Мастер и маргарита евангелие от сатаны. Евангелие от булгакова. А смысл в чем

13. Исторические посылки Булгакова

Современные ученые - одного из них я только что цитировал - полагают Иисуса Христа исторической личностью. Они довольно единодушно принимают версию мессианской деятельности Христа, в свете чего и трактуют евангельские тексты.

Напротив, ученые, работавшие в конце прошлого - начале нашего столетия, не имели в этом вопросе даже намека на единодушие. Серьезнейшие и влиятельные в науке школы считали Иисуса мифической личностью. Булгаков - именно как серьезный историк - должен был в какой-то степени подпасть под их влияние, хотя сам и полагал, что Иисус был реальным лицом. Примерно так я рассуждал, приступая к исследованию. И обнаружил, что Булгаков действительно знал труды гиперкритической школы христологов и взял у них многое, но, кроме того, пользовался и другими, довольно разнообразными источниками.

Он использовал конечно же Новый Завет, затем - труды знаменитых историков древности - Флавия, Тацита, Филона Александрийского; Талмуд; историко-христологические исследования нового времени и, наконец - совершенно неожиданно, - религиозный фольклор, традиционные легенды. Все это разумно и логично (кроме разве что применения последней группы источников); удивительно другое - как Булгаков пользовался своими источниками. Например, часть из них он прокламирует, а другую часть оставляет неявной, так что обнаружить ее можно лишь при внимательнейшем чтении. Например, на первых же страницах романа он посчитал нужным перечислить источники, которыми будет пользоваться, выразить свое к ним отношение - и мало того! - отметить, чем это отношение отличается от взглядов господствующей научной школы. Получилось что-то вроде литературного обзора, предшествующего диссертации.

Это поразительно и тем, что в художественной прозе ссылки на источники вовсе не приняты; и тем, что библиографическая и научная информация вкладывается в уста двух категорически противостоящих персонажей - атеиста Берлиоза и антипода Бога, сатаны. И тем, что все это причудливо, трюково, замаскированно.

Судите сами. Вот что заявляет Берлиоз - персонаж, отчетливо несимпатичный автору: «…Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете, и что все рассказы о нем - просто выдумки, самый обыкновенный миф… На древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса… Что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, - есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка» (с. 425, курсив мой. - А.З.).

Еще раз: Булгаков выводит Берлиоза своим идейным врагом, но под этими словами Берлиоза он сам мог бы подписаться - кроме одной детали, кроме подчеркнутой мною фразы - якобы Флавий не упоминал об Иисусе.

Дальше я приведу этот параграф из «Иудейских древностей» Флавия, который Булгаков считал тоже «позднейшей поддельной вставкой», но по причинам совершенно иным, чем Берлиоз. По Булгакову, «вставка» искажает образ Иисуса, дает ложное представление о нем. Берлиоз же говорит, что «Иисуса… вовсе не существовало на свете». При этом его слова о Флавии бросаются в глаза каждому, кто читал «Древности» или знает о давней, яростной дискуссии вокруг сообщения Иосифа Флавия об Иисусе.

Это намеренный сигнал, метка.

Высказывание Тацита тоже спорно - вернее, сомнительно. Великий римский историк мог слышать о Христе от второго-третьего поколения христиан, так что и здесь Булгаков не стал бы спорить с Берлиозом. (Тацитов параграф тоже будет приведен дальше.)

Наконец, Берлиоз и любимец Булгакова Воланд одинаково относятся к центральному источнику, к Евангелиям. Воланд говорит: «…Ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем ссылаться на евангелия, как на исторический источник… - он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он говорил Бездомному…» (с. 459).

Итак, достоверных свидетельств нет, а Евангелия - миф, выдумка, сборник легенд… И объявленное научное расхождение между Булгаковым и Берлиозом - только одно: был Иисус или его не было.

Далее я надеюсь показать, что Булгаков не считал свою новеллу о Понтии Пилате попыткой реставрации действительных событий. Он даже не доказывал, что Иисус был. Спор о Христе - только предлог, характерная булгаковская мистификация.

Обратимся к источникам, обозначенным Булгаковым, и попытаемся понять, как он сам мог относиться к вопросу, якобы из-за которого затеян рассказ: жил Иисус или нет?

Прежде всего Иосиф Флавий, тот его параграф, которого нет по Берлиозу:

«Около этого времени жил Иисус, человек мудрый, если его вообще можно назвать человеком. Он совершил изумительные деяния и стал наставником тех людей, которые охотно воспринимали истину. Он привлек к себе многих иудеев и эллинов (т. е. евреев, проживавших в диаспоре. - А.З.) То был Христос. По настоянию наших (т. е. иудейских. - А.З.) влиятельных лиц, Пилат приговорил Его к кресту. Но те, кто раньше любили Его, не прекращали этого и теперь. На третий день Он вновь явился им живой, как возвестили о Нем и о многих других Его чудесах боговдохновенные пророки. Поныне еще существуют так называемые христиане, именующие себя таким образом по Его имени» (курсив мой. - А.З.).

Выделенные места действительно не могли быть написаны Флавием. Как фарисей и бывший иудейский священник, он никоим образом не мог признать Иисуса сверхчеловеком и чудотворцем. Не мог писать о его воскресении - хотя бы имел о нем самые достоверные сведения… Текст, содержащий настолько явные несообразности, был почти единодушно признан «позднейшей поддельной вставкой». Гиперкритики так и считали, что Флавий «ни словом не упоминал» об Иисусе. Берлиоз не лгал.

Очень любопытна история флавианского параграфа в последующие годы. Она приведена в книге М. М. Кубланова «Возникновение христианства». Еще в 1911 году в Париже тартуским арабистом А. Васильевым была издана рукопись египетского епископа Агапия «История универсалис» - на арабском языке с французским переводом Васильева. Книга мирно лежала на полках, обойденная вниманием христологов. Только в 1971 году С. Пинесом была в Лондоне опубликована работа, в которой параграф Флавия дается по Агапию.

«В это время был мудрый человек, которого звали Иисус. Весь его образ жизни был безупречен, и он был известен своей добродетелью, и многие люди среди евреев и других народов стали его учениками. Пилат осудил его на распятие и на смерть. Но те, кто стали его учениками, не отказались от его учения. Они рассказывали, что он им явился через три дня после распятия и что он был тогда живым; таким образом, он был, может быть, мессия, о чудесных деяниях которого возвестили пророки.

Сопоставляя оба текста, мы видим, что в редакции Агапия (христианского епископа) все утверждения, неприемлемые для подлинного Флавия, либо отсутствуют, либо даются не от лица рассказчика. Таким образом становится вполне вероятной мысль, которую высказывали и раньше проницательные историки (например, Ренан), о подложности не всего абзаца, но некоторых его частей.

