - в процесс взаимности насилия, от которой они всегда надеются ускользнуть, поскольку рассчитывают на сохранение своей внеположности конфликту. Эту свою внеположность, случайную и временную, они принимают за постоянную и сущностную.

Три протагониста считают, что стоят выше конфликта. Эдип не из Фив; Креонт - не царь; Тиресий - не от мира сего. Креонт приносит в Фивы самый последний оракул. У Эдипа и особенно у Тиресия в активе множество провидческих заслуг. У них обоих есть репутация современного «эксперта», «специалиста», которого тревожат только ради разрешения сложного случая. Каждый считает, что созерцает извне, в роли отрешенного наблюдателя, ситуацию, которой сам ничуть не затронут. Каждый хочет играть роль беспристрастного арбитра, верховного судьи. Но торжественность всех троих мудрецов мгновенно сменяется слепой яростью, как только их репутацию ставят под сомнение - пусть даже это сомнение выражено лишь молчанием двух остальных.

Сила, ввергающая всех троих участников в конфликт, - то же самое, что их иллюзия превосходства или, если угодно, их hybris [гордыня, грех. ]. Иначе говоря, никто из них не обладает sophrosyne [благоразумием, греч ], и в этом смысле между нами существуют только иллюзорные или быстро исчезающие различия. Переход от спокойствия к гневу происходит всякий раз в силу одной и той же необходимости. Лишь произвольно можно приписать одному Эдипу и окрестить «чертой характера» то, что равно свойственно им всем, - особенно если эта общая черта обусловлена контекстом трагедии, если основанное на ней понимание обладает большей связностью, чем любая психологизирующая интерпретация.

Протагонисты в противостоянии не оттачивают свою индивидуальность, а сводят себя к тождественности одного и того же насилия; увлекающий всех их вихрь превращает их всех в буквально одно и то же. Тиресий, едва увидев уже опьяненного насилием Эдипа, приглашающего его к «диалогу», сознает свою ошибку - слишком поздно, правда, чтобы извлечь из этого осознания пользу:

Увы! Как страшно знать, когда от званья

Один лишь вред! О том я крепко помнил,

Да вот - забыл… Иначе не пришел бы.

Трагедия ни в коей мере не является разногласием. Нам нужно неуклонно следовать за симметрией конфликта, хотя бы для того, чтобы проявились границы жанра. Утверждая, что между антагонистами трагического спора нет различий, мы в конечном счете утверждаем, что нет различия между «истинным» и «лже»-пророком. В этом есть что-то неправдоподобное и даже немыслимое. Разве Тиресий не высказал первым правду об Эдипе? И разве Эдип на него не клеветал?

В начале сцены с Тиресием звучит категорическое опровержение нашей трагической симметрии. Завидев благородного слепца, хор восклицает:

Ведут богам любезного провидца,

Который с правдой дружен, как никто.

Здесь перед нами действительно непогрешимый и всезнающий пророк. Он обладает всей правдой, обладает долго хранившейся и хорошо выдержанной тайной. Пока что различие торжествует. Но несколькими стихами дальше оно снова исчезает и восстанавливается взаимность, причем в самом явном виде. Сам Тиресий отвергает традиционное толкование своей роли, только что сформулированное хором. Отвечая Эдипу, который издевательски спрашивает об истоках его пророческого дара, он говорит, что не обладает никакой правдой, кроме той, которую узнал от своего противника:

Эдип : Уж не гаданью ль ею [правдой] ты обязан?

Тиресий : Тебе; ты сам раскрыть ее велел.

Если принять эти строки всерьез, то за чудовищным проклятием, которое Тиресий только что обрушил на голову Эдипу, за обвинением в отцеубийстве и инцесте не окажется никакого сверхъестественного знания. Нам предлагается другое объяснение. Обвинение - просто часть обмена ударами; оно возникает из враждебного противостояния в трагическом споре. Ходом спора бессознательно управляет Эдип, заставляя Тиресия говорить против его воли. Эдип первый обвиняет Тиресия в соучастии в убийстве Лайя; он вынуждает Тиресия вернуть удар, вернуть обвинение.

Единственное различие между обвинением и контробвинением - это парадокс, лежащий в основе последнего; парадокс этот мог бы оказаться слабостью, но он оборачивается силой. На «ты виновен» Эдипа Тиресий отвечает не простым «ты виновен» - тождественным и поменявшим направление. Он подчеркивает то, что ему кажется скандальным в брошенном ему обвинении, - скандальность виновности-обвинительницы:

Меня винишь ты? Я ж тебе велю -

Во исполнены! твоего приказа

От нас, от граждан отлучить себя:

Земли родной лихая скверна - ты!

Разумеется, не все ложно в этой полемике. Обвинять другого в убийстве Лайя - значит, видеть в этом другом единственного виновника жертвенного кризиса. Но все одинаково виновны, поскольку все, как мы видели, участвуют в разрушении культурного порядка. Удары, которыми обмениваются братья-враги, не всегда попадают в цель - но неизбежно расшатывают устои монархия и религии. Каждый все полнее и полнее раскрывает истину другого, которого обличает, но не признает в этой истине свою собственную. Каждый видит в другом узурпатора легитимности, которую сам он будто бы защищает и которую на самом деле постоянно подрывает. Ни об одном из двух противников нельзя сказать ничего позитивного или негативного, что не относилось бы одновременно и к другому. Взаимность непрерывно питается попытками каждого ее разрушить. Спор в трагедии - это словесный эквивалент поединка братьев-врагов Этеокла и Полиника.

В серии реплик, убедительной интерпретации которой никто, насколько мне известно, не предложил, Тиресий предостерегает Эдипа против абсолютно взаимной природы бедствия, надвигающегося, так сказать, посредством тех ударов, которые каждый наносит другому.

Сам ритм фраз и эффект симметрии предопределяют и обостряют трагический спор. Всякое различие между двумя спорящими исчезает под воздействием взаимности насилия:

Вели уйти мне; так снесем мы легче,

Я - свое знанье, и свой жребий - ты…

Не к месту, мне сдается, речь твоя.

Так вот, чтоб мне не испытать того же…

…Нет, я не открою

Своей беды, чтоб не сказать - твоей…

Хочу щадить обоих нас…

Мое упорство ты хулишь. Но ближе

К тебе твое: его ты не приметил?

Обезразличенность насилия, тождество антагонистов вдруг раскрывают смысл реплик, идеально выражающих истину трагических отношений. Если эти реплики, даже и в наше время, кажутся темными, то этим только доказывается наше непонимание этих отношений. У этого непонимания, впрочем, есть свои причины. Если настаивать - как это сейчас делаем в нашем разборе мы - на трагической симметрии, то неизбежно впадаешь в противоречие с фундаментальными фактами мифа.

Хотя миф и не ставит открыто проблему различения, он тем не менее ее разрешает - и способом настолько же грубым, насколько и формальным. Решение это - отцеубийство и инцест. В мифе как таковом невозможно говорить о тождестве и взаимности между Эдипом и остальными. Есть, по крайней мере, одна вещь, которую можно сказать об Эдипе и больше ни о ком другом. Он единственный виновен в отцеубийстве и инцесте. Он предстает как чудовищное исключение; он ни на кого не похож, и никто не похож на него.

Но трагическая интерпретация находится в радикальной оппозиции к содержанию мифа. Чтобы сохранить верность трагическому толкованию, нужно отречься от самого мифа. Интерпретаторы «Царя Эдипа» всегда сходятся на каком-нибудь компромиссе, скрадывающем противоречия. Нам незачем ни уважать прежние компромиссы, ни искать новые. Есть другая возможность. Нужно до самого конца выяснить трагическую точку зрения, хотя бы ради того, чтобы понять, куда она нас приведет. Возможно, она скажет нам что-то принципиальное о генезисе мифа.

Сперва нужно вернуться к отцеубийству и инцесту, задуматься о том, почему эти преступления приписываются исключительно одному конкретному протагонисту. Трагедия, как мы видели, трансформирует как убийство Лайя, так и вообще отцеубийство и инцест - в обмен трагическими проклятиями. Эдип и Тиресий перекладывают друг на друга ответственность за постигшее город бедствие. Отцеубийство и инцест - всего лишь особо резкая форма этого обмена любезностями. На этой стадии еще нет никаких причин, чтобы виновность закрепилась именно на этом протагонисте, а не на другом. С обеих сторон все одинаково. Решению взяться неоткуда; но миф как раз хочет решения, и при этом вполне однозначного. И в свете трагической взаимности стоит поставить вопрос: а на каких основаниях и в каких условиях миф способен это решение осуществить?

В этот момент приходит на ум странная, почти фантастическая идея. Если отстранить свидетельства, которые громоздятся против Эдипа во второй половине трагедии, то можно представить, что вывод мифа - это отнюдь не истина, падающая с небес, чтобы поразить виновного и просветить остальных, а всего лишь замаскированная победа одной стороны над другой, торжество одной полемической интерпретации над другой, согласие сообщества на определенную версию событий, которая сперва принадлежала только Тиресию и Креонту, а затем - всем и никому, поскольку превратилась в истину самого мифа.

Читатель, возможно, решит, что мы питаем странные иллюзии относительно «исторического» потенциала текстов, которые комментируем, и относительно типа информации, который из них можно извлечь. Но он, я надеюсь, скоро увидит, что эти страхи неосновательны. Как бы то ни было, прежде чем идти дальше, нужно остановиться на другом разряде возражений, которые данная интерпретация неизбежно вызовет.

Литературоведение занимается только трагедией; к мифу оно подходит как к неотменимому факту, заниматься которым в его задачи не входит. Исследователи мифов, напротив, оставляют в стороне трагедию; они даже считают своей обязанностью проявлять по отношению к ней известное недоверие.

Восходит это разделение труда к Аристотелю, который в «Поэтике» говорит, что хороший сочинитель трагедий мифы не меняет и не должен менять, поскольку все их знают; он должен просто брать из них «сказания» . Именно этот запрет Аристотеля и мешает нам до сих пор сопоставить трагическую симметрию с различениями мифа и тем самым охраняет как «литературу», так и «мифологию» и соответствующих специалистов от совершенно сокрушительных последствий, которые могло бы возыметь для них всех такое сопоставление.

Именно этим сопоставлением мы и решили заняться. Более того, возникает вопрос, как же от этого сопоставления до сих пор уклонялись внимательные читатели «Царя Эдипа». В самый разгар трагического конфликта Софокл вставляет в текст две реплики, которые нам кажутся поразительными, поскольку они снова возвращают к только что предложенной нами гипотезе. Близкое падение Эдипа никак не связано с его исключительной чудовищностью - его нужно считать следствием поражения в трагическом столкновении. Хору, умоляющему пощадить Креонта, Эдип отвечает:

Я цель твою прозрел: стремишься ты

Сгубить меня иль выгнать вон из града.