Перейдем к Тациту. Вот место из «Анналов», о котором говорит Берлиоз:

«Но ни средствами человеческими, ни щедротами принцепса, ни обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его молву, что пожар был устроен по его приказанию. И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат (курсив мой. - А.3.); подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому». Дальше идет перечисление разных видов казней.

Этот параграф никак нельзя считать интродукцией, внесенной христианскими переписчиками, - он явственно антихристианский. Однако некоторые специалисты считали его поддельным (их и цитирует Берлиоз). Равным образом кажется подлинной и подчеркнутая мною фраза. Другое дело, что Тацит вряд ли мог узнать о казни Иисуса из достоверных источников, например из римских архивов. Вероятнее всего, он пользовался устной информацией, полученной от современников-христиан. (Тацит родился в 56–57 году н. э., свой знаменитый труд создал в начале II века.) Поэтому историки имели основания не доверять его высказыванию о казни Иисуса при Пилате.

Эти два абзаца - из Флавия и из Тацита - содержат практически все историографические сведения об Иисусе Христе, причем Тацит фактически никаких сведений и не дает. Третий упомянутый ученый, богослов и историограф Филон Александрийский (единственный из троих - современник Иисуса), действительно ничего о нем не говорит.

Итак, исторические источники дают крайне скудные и малодостоверные сведения об Иисусе Христе.

Читатель увидит, что Булгаков в своей работе эти сведения и не использовал. Текст новеллы идет от Флавия очень во многом - только не в том, что относится к Иисусу. Например, в своем параграфе Флавий упоминает о «многих иудеях и эллинах», которых привлек к себе Иисус. Булгаков, напротив, дает понять, что Иисус имел очень мало последователей. Да и выбор линии, всей версии Иисуса-одиночки, свидетельствует о неприятии Булгаковым информации Флавия, содержащей ясный намек на мессианские притязания Иисуса.

Другой пример. В «Древностях» есть еще одно упоминание о Христе, менее известное и также отбрасываемое гиперкритиками. «…Он (первосвященник Анан. - А.З.) собрал синедрион и представил ему Иакова, брата Иисуса, именуемого Христом, равно как нескольких других лиц, обвинил их в нарушении законов и приговорил к побитию камнями. Однако все усерднейшие и лучшие законоведы, бывшие (тогда) в городе, отнеслись к этому постановлению неприязненно… Некоторые из них даже выехали навстречу Альбину… и объяснили ему, что Анан не имел права, помимо его разрешения, созывать синедрион. Альбин разделил их мнение на этот счет и написал Анану гневное письмо с угрозой наказать его».

(Я несколько расширил цитату, чтобы дать дополнительную информацию об отношениях римской власти с синедрионом. Альбин был прокуратором Иудеи в 62–64 годах, при Нероне.)

Этот фрагмент, по-видимому, тоже не признавался Булгаковым за подлинный. Во всяком случае, его Иешуа Га-Ноцри утверждает, что не помнит своих родителей, и подчеркивает, что он - один в мире.

Дальше я попытаюсь показать, как и где Булгаков намекает на свое, личное отношение к истории Христа. Но к обозначенным источникам он относится так же, как и Берлиоз. Надо отметить еще одно обстоятельство. Берлиоз цитирует высказывания специалистов «мифологической школы» - ветви гиперкритического направления. А она, ссылаясь на «молчание века» - отсутствие исторической информации о Христе - и равным образом на бесчисленные противоречия, на исторические, географические и прочие ошибки евангелистов, полагала историю Христа некоей суммой иудейских и иных мифов, в том числе египетских, индийских, вавилонских и бог знает каких еще. Недаром же Берлиоз упоминает Озириса, Фаммуза, Мардука и даже - совсем неожиданно - Вицлипуцли (Уицилопотчли в современном написании) - божество индейцев Центральной Америки. Ах, этот Берлиоз! Воланд расправился с ним совершенно в духе пророчества: «уже секира лежит при корнях дерева», но за что? Может быть, вовсе не за христологические воззрения?

Проблема эта появится на наших страницах в свое время. Пока же надо вернуться к рассказу о Понтии Пилате, к булгаковскому «евангелию». В какой мере оно исторично? Какие сочинения надо штудировать, чтобы в этом разобраться? Разумеется, Флавия, Тацита, Филона… Сейчас мы прочтем их внимательно и натолкнемся на первый булгаковский перевертыш.

Если три древних историка ничего не добавляют к евангельской информации о Христе (а один вообще не говорит о нем), то все трое дают достаточно обширные сведения о Пилате. И других источников информации о нем просто нет. Отметим эту странную антитезу: отрицая Христа, Берлиоз как бы утверждал Пилата…

14. «Несгибаемый и беспощадно-жестокий»

Флавий писал о Пилате в классических работах: «Иудейских древностях» и «Иудейской войне». Он сообщает, что Пилат на посту наместника сменил Валерия Грата, оставившего ему в наследство первосвященника Каиафу. Судя по тому, что Грат сместил четырех первосвященников, а Пилат - ни одного, Каиафа неплохо сотрудничал с обоими прокураторами. Правление Пилата - от 26 до 36 года н. э. Резиденция Пилата, как и других прокураторов , была в Кесарии Стратоновой (или Кесарии Приморской, или Цезарее, или Башне Стратоновой - по разным написаниям). Резиденция же его полуофициального начальника, легата Сирии, была в городе Антиохии.

Флавий довольно много рассказал о методах управления, принятых у Пилата: «Когда претор Иудеи, Пилат, повел свое войско из Цезареи в Иерусалим на зимнюю стоянку, он решил для надругания над иудейскими обычаями внести в город изображения императора на древках знамен. Между тем закон наш возбраняет нам всякие изображения… Пилат был первым, который внес эти изображения в Иерусалим, и сделал это без ведома населения… Когда узнали об этом, население толпами отправилось в Цезарию и в течение нескольких дней умоляло претора убрать изображения… Когда толпа не переставала досаждать ему, он на шестой день приказал своим воинам тайно вооружиться, поместил их в засаде в здании ристалища, а сам взошел на возвышение, там же сооруженное… Он дал знак, и солдаты окружили их. Тут он грозил немедленно перерубить всех, кто не перестанет шуметь и не удалится восвояси. Иудеи, однако, бросились на землю, обнажили свои шеи и сказали, что они предпочитают умереть…» (курсив мой. - А.З.).

Пилат приказал вынести изображения из Иерусалима. В «Иудейской войне» Флавий уточнил, что в город были внесены знаки когорт - шесты, увенчанные изображением орла, под которым были медальоны с изображениями императоров. В когорте было по три таких значка.

(Булгаков упоминает о другом случае . «Щиты с вензелями императора» Пилат распорядился вывесить на стенах дворца Ирода Великого, своей иерусалимской резиденции. Население обратилось с жалобой к императору, после чего щиты были сняты.)