Хор упорствует. Креонт не заслужил участи, уготованной ему соперником. Нужно позволить ему свободно уйти. Эдип уступает, но нехотя, и при этом снова напоминает хору о характере той схватки, исход которой еще не решен. Не изгнать или не убить брата-врага - значит обречь себя самого на изгнание или смерть.

Пусть прочь идет - хотя бы мне пришлось

Быть изгнанным постыдно иль погибнуть!

Можно ли отнести эти реплики на счет «трагической иллюзии»? Традиционным интерпретациям только это и остается, но тогда надо бы и всю трагедию целиком и ее удивительное равновесие списать на ту же иллюзию. Пора принять трагическую перспективу всерьез. Кажется даже, что именно к этому нас приглашает и Софокл.

И однако сам Софокл не идет до конца. У трагической деконструкции есть свои пределы. Если трагедия и ставит под вопрос содержание мифа, то лишь косвенно и приглушенно. Дальше она не могла бы пойти, не лишая саму себя слова, не уничтожая тот каркас мифа, вне которого не было бы ее самой.

Теперь у нас нет ни проводника, ни образца; наша деятельность не имеет никакого культурного ярлыка. Мы не можем причислить себя ни к какой признанной дисциплине. То, что мы собираемся сделать, равно чуждо как трагедии и литературоведению, так и этнографии или психоанализу.

Нужно еще раз вернуться к «преступлениям» сына Лайя. На уровне полиса цареубийство - совершенно то же самое, что отцеубийство на уровне семьи. В обоих случаях виновный преступает самое фундаментальное, самое элементарное, самое неотменимое различие. Он в буквальном смысле становится убийцей различия как такового.

Отцеубийство - это учреждение взаимности насилия между отцом и сыном, низведение отношения отец - сын к конфликтным «братским» отношениям. На эту взаимность ясно указывает трагедия. Как уже сказано, Лай всегда применяет против Эдипа насилие до того, как это сделает Эдип.

Взаимность насилия, сумевшая поглотить даже отношения между отцом и сыном, становится всеобъемлющей. И самым окончательным образом она эти отношения поглощает, если сводит их к соперничеству не просто за какой-то объект, а за мать - то есть за объект, самым формальным образом отведенный отцу и самым строгим образом запрещенный сыну. Инцест - это тоже насилие, насилие предельное и, следовательно, предельное разрушение различия, разрушение еще одного главного различия внутри семьи - различия с матерью. Совместно отцеубийство и инцест венчают процесс уничтожения различий в насилии, процесс обезразличивания. Мысль, приравнявшая насилие к утрате различий, должна прийти к отцеубийству и инцесту, как к финальной точке своей траектории. И тогда различия становятся невозможны; не остается области жизни, недоступной насилию.

Поэтому отцеубийство и инцест нужно определять с точки зрения их последствий. Чудовищность Эдипа заразна; в первую очередь она распространяется на все, что он порождает. В процессе порождения продолжается отвратительное кровосмешение - то есть смешение того, что принципиально важно разделять. Инцестуальное деторождение сводимо к гнусному удвоению, к зловещему повторению Того-же-самого, к нечистому смешению чудовищных вещей. Одним словом, инцестуозное существо подвергает сообщество той же опасности, что и близнецы. И перечисляя последствия инцеста, примитивные религии всегда говорят именно о следствиях - реальных и преображенных - жертвенного кризиса. Знаменательно, что мать близнецов часто подозревают в том, что она зачала их в инцестуальных отношениях.

Инцест Эдипа Софокл возводит к богу Гимену, который имеет прямое отношение к браку Эдипа как бог брачных правил и всех семейных различений.

[О Гимен, Гимен!] Меня ты породил и, породив,

Воспринял то же семя; от него же

Пошли сыны и братья, - кровь одна! -

Невесты, жены, матери.

Как мы видим, отцеубийство и инцест обретают подлинный смысл только в рамках жертвенного кризиса и по отношению к нему. В «Троиле и Крессиде» Шекспир связывает мотив отцеубийства не с отдельным индивидом и не с индивидами вообще, а с конкретной исторической ситуацией, с кризисом различий. Взаимность насилия завершается убийством отца: «and the rude son shall strike his father dead» [«жестокий сын убьет отца»].

В мифе об Эдипе (мы не говорим - в трагедии), напротив, отцеубийство и инцест предстают как нечто ни с чем не связанное и не соизмеримое, даже с неудавшимся детоубийством Лайя. Здесь перед нами нечто обособленное - такая чудовищность, что ее нельзя и помыслить наравне с теми элементами конфликтной симметрии, которые ее окружают. Здесь перед нами катастрофа, отрезанная от всякого контекста, поражающая только Эдипа - случайно ли или из-за того, что «судьба» или другие священные силы так постановили.

С отцеубийством и инцестом дело обстоит точно так же, как во многих примитивных религиях - с близнецами. Преступления Эдипа означают конец всякого различия, но они становятся - именно потому, что вменены отдельному индивиду, - новым различием, становятся чудовищностью Эдипа. В то время как они должны бы затрагивать всех или никого, они становятся делом отдельного индивида.

Таким образом, отцеубийство и инцест в мифе об Эдипе играют в точности ту же роль, что мифологические и ритуальные мотивы, рассмотренные в предыдущих главах. Они в гораздо большей мере маскируют жертвенный кризис, чем его обозначают. Конечно, они выражают и взаимность, и тождество насилия, но в экстремальной и потому устрашающей форме и делая их исключительной монополией отдельного индивида; то есть мы эту самую взаимность - в той мере, в какой она обща всем членам сообщества и определяет жертвенный кризис, - перестаем замечать.

Наряду с отцеубийством и инцестом есть еще одна тема, тоже скорее скрывающая, чем обозначающая жертвенный кризис, и это тема чумы.

Выше уже было сказано о различных эпидемиях как о «символе» жертвенного кризиса. Даже если Софокл и имел в виду знаменитую чуму 430 года, фиванская чума - это нечто большее и иное, чем просто вирусная болезнь под тем же названием. Эпидемия, прерывающая все жизненно важные функции города, не может остаться в стороне от насилия и утраты различий. Это ясно уже из самого оракула: причиной катастрофы он называет заразное присутствие убийцы.

Трагедия ясно показывает, что зараза - это то же самое, что и взаимное насилие. Взаимодействие троих протагонистов, по очереди обуреваемых насилием, сливается воедино с развитием эпидемии, всегда готовой поразить как раз тех, кто претендует на господство над ней. Не приравнивая открыто два этих ряда, текст привлекает наше внимание к их параллелизму. Умоляя Эдипа и Креонта примириться, хор восклицает:

Родины беды -

о них я болею.

Что будет, коль ряд

Стародавних несчастий

Умножим чредой

Новоявленных бед [от вас обоих]?

И в трагедии, и вне ее рамок чума символизирует жертвенный кризис - то есть то же самое, что и отцеубийство, и инцест. Возникает законный вопрос: зачем нужны сразу две темы, а не всего одна и действительно ли эти две темы имеют одну и ту же функцию.

Достаточно сопоставить эти две темы, чтобы увидеть, чем они отличаются друг от друга и какую роль это различие может играть. В этих двух темах присутствуют совершенно реальные аспекты одного и того же жертвенного кризиса, но распределены эти аспекты неравномерно. С чумой связан единственный его аспект - коллективный характер катастрофы, всеобщая зараженность; насилие и обезразличенность устранены. В отцеубийстве и инцесте, напротив, представлены насилие и обезразличенность, в максимально преувеличенной и концентрированной форме, но при этом всего в одном индивиде; на этот раз устранена коллективность.

В отцеубийстве и инцесте, с одной стороны, и в чуме, с другой, нам дважды дано одно и то же - маскировка жертвенного кризиса, но это разная маскировка. Все, чего не хватает отцеубийству и инцесту, чтобы окончательно обнаружить кризис, нам сообщает чума. И наоборот - все, чего не хватает чуме, чтобы недвусмысленно обозначить этот самый кризис, имеется у отцеубийства и инцеста. Если слить эти две темы и распределить их суть абсолютно поровну на всех членов общины, то получился бы кризис как таковой. И было бы невозможно высказать что-то позитивное или негативное о ком угодно, чтобы это же не относилось и ко всем остальным. Ответственность оказалась бы разделена между всеми поровну.

Бели кризис исчезает, если всеобщая взаимность устранена, то происходит это благодаря неравному распределению совершенно реальных аспектов этого кризиса. На самом деле ничто не убавлено и не прибавлено; вся мифическая разработка сводится к смещению обезразличенности насилия - она оставляет фиванцев и вся целиком концентрируется вокруг Эдипа. Он становится вместилищем зловредных сил, ополчившихся на фиванцев.

На место повсеместного взаимного насилия миф ставит чудовищное прегрешение одного-единственного индивида. Эдипа нельзя назвать виновным в современном значении слова, но он ответственен за бедствия города. Он выступает в роли настоящего козла отпущения.

В финале Софокл вкладывает в уста Эдипу слова, лучше всего способные успокоить фиванцев, то есть убедить их в том, что за все, что случилось в их городе, отвечает только «жертва отпущения» и только она должна за это расплачиваться:

Не бойтесь скверны: зол моих из смертных,

Опричь меня, не вынесет никто.

Эдип - ответственное лицо по преимуществу, более того - настолько ответственное, что ни на кого другого ответственности уже не хватает. Из этой нехватки и возникает идея чумы. Чума- это то, что остается от жертвенного кризиса, когда из него убрано все его насилие. С чумой мы попадаем уже в атмосферу современной вирусной медицины. Есть только больные. Никто никому ничего не должен, кроме, разумеется, Эдипа.

Чтобы избавить весь город от тяготеющей на нем ответственности, чтобы превратить жертвенный кризис, убрав из него насилие, в чуму, нужно суметь перенести это насилие на Эдипа, или, в общем виде, - на отдельного индивида. Все протагонисты во время трагического спора пытаются этот перенос осуществить. Дознание по поводу Лайя - это, как мы видели, дознание по поводу самого жертвенного кризиса. Речь все время о том, чтобы свалить ответственность за катастрофу на конкретного индивида, чтобы ответить на главный мифологический вопрос: «Кто положил начало?» Если Эдипу не удается возложить вину на Креонта и Тиресия, то Тиресию и Креонту прекрасно удается возложить ее на Эдипа. Все дознание в целом - это охота на козла отпущения, которая в конечном счете оборачивается против того, кто ее начал.

Поплавав между тремя протагонистами, обвинение в конце концов пристает к одному из них. С тем же успехом оно могло бы пристать и к кому-то другому. Могло бы вовсе ни на ком не задерживаться. Благодаря какому механизму оно все же прекращает движение?