Продолжим цитату из «Древностей»: «Затем Пилат соорудил водопровод в Иерусалиме. На это он употребил деньги святилища. (В «Иудейской войне» - «священный клад, называющийся Корбаном». - A 3.). Водопровод питался ключами, находившимися в расстоянии двухсот стадий от города… Много десятков тысяч иудеев собралось около рабочих… и стало громко требовать, чтобы наместник оставил свой план… Некоторые из них позволили себе при этом оскорбить Пилата ругательствами. Последний распорядился переодеть значительное число солдат, дал им дубины, которые они должны были спрятать под платьем, и велел им окружить толпу со всех сторон. Толпа в свою очередь получила приказание разойтись» (курсив мой. - А.З.). Затем по сигналу, «данному с трибуны», солдаты пустили в ход дубины (но не мечи, по заявлению Флавия. - А.З.) и очень многих убили, чем и было подавлено возмущение.

Непосредственно за цитированным местом следует рассказ об Иисусе, который я приводил раньше. Надо учесть, что Флавий везде, где мог, старался обелить римскую власть. Но и в его изображении Пилат предстает перед нами довольно скверным правителем - хотя временами и терпеливым. И явным, жестоким провокатором. Знаки он вносит для надругательства; он не демонстрирует силу, прежде чем призвать народ разойтись, а, наоборот, приказывает солдатам замаскироваться, чтобы потом они набросились на безоружную толпу.

Современник Пилата, Филон Александрийский, характеризует его куда жестче. «Однажды иудеи стали увещевать его добрыми словами, но свирепый и упрямый Пилат не обратил на это никакого внимания; тогда те воскликнули: «Перестань дразнить народ, не возбуждай его к восстанию! Воля Тиверия клонится к тому, чтобы наши законы пользовались уважением. Если же ты, быть может, имеешь другой эдикт или иную инструкцию, то покажи их нам, и мы немедленно отправим депутацию в Рим». Эти слова только больше раздразнили его, ибо он боялся, что посольство раскроет в Риме все его преступления, его продажность и хищничество, разорение целых фамилий , все низости, затейщиком которых он был, казнь множества людей, не подвергнутых даже никакому суду, и другие ужасы, превосходившие всякие пределы».

В современном переводе слова «свирепый и упрямый» переданы более сильным оборотом: «несгибаемый и беспощадно-жестокий». Филон, в противоположность Флавию, мог несколько сгущать краски. Но совместная характеристика достаточно выразительна. Добавлю еще эпизод из Флавия, о котором я уже упоминал. Некий «лживый человек, который легко влиял на народ», побудил жителей Самарии (область в Иудее) собраться на священную гору Гаризим, где он якобы нашел священные сосуды Моисея.

«Самаряне вооружились, поверив этой басне, и расположились в деревушке Тирафане. Тут к ним примкнули новые пришельцы, чтобы возможно большей толпою подняться на гору. Однако Пилат предупредил это, выслав вперед отряды всадников и пехоты, которые, неожиданно напав на собравшихся в деревушке, часть из них перебили, а часть обратили в бегство. При этом они захватили также многих в плен, Пилат же распорядился казнить влиятельнейших и наиболее выдающихся из этих пленных и беглецов».

Такова модель возможного обращения Пилата с мессианскими движениями . Здесь Пилат, очевидно, перехлестнул - приказом наместника Сирии он был отослан в Рим, а сам наместник Виттелий был вынужден отправиться в Иерусалим, дать народу налоговые и вероисповедные поблажки и сместить первосвященника Каиафу.

(Соблазнительно из-за этих двух одновременных отстранений посчитать Каиафу пособником Пилата - учитывая еще и десять лет их совместной службы. Однако же известно, что и предшественники, и наследователь Каиафы принадлежали к одной семье - Анана (в Евангелии - Анны), и сам Каиафа был его зятем. Возможно, это была только смена декораций.)

Последнее соображение. Свидетельства о дурном управлении Пилата и тот факт, что он правил Иудеей целых десять лет, не противоречат друг другу. И Тацит, и Флавий подчеркивают, что кесарь Тиберий старался держать своих чиновников на местах подолгу, вне зависимости от их «деловых качеств» (Валерий Грат тоже правил Иудеей 11 лет).

Итак, Иосиф Флавий, Корнелий Тацит и Филон Александрийский оказались авторами, дающими информацию не о Христе, а о Понтии Пилате. Кроме того, два первых историка - общепризнанные и наиболее компетентные информаторы о жизни и истории провинции Иудеи (Флавий) и всей Римской империи (Тацит). Уже из цитированных отрывков заметно, что они рисуют единое полотно. Тацит дает ужасающую картину римских нравов, другого слова и не подберешь, разве что снова процитировать высказывание Филона о Пилате: «несгибаемый и беспощадно-жестокий». Каков Рим в изображении великого римского ученого, таков и правитель Иудеи в изображении обоих еврейских ученых . Рим и его чиновник подобны, они сливаются вплоть до неразличимости характеристик. Перечитайте то, что пишет Филон, от слов: «все его преступления», - и вы получите сжатую характеристику римской власти в целом.

Таков главный вывод: стоило лишь заглянуть в объявленные Булгаковым источники, как проявилась новая информация - неожиданная, углубляющая и поворачивающая тему.

Оказалось, что перечисление источников - не случайность; не только (и не столько) характеристика Берлиоза, сколько ключ к рассказу. Точнее же, первый ключ; часть системы меток, отсылающих читателей к источникам. Первая метка обозначает, что спор об историчности Христа есть в некотором роде оболочка, что суть рассказа будет не религиозной, а социальной.

15. Сверхзадача и задача

В конце предыдущей главы мы затронули важнейшую методологическую тему «ключей», или «меток»; она будет сопровождать последующий анализ как некий лейтмотив. Но сейчас вернемся к тому, что скрывалось под меткой: Пилат, изображенный в Новом Завете - и особенно у Иоанна, - не похож на историческую личность, а мнение Даннэма о «проримском, антиеврейском тоне Евангелия», скорее всего, справедливо. Но Булгаков все это тоже знал и, по всей вероятности, понимал, что евангельский рассказ о попытках римского прокуратора спасти Христа не просто далек от истины, но является едва ли не самым слабым местом всего евангельского сюжета.

И все же он построил свой рассказ вокруг заступничества, а потом - отступничества Пилата.

Первый ответ: такова специфика ремесла. Литература начинается там, где ломается азбучная логика поведения. Второй ответ каждого писателя привлекают конфликты между личностью и давлением социальной системы. История Понтия Пилата и есть конфликт между совестью и общественным долгом - в том расхожем виде, в котором она бытует внутри христианской традиции: некий римский судья совершает акт предательства - не только в переносном, но и в буквальном смысле: предает смерти. Под нажимом социально значимых сил изменяет совести и предает.

Предположим, что Булгаков припомнил эту притчу и целенаправленно перечитал Евангелие. И обнаружил два любопытных обстоятельства.