Обвинение, которому впредь суждено считаться «истинным», ничем не отличается от тех, которым впредь суждено считаться «лживыми», - за тем исключением, что против первого уже никто не возражает. Одна из версий происшедшего побеждает; она утрачивает полемический характер и становится истиной мифа, становится самим мифом. За этой фиксацией мифа стоит феномен единодушия. Где сталкивались два, три, тысяча симметричных и противоположных обвинений, торжествует одно - и все вокруг замолкает. На место борьбы всех против всех приходит союз всех против одного.

Что за чудо? Как могло вдруг восстановиться единение сообщества, полностью разрушенное жертвенным кризисом? Кризис в самом разгаре; для этого внезапного переворота обстоятельства максимально неблагоприятны. Нельзя найти и двух человек, которые бы сошлись по какому угодно вопросу; каждый пытается свалить коллективное бремя со своих плеч на плечи брата-врага. В горящем со всех концов сообществе царит, судя о всему, неописуемый хаос. Кажется, что нет путеводной нити, которая могла бы связать все эти частные конфликты, ненависти, ослепления.

И в этот момент, когда все вроде бы погибло, когда в бесконечном разнообразии противоречивых смыслов торжествует бессмыслица, решение оказывается совсем рядом; один толчок - и весь город впадает в спасительное для него единодушное насилие.

Откуда берется это таинственное единодушие? Во время жертвенного кризиса все антагонисты считают, что разделены невероятными различиями. На самом же деле все эти различия понемногу исчезают. Повсюду - то же желание, та же ненависть, та же стратегия, та же иллюзия невероятных различий внутри нарастающего единообразия. По мере ужесточения кризиса все члены сообщества превращаются в близнецов насилия. Мы сказали бы, что это - двойники.

В романтической литературе, в теории первобытного анимизма и в современной психиатрии термин «двойник» всегда обозначает феномен, по существу своему фантастический и нереальный. Здесь речь о другом. Хотя в «двойничестве» есть галлюцинаторные аспекты, о которых будет сказано позже, ничего фантастического в нем нет; как нет его и в трагической симметрии, идеальным выражением которой является феномен двойничества.

Поскольку насилие действительно нивелирует людей, поскольку каждый становится двойником или «близнецом» своего антагониста, поскольку все двойники тождественны, то в любой момент любой из них может стать двойником всех остальных - то есть объектом всеобщей завороженности и ненависти. Одна-единственная жертва может занять место всех потенциальных жертв, всех тех братьев-врагов, кого кто-то хочет изгнать, то есть попросту всех без исключения членов сообщества. Для того чтобы подозрения всех против всех превратились в убежденность всех против одного, не требуется ничего, или почти ничего. Самая смехотворная улика, самое низменное предубеждение распространятся с головокружительной скоростью и почти мгновенно превратятся в неопровержимое доказательство. Убежденность растет как снежный ком, и каждый свою убежденность выводит из убежденности остальных под воздействием едва ли не мгновенного мимесиса. Всеобщая твердая уверенность не требует иных подтверждений, кроме неотразимого безрассудного единодушия.

Повсеместность двойников, то есть окончательное исчезновение различий, обостряющее ненависть и делающее ее предметы полностью взаимозаменимыми, составляет необходимое и достаточное условие единодушного насилия. Для того чтобы порядок мог возродиться, беспорядок должен достичь предела; для того чтобы мифы могли сложиться заново, они должны полностью разложиться.

Где всего несколько мгновений назад были тысячи отдельных конфликтов, тысячи изолированных пар братьев-врагов, там снова возникает сообщество, собранное воедино в ненависти, которую ему внушает только один из его членов. Вся злоба, прежде раздробленная на тысячи разных индивидов, вся ненависть, прежде направленная куда попало, теперь сходится к единственному индивиду, к жертве отпущения.

Общая тенденция данной гипотезы ясна. Всякое сообщество, охваченное насилием или каким-нибудь превосходящим его силы бедствием, добровольно бросается в слепые поиски «козла отпущения». Это поиски быстрого и насильственного средства против невыносимого насилия. Людям хочется убедить себя в том, что за их беды отвечает кто-то один, от кого легко будет избавиться.

Здесь сразу приходят на ум виды коллективного насилия, которые спонтанно возникают в охваченных кризисом сообществах, - такие феномены, как суд Линча, погром, «ускоренное правосудие» и т. д. Знаменательно, что и эти виды коллективного насилия чаще всего оправдываются обвинениями в эдиповом духе - отцеубийство, инцест, детоубийство и т. д.

Эта аналогия имеет силу лишь отчасти, но и она высвечивает наше незнание. Она высвечивает скрытое родство внешне чуждых друг другу трагических текстов. Нам неизвестно, насколько Софокл угадывал правду, когда писал «Царя Эдипа». После приведенных цитат трудно поверить, что его незнание было так же глубоко, как наше. Вполне возможно, что неотъемлемой частью трагического воззрения были догадки относительно подлинного генезиса некоторых мифологических тем. Здесь, кроме «Царя Эдипа» и Софокла, можно сослаться на другие трагедии и других трагиков, прежде всего - на Еврипида.

Андромаха - наложница, Гермиона - законная жена Пирра. Между двумя женщинами, поистине сестрами-врагами, развертывается трагический спор. Когда он доходит до высшей ожесточенности, униженная жена бросает сопернице стандартное обвинение в «отцеубийстве и инцесте» - точно такое же, какое Эдип услышал от Тиресия в критический момент другой трагедии:

О, дикости предел… или несчастья…

Делить постель рожденного царем,

Которым муж убит, и кровь убийцы

Переливать в детей… Иль весь таков

Род варваров, где с дочерью отец,

Сын с матерью мешается, и с братом

Сестра живет, и кровь мечи багрит

У близких, а закон не прекословит?..

Нет, не вводи к нам этого!..

Факт «проекции» очевиден. Чужеземка воплощает весь угрожающий городу жертвенный кризис. Злодеяния, в которых ее обвиняют, - настоящий каталог мифологических тем, а следовательно - и трагических сюжетов греческого мира. Зловещая последняя фраза: «Не вводи к нам этого» - дает понятие о том коллективном терроре, который способна обрушить на Андромаху ненависть Гермионы. Перед нами вырисовывается весь механизм жертвы отпущения…

Трудно поверить, что Еврипид, сочиняя этот пассаж, действовал безотчетно, что он совершенно не сознавал тесной связи между темами своей драмы и теми коллективными механизмами, к которым он здесь отсылает, что он не собирался неявным образом растревожить аудиторию, возбудить у нее беспокойство - которое он, впрочем, или не хочет, или не может ни выразить отчетливо, ни рассеять.

Мы верим, что кому-кому, а уж нам механизмы коллективного насилия известны прекрасно. Но мы знаем только вырожденные формы и бледные отблески тех коллективных механизмов, которые обеспечивают выработку таких мифов, как миф об Эдипе. На нижеследующих страницах единодушное насилие предстанет перед нами как фундаментальный феномен примитивной религии; но везде, где оно играет центральную роль, оно полностью или почти полностью скрыто за порожденными им самим мифическими формами; нам доступны только периферийные и вырожденные феномены, непродуктивные с мифологической и ритуальной точки зрения.

Легко подумать, что коллективное насилие и тем более союз всех против одной жертвы составляют в истории общества лишь более или менее патологическое отклонение и что их изучение вряд ли принесет значительную пользу социологии. Наша рационалистическая невинность - о которой многое можно было бы сказать - согласна признать за коллективным насилием лишь временную и ограниченную эффективность, самое большее - «катартическую» функцию, подобную той, которую мы выше признали за ритуалом жертвоприношения.

Но существование в течение нескольких тысячелетий мифа об Эдипе, неотменимость его тем, едва ли не религиозное благоговение, которым он окружен в современной культуре, - уже все это наводит на мысль, что мы чудовищным образом недооцениваем роль коллективного насилия.

Механизм взаимного насилия можно назвать порочным кругом: как только сообщество туда попадает, оно уже не способно оттуда выбраться. Можно определять этот круг в категориях мести и возмездия; можно ему давать различные психологические описания. Поскольку внутри сообщества накоплен капитал ненависти и недоверия, из него продолжают черпать и его продолжают увеличивать. Каждый готовится к возможной агрессии соседа, а его приготовления считает подтверждением его агрессивных склонностей. Говоря более обобщенно, насилие обладает настолько интенсивной миметичностью, что, однажды посетив сообщество, само по себе исчезнуть уже не может.

Чтобы выйти из этого круга, нужно ликвидировать колоссальную задолженность по насилию, под которую заложено будущее, нужно у всех отнять все модели насилия, которые непрерывно умножаются и порождают новые имитации.

Если всем удается поверить, что лишь один из них несет всю ответственность за весь мимесис насилия, если им удается увидеть в нем оскверняющую всех «скверну», если они действительно единодушны в этом своем убеждении, то эта убежденность неизбежно будет подтверждена, поскольку нигде в сообществе уже не окажется модели насилия, которую можно было бы принять или отвергнуть, то есть на самом деле - воспроизводить и размножать. Уничтожая жертву отпущения, люди будут убеждены, что избавляются от поразившего сообщество зла, и действительно от него избавятся, поскольку среди них уже не останется завораживающего насилия.

Мы привыкли отказывать принципу козла отпущения в какой бы то ни было эффективности: признавать таковую - для нас нелепость. Но достаточно заменить словом «насилие» в том смысле, какой оно имеет в данной работе, слова «зло» или «грехи», которые берет на себя эта жертва, и станет ясно, что пусть даже перед нами иллюзия и мистификация, но эта иллюзия и мистификация - самое грандиозное и самое действенное из всех человеческих предприятий.

Поскольку мы верим, что знание - всегда благо, мы в лучшем случае признаем лишь ничтожную ценность у механизма жертвы отпущения, который скрывает от людей правду об их насилии Наш оптимизм может оказаться самой плачевной недооценкой. Бели коллективный перенос обладает буквально чудовищной эффективностью, так именно из-за того, что он отнимает у людей знание - то знание об их собственном насилии, при наличии которого они бы никогда не сумели жить вместе.