Прежде всего: традиционное мнение о некоем отступничестве - предательстве - Пилата вовсе не основано на канонических текстах, из которых смотрит благодушный вельможа, человек без убеждений. Этот Пилат мог быть преступником только для ортодоксального христианина, не ведающего логики и наивно убежденного, что каждый, поговоривший с Учителем, непременно полюбит Учителя. В наше время, спустя почти две тысячи лет после событий, так не могут считать даже ортодоксальные верующие. Евангелие существенно переосмыслено за последние три века; повторяю, оно стало больше литературным произведением. С современной точки зрения расхожее мнение о «предательстве» Пилата есть вторичный миф, основанный на евангельской мистификации. И сейчас же обнаруживается второе обстоятельство: психологический конфликт действительно возникает, если заставить Пилата полюбить Иисуса, именно полюбить, а не испытывать смутные симпатии, как у Иоанна.

Такой многообещающий конфликт, несомненно, стоило поставить в центр новеллы и даже всего романа. Он открывал возможность, для Булгакова прельстительную: жонглировать разнородной информацией, облекая ее в одежды достоверности. Для блеска и отточенности в намеченной коллизии не хватает лишь одного элемента: Пилат должен быть не только жестоким, но и мужественным человеком. Тогда узел будет много крепче - любовь палача, да еще трусость храбреца! И это стало сверхзадачей. Выполнить ее можно было, только решив труднейшую предварительную задачу: исторический Пилат, человек, погрязший в бесконечной и невыносимой жестокости, должен полюбить Иисуса Христа. Как всегда - сначала любовь, потом предательство. В некотором роде Булгаков переписал не сомнительную евангельскую притчу, а ее традиционный парафраз и создал третий по счету миф, чрезвычайно изящно обозначив мистификацию - расставив очередные значки. Их мы еще коснемся при анализе текста.

16. Пилат у Булгакова

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (с. 435).

Эта знаменитая фраза, хватающая за душу своей зловещей музыкой, невероятно содержательна. На сцену выходит военный - воплощение имперской системы, воплощение жестокости; подбой не красный - кровавый. Не вельможа - кавалерист. Выходит, как в Евангелии, ранним утром Иудейская война, VII. 6.2.
.

(Датировка дана по Иоанну - 14 нисана. По синоптикам, казнь состоялась 15 нисана. Булгаков предпочел раннюю дату, так как вечером 14 нисана начиналась Пасха, во время которой не могла состояться казнь. Даже в канун Пасхи, днем 14-го, евреи не носили оружия, отчего не мог состояться арест и заседание синедриона. Поэтому несколько дальше и говорится, что арест был «позавчера», т. е. 12-го, когда праздничные правила еще не действовали.)

В первой фразе Булгаков указывает на дворец Ирода как резиденцию римского правителя в Иерусалиме . Следующие фразы дорисовывают военные, антицивильные привычки прокуратора: «К запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя» - и сейчас же нежное «заносило дымком» - о чаде солдатских кухонь.

И немедленный переход - прокуратор болен. «Непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы… Попробую не двигать головой» (с. 436).

Итак, Пилат подвержен тяжким мигреням. Обстоятельство важное не только сюжетно, но и психологически. К 33 году Пилат уже семь лет правил Иудеей, то есть семь лет вел непривычный образ жизни. Кавалерист сменил седло на кресло, отделанное слоновой костью; сменил запахи кожи и дыма на «жирный розовый дух» - символ цивильного благополучия. Головные боли - обычная в таких случаях расплата за малоподвижную жизнь. Поэтому боль ассоциируется с розовым маслом. Так вот, гемикрания - мучительное страдание, во время приступов которого личность больного как бы деформируется - и под влиянием боли, и от причины ее, спазмов сосудов головного мозга. Пилат выведен на сцену искаженным в кривом зеркале страдания, и ему самому весь мир кажется перекривленным.

Великолепный прием, отвечающий сразу нескольким целям! Гемикрания маскирует некую истинную сущность Пилата, заменяя понятие «определенно» понятием «возможно». Возможно, он человек мыслящий - это неявно ассоциируется с мигренями. Возможно, его воспаленное, экстатическое состояние после внезапного излечения имело физиологическое происхождение - было реакцией на мгновенно наступившее улучшение кровоснабжения мозга.

Но определенно - внезапное излечение Пилата дает Иешуа единственный шанс, чудесную возможность пробить Пилатову броню.

Вернемся к первой фразе. Прокуратор выходит в дворцовую галерею, а не в преторию Тос. Сукк., II, 6.
, , поскольку претория - канцелярия наместника - осталась в Кесарии. Речи быть не может о том, чтобы правитель вышел к членам синедриона Там же, с. 427–428.
Там же, с. 427–428.
или они осаждали правителя просьбами внутри его резиденции
. Булгаков демонстрирует здесь знаменитую машину римской власти - ледяной, предельно формализованный механизм. Следствие уже проведено, документы готовы - сравните Там же, с. 427–428.
Там же, с. 427–428.
, - секретарь подает правителю пергамент, и Пилат спрашивает: «Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?»

Разумеется, «дело» - не самого подследственного, как у Луки! Секретарь докладывает: «Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение» Там же, VII. 8.7.
, Я. А. Ленцман. Вопросы научного атеизма. М., 1967. С. 272.
. Идет деталь за деталью, и почти все - негативы евангельских. Не иудеи - римские легионеры приводят и ставят перед судейским креслом связанного по рукам «человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон» (с. 436).

О хитоне смотрите
- одежда должна быть новой по Евангелию. А возраст надо комментировать отдельно. Мы привыкли считать, что Христос погиб в возрасте 33 лет. Но по Матфею, царь Ирод Великий повелел перебить всех младенцев в Вифлееме, чтобы убить новорожденного Иисуса. Следовательно, Иисус родился до смерти Ирода, раньше 4 года до н. э. Однако же Лука упоминает Квириниеву перепись в Сирии как состоявшуюся в дни рождения Иисуса - эта перепись действительно была, но в 6 году н. э. Булгаков резонно предпочел отметку Луки мистической выдумке Матфея (даже не выдумке - избиение младенцев заимствовано из Ветхого Завета), а дату смерти оставил традиционной - 33 год н. э. Исторически она не опровергается.

Итак, обвиняемому 27 лет. На лице его синяк и ссадина с запекшейся кровью, руки связаны Там же, V. 3.6.
,
Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
, Иудейская война, VII. 6.2.
- по Евангелиям. Но он смотрит на прокуратора «с тревожным любопытством», чего не мог делать гордый пророк и мессия Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
,
. Актеры на сцене. Но что им предстоит говорить, что написано в сценарии? Видимо, это определяется куском пергамента, бегло просмотренным Пилатом. По замыслу Булгакова, там должны быть обвинения, веские для синедриона, но маловажные для римской власти. Такие, чтобы Пилат мог полюбить обвиняемого - несмотря на них…

Момент для повествователя тяжелый. Теперь, в отличие от Евангелий, не может быть голословных обвинений Отношение Булгакова к Д. Штраусу существенно сложнее. Оно разобрано детально в «Этике Михаила Булгакова».
и - тем более! - голословных оправданий, ибо за спиной Пилата есть контрольный инструмент - римская полиция. И вот, нарушая порядок судоговорения, Пилат задает первый вопрос: «Так это ты подговаривал народ разрушить ершалаимский храм?» (с. 436).