На протяжении всего жертвенного кризиса, как демонстрируют нам Эдип и Тиресий, знание о насилии непрестанно возрастает; но, отнюдь не приводя к миру, это знание, постоянно перекладываемое на другого, воспринимаемое как исходящая от другого угроза, питает и ожесточает конфликт. На место этого зловредного и заразного знания, этой ясности, совпадающей с самим насилием, коллективное насилие ставит полное незнание. Одним ударом коллективное насилие уничтожает всю память о прошлом; именно поэтому ни в мифах, ни в ритуалах жертвенный кризис никогда не предстает в истинном свете; как раз это мы несколько раз и обнаружили в первых двух главах, и миф об Эдипе дал нам возможность еще раз это подтвердить. Человеческое насилие всегда изображается как внешнее по отношению к человеку; поэтому оно и находит основу в священном и сливается с ним - с теми силами, которые действительно тяготеют над человеком извне: со смертью, болезнью, природными феноменами…

Человек не способен прямо смотреть на бессмысленную наготу своего собственного насилия, не рискуя этому насилию отдаться; человек всегда не распознавал свое насилие, по крайней мере - распознавал не вполне, и сама возможность человеческих обществ как таковых основана, видимо, на этом нераспознавании.

Миф об Эдипе, как он разобран и объяснен на предыдущих страницах, основан на структурном механизме, совпадающем с механизмом жертвы отпущения. И теперь нужно задать вопрос: имеется ли данный механизм и в других мифах? Уже сейчас можно предположить, что он является одной из центральных, если не центральной стратегией, благодаря которой людям удавалось изгонять правду об их собственном насилии, изгонять то знание о прошлом насилии, которое отравило бы и настоящее и будущее, если бы они не сумели от него избавиться, переложить полностью на единственного «виновника».

Таким образом, для фиванцев исцеление состоит в том, чтобы воспринять этот миф, превратить его в единственную и неоспоримую истину о миновавшем кризисе, в устав возобновленного порядка культуры, - иначе говоря, поверить, что сообщество никогда не было больно ничем, кроме чумы. Эта процедура требует твердой веры в ответственность жертвы. И первые же ее результаты - то есть внезапно восстановленный мир - подтверждают этот выбор единственного ответчика, навеки удостоверяют интерпретацию, говорящую, что кризис - это таинственное зло, которое занесено извне посредством гнусной скверны и распространение которого можно было остановить, только изгнав носителя этой заразы.

Этот спасительный механизм вполне реален, и если взглянуть повнимательнее, то ясно, что он даже и не скрыт. Напротив, речь только о нем и идет, но на том языке и в тех категориях, которые созданы им самим. Разумеется, этот механизм - это и есть доставленный Креонтом оракул. Чтобы исцелить город, нужно найти и изгнать того нечестивца, чье присутствие оскверняет весь город. Иными словами, нужно, чтобы все сговорились насчет личности единственного виновника. На коллективном уровне жертва отпущения играет ту же роль, что и тот предмет, который шаманы будто бы извлекают из тела больного и объявляют причиной всех его терзаний.

Мы, впрочем, увидим позже, что в обоих случаях речь действительно идет об одном и том же. Но две створки одной метафоры не эквивалентны. Механизм единодушного насилия не построен по модели шаманской техники, он вообще не метафоричен; напротив, есть серьезные основания предполагать, что техника шаманов построена по модели частично понятого и мифологически истолкованного механизма единодушного насилия.

Отцеубийство и инцест предоставляют в распоряжение сообщества именно то, в чем оно нуждается для избавления от жертвенного кризиса. Разумеется, текст мифа доказывает нам, что перед нами мистифицирующая процедура, но на уровне культуры она чудовищно реальна и постоянна, будучи основательницей новой истины. У этой процедуры, судя по всему, нет ничего общего с пошлым камуфляжем, с сознательной манипуляцией фактами жертвенного кризиса. Поскольку насилие единодушно, оно восстанавливает мир и порядок. Поэтому учрежденные им ложные значения приобретают несокрушимую силу. За этими значениями вместе с самим кризисом скрывается и единодушное решение. Оно остается структурирующей силой мифа, невидимой до тех пор, пока сохраняется сама структура. Без структурирующего потенциала анафемы не было бы и тем. Подлинный объект анафемы - это не Эдип, который всего лишь тема среди прочих, а само единодушие, которое, чтобы сохранить свою действенность, должно уклоняться от всякого прикосновения, всякого взгляда, всякой манипуляции. Эта анафема длится вплоть до наших дней в форме забвения, в форме того безразличия, к которому приводит коллективное насилие или в форме его мнимой незначительности именно там, где оно заметно.

Структура мифа до сих пор неколебима; отнести всю ее целиком в сферу фантастического - не значит ее пошатнуть; напротив, она становится еще менее доступна анализу, чем прежде. Ни одна интерпретация пока что не дошла до сути; даже толкование Фрейда - самое гениальное и самое ошибочное - не добралось в мифе до настоящего «вытесненного», коим на самом деле является не желание отцеубийства и инцеста, а насилие, которое прячется за этими слишком заметными темами, и риск тотального разрушения, устраненный и скрытый посредством механизма жертвы отпущения.

Для данной гипотезы нисколько не обязательно наличие в самом тексте мифа темы осуждения или изгнания, которая бы напрямую отсылала к учредительному насилию. Напротив: отсутствие этой темы в некоторых вариантах не подрывает предложенную здесь гипотезу. Следы коллективного насилия могут и должны стираться. Из этого не следует, что должны исчезать и его результаты; наоборот, именно в этом случае они наиболее осязаемы. Для максимальной действенности анафемы нужно, чтобы ее предмет исчез и заставил себя забыть.

Не столько отсутствие, сколько присутствие анафемы в трагедии могло бы составить проблему, если бы мы не понимали, что трагедия осуществляет частичную деконструкцию мифа. Выведение на свет религиозной анафемы в трагедии нужно считать не столько пережитком, архаизмом, сколько работой «археолога». Анафему в «Царе Эдипе» нужно включить в софокловскую критику мифа, возможно, намного более радикальную, чем нам кажется. В уста герою поэт влагает предельно внятные слова:

Богами заклинаю: о, скорей

Иль в море бросьте прочь от глаз людских!