Счастливая находка! Во-первых, Пилат и сам бы с наслаждением разрушил проклятое капище. Во-вторых, призыв к разрушению храма - действие, которое Булгакову еще понадобится и художественно и идеологически. В-третьих, это взято из Евангелий
,
, где толкуется тоже как ложное обвинение - либо как притча. В-четвертых, поспешность Пилата свидетельствует о болезненном его состоянии, а также, смею предположить, о радости самого автора, решившего труднейшую задачу. (Впрочем, по Евангелиям первый вопрос - тоже о главном обвинении, а не формальный М. Кубланов. Возникновение христианства. С. 207.
, Фаррар, с. 433.
).

Первый вопрос задан, началось судебное следствие. Нет сомнения, что при любой дерзости обвиняемого, при надменных препирательствах, вроде: «От себя ли ты говоришь это?», Пилат, уже показанный Булгаковым, закончил бы допрос немедленно - и одним лишь словом: «Повесить…» Поэтому арестант ведет себя так, как и следует иудейскому бродяжке, парии, перед лицом всесильного правителя. Он искательно подается вперед и начинает: «Добрый человек! Поверь мне…»

Так, дерзость… Правда, безобидная. Пожалуй, забавная. Первая искра интереса брезжит в больной голове правителя. Он говорит: «Это меня ты называешь добрым человеком?.. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно» (с. 437). Абсолютно точное исторически , это заявление колоссально расширяет облик Пилата. Он знает себе истинную цену - тупой злодей Флавия и Филона вряд ли мог так говорить. (Поставим нотабене на этой детали и вернемся к нему позже.) Прокуратор вызывает на сцену кентуриона (сотника) Крысобоя, приказывает увести преступника, объяснить ему правила этикета - и почему-то добавляет: «Но не калечить…» Равнодушно так добавляет, привычно - видимо, «свирепое чудовище» все же гуманнее, чем его подчиненные…

Чрезвычайно показательное преобразование! Не надменного «царя иудейского», а робкого, маленького человечка ведет легионер. Не для пышного, театрального бичевания - чтобы одним убийственным ударом вселить почтение к носителю власти: «Римского прокуратора называть - игемон» (с. 438). (Поставим еще отметку на будущее.) Нет синоптической жестокости, нет иоанновской демонстрации, есть последовательный негатив евангельских мизансцен Фаррар, с. 422.
, Там же, с. 422.
. И за ударом следует не глумливая, а презрительная речь: «Ты понял меня или ударить тебя?» - и арестант покорно отвечает: «Я понял тебя. Не бей меня» - даже строением ответа изображая покорность.

Эта сцена к тому же - негатив допроса у первосвященника Анны, когда один из служителей ударил Иисуса - за дерзость, но тот на удар ответил новой дерзостью Э. Хемингуэй. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1968. С.258.
…

Еще одна деталь-перевертыш. Кентурион Крысобой, которого сам Пилат назовет холодным и убежденным палачом, трансформировался из евангельского сотника, присутствовавшего при казни и уверовавшего в Иисуса …

Иными словами, весь перерыв в допросе - для бичевания только внешне, ритмически соответствует аналогичной паузе у Иоанна. Это ритмическое подобие выдерживается и далее, но везде, кроме одной главной цезуры, заполняется совершенно иным содержанием. Но об этой связке с первоисточником речь будет впереди. Пока - о противопоставлениях.

По Иоанну, Пилат спрашивает: «Откуда ты?», а Иисус не удостаивает его ответом . Но вот что произошло у Булгакова.

Прокуратор спрашивает об имени арестанта, и тот с готовностью называется: Иешуа (Иисус в арамейском произношении). Прозвище: Га-Ноцри. Оно означает «Из Назарета», вполне по-евангельски (земной отец Иисуса, плотник Иосиф, после рождения сына «поселился в городе, называемом Назарет, да сбудется реченное через пророка, что Он Назореем наречется» (Мф. II, 23) См.: Флавий. Иудейские древности (в дальнейшем - Древности), XVIII. 4.1.
. Но это известное прозвище «Га-Ноцри» восходит к совершенно неожиданному источнику - еврейской канонической книге Талмуду. Отнюдь не по Евангелиям Иешуа Га-Ноцри отвечает и на следующий протокольный вопрос. Родом он вовсе не из Назарета, а из города Гамалы. (По Флавию, Гамала помещалась к востоку от Генисаретского озера, на дальнем краю Палестины. Если иудаисты не признавали пророка из Назарета, то пророк из Гамалы был просто немыслим.)

Мало того. Вот следующий вопрос и поразительный ответ на него; ответ, бросающийся в глаза, очередная метка:

«- Кто ты по крови?

Я точно не знаю, - живо ответил арестованный, - я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец…» (с. 438).

Поразительно мастерство, с которым Булгаков выразил в короткой фразе бездну интонаций - в самом деле, и незавидный облик матери Иешуа здесь намечен, и смущенно-независимое его отношение к своему происхождению, и очаровательная, наивная правдивость - все в дюжине слов! Но ответ еще отбрасывает и мифологию, облекающую рождение Христа: божественное происхождение, мать-девственницу, земного отца, род которого восходит к царю Давиду Б. Даннэм. Герои и еретики. М., 1967. С. 67–68.
. Иешуа таким образом отказывается и от христианских, и от иудаистских божественных прерогатив.

И этот последний ответ, решительный отказ от евангельского стереотипа, также идет из Талмуда.

В рамках сюжетной задачи здесь делается первый шаг к ее решению: булгаковский Иешуа, очевидно, не претендует на роль мессии, народного вождя, - а потому в принципе может быть оправдан грозным правителем Иудеи. Но художественный эффект поворота к еврейским каноническим источникам много, много шире. Здесь, на первых же страницах новеллы, мы сталкиваемся с тем, что я назвал бы феноменом Булгакова - с умением одной короткой фразой, иногда даже одним-единственным словом решить несколько задач и через это слово свести несколько плоскостей произведения в единый художественный объем.

17. Отступление: о Талмуде

Отступление это нужно сделать, чтобы читатель мог ощутить разительное противостояние Талмуда и Нового Завета - и получить представление об эмоциональном пороге, через который пришлось перешагнуть писателю, выросшему в православной среде.

Талмуд - священная книга иудаистов, дополняющая Пятикнижие Моисеево - первую часть Ветхого Завета. Формально Талмуд соотносится с Библией так же, как и Евангелие. Но - только формально. В отличие от Нового Завета, Талмуд ограничился толкованием Пятикнижия, при котором последовательно отверг и предал анафеме любую возможность новации. Основная часть Талмуда, Мишна («Повторение закона»), создавалась на протяжении шести веков, пока в 210 году н. э. не была сформулирована окончательная редакция, содержащая 63 трактата, которые фактически регламентируют все поведение верующих евреев. Не только этически значимые поступки, как в Евангелиях, а все поведение целиком. Мишна дает нормативы богослужения - в том числе и мысли, необходимые для исполнения культа! - устанавливает кары за вероисповедные нарушения, приводит список грехов, караемых смертью. И тут же содержатся правила приготовления пищи, личной гигиены; имущественное, семейное и прочее законодательство. Это нормативный кодекс с поистине необъятной широтой охвата, но главное его качество - не сама широта, а возведение бесконечного числа поведенческих нормативов непосредственно к Богу.

(Мы будем цитировать в основном «Тосефту» - книгу, параллельную Мишне, комментирующую ее и расширяющую.)

Мишна, подобно зеркалу, отображает религиозно-светский характер иудейской религии. На этом уникальном единстве зиждится характерное для иудаистов отторжение всех инаковерующих людей (я уже упоминал о связи между особенностями иудейского культа и политической непримиримостью населения Палестины I века н. э.). Религия распространяла иудейскую непримиримость на любое отклонение от стереотипа - ибо все детали этической матрицы считались священными. Разумеется, отвергалась каждая попытка модернизации религиозных норм. Так, мессия должен происходить из колена Давидова и из города Давидова - иначе он еретик, ибо нет пророка из Галилеи. Эта мелочность кажется нелепой, но она характерна. Понятно, что новоявленная христианская ересь с ее капитальными отклонениями от ветхозаветных норм расценивалась иудаизмом как ужаснейшая сверхъересь, как самое тяжкое предательство История, 1.2.
.

И эта сверхъересь оформлялась организационно как раз в то столетие, когда доделывалась каноническая редакция Талмуда.

Последствия ясны. Талмуд законсервировал в своих текстах непосредственную реакцию раввината на появление и отделение христианской секты. На рождение иудео-христианства. Реакция ненавистническая, непримиримая - да иначе и быть не могло. Новый культ тоже был агрессивен, ибо унаследовал от старого Ветхий Завет, его традиции нормативной этики и нетерпимости - это обязательное качество жесткой, заданной этической системы.

Две однотипные идеологии столкнулись на тесном плацдарме Ближнего Востока, и обоюдная нетерпимость обернулась взаимной ненавистью. Справедливости ради надо заметить, что первоначально ненависть родительской церкви была сильней. Талмуд проклял и самих христиан, и их жертвы Богу, и хлеб их, и вино, и книги (как «чародейские»), а их детей объявил незаконнорожденными. «Им не продают, у них не покупают, их детей не учат ремеслу, их не приглашают лечить ни имущество (т. е. рабов и скот. - А.З.), ни людей».

Фрагменты этой книги Булгаков перетасовал с евангельским материалом, сплавил их причудливо и еретически, не пощадив чувств обеих сторон. И тиглем он избрал Иисуса, центральное лицо новой религии, на которое обрушила свой гнев старая религия.

Христос фигурирует в Талмуде исключительно как презираемый персонаж, под характерными прозвищами. Например, кличка «Иешуа бен Пандир» (сын Пантеры), как считают некоторые библеисты, построена на звучании греческого слова «богородица». Другое прозвище, которое заимствовал Булгаков, не оскорбительно - скорее в нем констатируется действительный факт. Как уже говорилось, рядом с прозвищем «Из Назарета» принято употреблять созвучное: «Назорей». Назорейство (на иврите - «назир») - особый вид ветхозаветного религиозного подвижничества, почитаемого иудаистами. Поскольку Иисус ни в коем случае не считался подвижником, прозвище «Назир» изменено на созвучное «Ноцри», что означает отверженного, отрубленного как ветвь (еще созвучие: «нохри» - язычник).

Разумеется, Талмуд не ограничивается непочтительными прозвищами. Он приписывает Иисусу многообразную скверну и объявляет его сыном блудницы и сирийца - худшего оскорбления для палестинского еврея просто нельзя было придумать. (Булгаков применил несколько смягченный вариант этой версии.)

Таким образом, уничижая своего Иешуа Га-Ноцри формально, но изображая его праведником по существу христианской веры, автор «Мастера и Маргариты» показал себя двусторонним еретиком. Его позиция неприемлема для обеих конфессиональных верований, она решительно шокирует ортодоксов и с той и с другой стороны - а в особенности христиан. Попытаемся разобраться, зачем он это сделал - не только же для решения сюжетной задачи…

По-моему, он считал, что суть Христовой проповеди независима, во-первых, от идеологических распрей, во-вторых - от мистических одежд, в которые принято облекать Иисуса, в том числе от его мистического происхождения.

(94) Вместе с проповедью он как бы отделил от христианской церкви личность Иисуса Христа, превратив его в Га-Ноцри, отрубленную ветвь.

Есть менее значимый аспект. Строя биографию своего героя на базе взаимоисключающих и к тому же религиозных источников, Булгаков показал, что не пытается воссоздать историческую фигуру Иисуса.

Эти три положения, вместе взятые, придали новелле публицистическое звучание (мы рассмотрим публицистические аспекты рассказа в конце работы).

Фраза: «Я не помню своих родителей», кроме прочего, выполняет еще одно назначение. Она отмечает сам факт обращения к Талмуду как важному источнику рассказа - заставляет читателя насторожиться и быть готовым к последующим реминисценциям.

18. Пилат у Булгакова (продолжение)

Итак, Иешуа объявил себя человеком самого низкого происхождения - иными словами, лицом, по иудейским условиям, политически не опасным.

Следующие его ответы окончательно отбрасывают и евангельскую, и Флавиеву информацию о биографии Иисуса:

«- Где ты живешь постоянно?

У меня нет постоянного жилища, - застенчиво ответил арестант, - я путешествую из города в город.

- …Родные есть?

Нет никого, я один в мире» (с. 438).

Нет родни, упоминаемой в Евангелиях, и нет брата Иакова, о котором писал Флавий. «Один в мире» - следовательно, не опасен. Но прокуратор так не считает. Идет следующий вопрос: «Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?» (с. 438) - повторяется вопрос по смыслу обвинения, и теперь Иешуа на него отвечает: «Я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушить здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие» (с. 439); Талмуд. Мишна и Тосефта. СПб., изд-во Сойкина (в дальнейшем - Талмуд). Тос. Хулл., II, 21.
. Аккуратно отвечает, исчерпывающе. Но по удивлению, которое «выразилось на лице секретаря», мы понимаем, что отговориться будет трудно - обвинение, по-видимому, хорошо обосновано.