До какого уровня в понимании мифа и его генезиса дошел поэт - это в данный момент проблема второстепенная и не отражающаяся на истолковании самого мифа. Наше истолкование использует трагедию как инструмент, но оно базируется исключительно на собственных результатах, на своей способности разлагать темы до стадии взаимного насилия и собирать их заново в свете насилия направленного и единодушного, то есть в свете механизма жертвы отпущения. Этот механизм не зависит ни от какой конкретной темы, поскольку сам их все порождает. К нему нельзя подступиться с помощью чисто тематической или структурной интерпретации.

До сих пор мы видели в Эдипе лишь отвратительную скверну, вместилище вселенского позора. По преимуществу этим и является Эдип до коллективного насилия, герой «Царя Эдипа». Есть другой Эдип - возникающий из процесса насилия, взятого в целом. Именно этот, итоговый Эдип, показан нам во второй эдиповой трагедии Софокла - «Эдип в Колоне».

В первых сценах перед нами по-прежнему Эдип главным образом пагубный. Жители Колона, обнаружив на территории своего города убийцу, в ужасе отступают. Однако по ходу пьесы происходит замечательная перемена. Эдип остается опасным, даже страшным, но при этом становится и драгоценным. Его будущий труп - своего рода талисман, который алчно оспаривают Колон и Фивы.

Из книги Философское чтиво, или Инструкция для пользователя Вселенной автора Райтер Майкл

ЖЕРТВА Теория: Только вслушайтесь, как это гордо звучит: «Я – жертва. Жертва – это я. Я пожертвовал себя всего. Я принес себя в жертву!» Круто, не правда ли? «А они – эти ужасные и подлые „они“ – они не поняли моей жертвы. Но мы сделаем еще один дубль. И они поймут, что я –

Из книги Метафизика Благой Вести автора Дугин Александр Гельевич

Глава XIV Глава ангелов Пречистая Дева Мария играет важнейшую роль не только в христианском культе, но и в христианской метафизике. Данный аспект, как, впрочем, и другие фундаментальные вопросы этой метафизики, часто описывается в символических терминах, и выяснение его

Из книги Постмодернизм [Энциклопедия] автора Грицанов Александр Алексеевич

АНТИ-ЭДИП АНТИ-ЭДИП - парадигмальная фигура постмодернистской философии, фиксирующая отказ последней - в общем контексте переосмысления феномена детерминизма - от презумпции принудительной каузальности, предполагающей наличие внешней (по отношению к объекту изменений)

автора Ницше Фридрих Вильгельм

Жертва медовая - И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сидел на камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль - ибо отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, - звери его задумчиво

Из книги Так говорил Заратустра [Другая редакция] автора Ницше Фридрих Вильгельм

Жертва медовая И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда сидел он на камне перед своей пещерой и молча смотрел вдаль - отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, - звери его задумчиво ходили

Из книги Диалоги Воспоминания Размышления автора Стравинский Игорь Фёдорович

Царь Эдип Р. К. Что вы вспоминаете об обстоятельствах, приведших к сочинению «Царя Эдипа»? Как далеко простиралось выше сотрудничество с Кокто в работе над сценарием и текстом? Какова была цель перевода либретто на латинский язык и почему на латинский, а не на

Из книги Свинья, которая хотела, чтоб её съели автора Баджини Джулиан

11. Наконец Эдип В территориальной машине или даже деспотической общественное экономическое воспроизводство никогда не бывает независимым от человеческого воспроизводства, от общественной формы этого человеческого воспроизводства. Семья поэтому является открытым

Из книги Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия автора Деррида Жак

77. Козел отпущения Почему Марша пошла служить в полицию? Для нее ответ был очевидным: чтобы защищать людей и обеспечивать порядок и справедливость. Эти соображения были важнее, чем следование инструкциям.Она продолжала говорить себе, что из-за своего страха ей не хватало

Из книги Так говорил Заратустра автора Ницше Фридрих Вильгельм

Из книги Подъем и падение Запада автора Уткин Анатолий Иванович

Жертва медовая И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, а он не замечал этого; но волосы его поседели. Однажды сидел он на камне рядом с пещерой своей и молча смотрел вдаль, на вздымавшиеся пучины морские; звери его задумчиво ходили вокруг и, наконец, остановились

Из книги Веселая наука автора Ницше Фридрих Вильгельм

Россия как жертва войны Для стабилизации положения России абсолютно необходимо было прекратить бессмысленную войну - продолжать дренаж крови нации уже было противоположно инстинкту самосохранения. Тот или иной выход из войны для России 1917 г. предопределен.В

Из книги Звездные головоломки автора Таунсенд Чарлз Барри

Эдип Разговор последнего философа с самим собою.Отрывок истории будущих времен (Весна 1873)Я называю себя последним философом, потому что я – последний человек. Никто не говорит со мною, кроме меня самого, и голос мой раздается, как голос умирающего. О, дорогой голос, дай мне

Из книги автора

Паук и его жертва Пусть эта головоломка не поймает вас в свои сети, как паутина... А теперь к делу! По стеклянному цилиндру высотой четыре дюйма и с длиной окружности шесть дюймов ползет паук. Сейчас он находится на расстоянии дюйма от нижнего края цилиндра. На внутренней