В этой части допроса все время обыгрываются евангельские фрагменты - но судья и обвиняемый совсем не похожи на прототипы. Для первого, пожалуй, все решено. А второй отчаянно защищается - благо больной судья не мешает ему говорить. «Эти добрые люди… ничему не учились и все перепутали, что я говорил», - отбивается Иешуа, а Пилат мягко и зловеще предупреждает: «Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник… за тобою записано немного, но записано достаточно, чтобы тебя повесить» (с. 439). Тогда Иешуа, не представляя себе, какой серьезный документ в руках прокуратора (поразительная наивность!), начинает говорить о записках своего ученика:

«- Нет, нет игемон, - весь напрягаясь в желании убедить, говорил арестованный, - ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил…

Кто такой? - брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.

Левий Матвей, - охотно объяснил арестант, - он был сборщиком податей… Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой…» (с. 439).

Это - характеры. Они зеркальны по отношению к Евангелию. Иешуа мягок, наивен, словоохотлив, искателен - это ли Иисус, бунтарь и дерзец? А Пилат ничему не верит «О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!» (с. 440).

То, что христианину показалось бы правдивым, язычнику Пилату кажется доказательством лжи. И счастье еще, что Иешуа умеет обходиться с людьми и нашел верный тон - кротостью и обходительностью добился серьезного допроса и успел ввернуть насчет собаки: «…Не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться…» Но пока ничего не помогает. Адская боль торопит прокуратора «изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его» (с. 440). Все против обвиняемого, даже болезнь! Только привычка к дисциплине и, возможно, крошечная искорка интереса - воистину удивительного при несчастном состоянии Пилата - побуждает его задавать «никому не нужные вопросы». С болезненным упорством, путаясь в мыслях, этот образцовый судья (что необходимо признать) спрашивает в третий раз о сути дела - что все-таки говорилось «про храм толпе на базаре?».

(Троекратное обращение к одному вопросу - аналогия с повторением вопроса: «Ты - Царь?» Фаррар, с. 433.
, Фаррар, с. 301.
, . Попутно отметим, что Иешуа проповедовал не в храме Талмуд. Мишна, Кидд., IV. 2.
, а на базаре - где, по мнению некоторых историков, шла торговля жертвенными животными.)

Пилат получает наконец ответ по сути дела: «Рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины» (с. 441). Ответ составлен из трех высказываний Иисуса у Иоанна Талмуд. Мишна и Тосефта. СПб., изд-во Сойкина (в дальнейшем - Талмуд). Тос. Хулл., II, 21.
, Там же.
, Фаррар, с. 301.
. Там Иисус объявляет себя провозвестником истины. Здесь Иешуа возвещает ее приход безотносительно к себе. Там истина разыскивается внутри старой, иудейской веры. Здесь - в отрицании ее.

Ответ Иешуа исторически парадоксален, ибо он продолжает линию развития идеи от Марка и Матфея к Иоанну и уходит дальше Иоанна, опережая историю событий минимум на столетие. Но психологически такой ответ исключить нельзя, а для булгаковской задачи он был наилучшим. Как удар меча, он разрубил последние связи проповедника с мятежным иудаизмом, одновременно провозгласив ultima ratio христианской церкви.

Казалось бы, теперь Иешуа оправдался. Других вин, сверх покушения на храм, ему не инкриминируют, а эта вина оказалась мнимой.

Э, нет! Прокуратору не важно, что подразумевал Иешуа, ведя крамольные речи. Важно, как они толковались слушателями, ибо в Иудее любая проповедь могла поднять народ - больно горюч был человеческий материал. «Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления?» (с. 441) - спрашивает Пилат.

Выделенные мною слова, видимо, формулируют суть обвинения. «Смущал народ» - следовательно, опасен. Этими словами игемон как бы утвердил приговор Синедриона Там же, с. 427–428.
. Но воспаленный его мозг вдруг рождает лишний, «ненужный на суде» вопрос: «…Что такое истина?» Там же, с. 286, 395.
. И, зацепившись за эту оплошность судьи, арестант творит свое единственное чудо - излечивает приступ гемикрании.

Пожалуй, и не чудо. С невероятной проницательностью Иешуа рассказывает Пилату о его состоянии, о его мыслях и переходит к уверенному внушению: «Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет». Он сначала поражает больного всепониманием и добивается авторитета, необходимого врачу, затем дает гипнотическую команду. А убедившись, что внушение подействовало, закрепляет успех: «Ты производишь впечатление очень умного человека… Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, - и тут говорящий позволил себе улыбнуться» (с. 442) Ф. В. Фаррар. Жизнь Иисуса Христа (в дальнейшем - Фаррар). СПб., 1885. С. 339.
. Жены у булгаковского Пилата, очевидно, нет. Молниеносный, безжалостный анализ - подсудимый судит судью! «Секретарь… постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного…»

Секретарь ошибся. Прокуратор говорит: «Развяжите ему руки».

«С этого времени Пилат искал отпустить Его» - по Иоанну .

Итак, предварительная задача выполнена. Иешуа пробил броню «свирепого чудовища», уверенного в своем праве быть свирепым. Поставим еще одну пометку на память. Можно спорить: чудо - не чудо, гипнотизер, великий врач, но здесь как бы уступка, отход от булгаковского правила: соблюдать достоверность в психологических деталях.

Уравновешивая это отступление, Булгаков концентрирует жесткие, достоверные подробности. Начинается третий круг допроса, ритмически соответствующий тому месту у Иоанна, где Пилат спрашивает «Откуда Ты?» . Допрос как бы начинается заново.

Получив из рук Иешуа исцеление, уже «ища отпустить его», правитель остается добросовестным чиновником. Правда, он подсказывает Иешуа оправдательную формулу: «Так ты утверждаешь, что не призывал разрушать… или поджечь, или каким-нибудь иным способом уничтожить храм?» (с. 443) и предлагает арестанту в том поклясться. «Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? - спросил, очень оживившись, развязанный». Несомненно, читателю знакомо это оживление - так радуется искусный логик, когда партнер сам лезет в логическую ловушку. Но много ли вы найдете людей, способных радоваться логической игре, когда на шее - петля?.. Игемон угрюмо предлагает поклясться жизнью, «так как она висит на волоске, знай это!» . Естественно, он прибегает к эллинско-римской метафоре - волоски, нити, перерезаемые Парками… Иешуа сейчас же напоминает оппоненту, что «перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил». Он намекает на участие Бога в собственном деле, и намек, как это ни странно, улавливается судьей-язычником (к этому мы в свое время вернемся). Кроме того, Иешуа за софистическим спором ускользнул от клятвы - в соответствии с евангельским правилом: клятв не давать - и по Иоанну . И яд его обаяния вливается в Пилата, прокуратор уже улыбается, но допрос продолжает. «Верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку?» Древности, XVIII. 3.2.
, Цит. по: Флавий. Иудейская война (в дальнейшем - Иудейская война).
. Ответ: «У меня и осла-то никакого нет, игемон… Пришел я в Ершалаим точно через Сузкие ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал» (с. 443)
.

Иешуа пришел в столицу без свиты апостолов, без «осанны»; он не только по рождению, но и по деятельности своей никогда не претендовал на роль мессии… Он не был, следовательно, лицом опасным политически. Из контекста рассказа это вытекает однозначно - дальше мы увидим дополнительные подтверждения.

То есть о въезде на осле и пергаменте записан слух, а вероятнее - навет; здесь рука лжесвидетеля Эта трактовка принадлежит советскому христологу И. А. Крывелеву, стоящему практически на берлиозовских позициях. Другие советские исследователи, И. Д. Амусин и С. С. Аверинцев, полагают, что Га-Ноцри переводится как «Из Назарета». Мне импонирует мысль, что Булгаков применил первую трактовку - «изгой»… Впрочем, здесь более интересно характерное смещение трактовок под нажимом идеологии. Об этом см. главу 34.
.

Теперь Пилат может отказаться от утверждения приговора Малого Синедриона. Верховный судья отрицает связь «между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным» (с. 445). Прокуратор намерен приговорить его к ссылке - в собственной резиденции прокуратора в Кесарии , .

И все-таки - приговорить к ссылке. Как и в Евангелиях, оправдание неполное - см. абзац при Фаррар, с. 408
. У Булгакова эта двойственность объясняется просто. Иешуа не виновен конкретно, в принципе же он - опасный пропагандист, то есть способен «смущать народ»… Но судья - человек с волчьими глазами и волчьим, командным хрипом в голосе, привязанный только к собаке, такой же свирепой, как он сам, полюбил этого человека.

Булгаковская задача решена. Но теперь предстоит сверхзадача - заставить такого сильного человека, как игемон, расстаться с любовью, может быть, первой в его волчьей жизни.

19. Ловушка

В некотором роде Булгаков попал в ловушку. Пилат, минуту назад готовый казнить «разбойника» практически без вины, теперь готов его покрывать - всей властью императорского наместника… Чтобы заставить его отступить, обвинение должно быть убийственным и неотразимым. Но где взять такое обвинение? Материалы следствия, очевидно, исчерпаны.

И вот римский правитель, прежде чем продиктовать приговор, для порядка спрашивает: «Все о нем?» Секретарь говорит: «Нет, к сожалению», - и подает второй пергамент - с убийственным политическим обвинением.

Возникает несколько вопросов. Почему в деле содержатся два документа? Почему приговор Синедриона основан на сравнительно легких религиозных обвинениях? Почему секретарь, отчетливый служака и внимательный подчиненный, заставил страдающего принципала возиться с этими легкими обвинениями, а серьезное приберег напоследок? Ведь постоянное, хотя и молчаливое внимание судейского чиновника все время подчеркивается при описании допроса. Это серьезные сюжетные и психологические разрывы.

Появление второго, самостоятельного документа кажется вынужденным. Иначе нельзя было сделать так, чтобы Пилат сначала полюбил, а потом все-таки казнил. Сюжет конструировался ради первой части задачи: чтобы полюбил. Для чего и пришлось придержать второй пергамент. Имея всю информацию, человек в плаще с кровавым подбоем решил бы дело за считанные секунды.

Но вопросы, поставленные нами, требуют ответа. Иначе придется считать построение Мастера искусственным; объявить весь его сюжет психологически противоречивым.

Запомним эти вопросы и продолжим анализ.

20. Второй пергамент

Этот документ - ритмический аналог обвинения, предъявленного у Иоанна Христу и косвенно - Пилату . Смысл обоих обвинений также совпадает.

Дело происходит так. Секретарь подает пергамент, и Пилат смертно пугается. Ему мерещится кесарь Тиверий, слышатся грозные слова: «Закон об оскорблении величества». Прокуратор спрашивает: «Слушай, Га-Ноцри… ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил? - Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту» (с. 446).

Иешуа, который минуту назад продемонстрировал величайшую наблюдательность, не принимает сигнала «солги». Он простодушно замечает, что «правду говорить легко и приятно…» Там же, VII. 8.7.
. Тогда Пилат еще и еще раз пытается направить его на запирательство. (Обратите внимание, только так реализуется в новелле идея Троицы - как троекратное повторение ключевых высказываний.) Но Иешуа упорно не желает лгать («не солги») - хотя ему прямо было сказано о «мучительной и неизбежной смерти», его ожидающей… И он вываливает все подряд: «…Позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом… и угостил…

Добрый человек? - спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.

Очень добрый и любознательный человек, - подтвердил арестант, - он выказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно…

Светильники зажег… - сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали» (с. 446).

Итак, состоялась тайная вечеря, на которой было не тринадцать человек, а всего двое - без статистов… Что там произошло?

«…Попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть», - рассказывает Иешуа. «В числе прочего я говорил… что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

Вечеря была полицейской ловушкой. Этот сюжетный перевертень раскрывает технику ареста, по Евангелиям непонятную. (См. абзац перед
.) И дополняется идеологическим перевертнем: речи арестанта соответствуют ложным обвинениям, возводимым на Христа по Иоанну . И - необходимо подчеркнуть - речи соответствуют справедливым обвинениям, предъявляемым иудеями Пилату . То есть вскрывается, доделывается намек Иоанна: проповеднику любви и добра приписывают призыв к бунту. (Лживо - только по Иоанну, а по синоптикам Иисус действительно бунтовщик.)

Крамольный смысл проповеди интуитивно ясен - позже мы к этому вернемся. Проповедь перекликается с евангельской идеологией Цит. по: М. Кубланов. Возникновение христианства. М., 1974.
, , с высказыванием Иоанна: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. VIII, 32). (См. также Там же.
и В 22-й главе было указано, что Булгаков применил неверное название римского Закона об оскорблении величия. По-видимому, он заимствовал это название из того же иллюстрированного Фаррара, с. 574.
.)

Такова многослойная семантика этой сценки. Психологически она нисколько не проще: проницательный философ не замечает руки, протянутой ему Пилатом. Не замечает с таким упорством, что невольно приходит на память: «Впрочем, Сын Человеческий идет по предназначению; но горе тому человеку, которым Он предается» (Лк. XXII, 22; см. также Слово «синедрион» пишется мною с прописной буквы, когда речь идет о булгаковском тексте, и со строчной во всех иных случаях.
, Там же, III. 7.4.
, и ). Иешуа, как и евангельский его прототип, вроде бы сам, целенаправленно, идет к гибели, увлекая за собой Пилата и Иуду.

Но это - очередная мистификация, создающая ощущение предопределенности только у невнимательного человека. Очень скоро - в конце допроса - характер Иешуа окончательно проясняется: «А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят убить» (с. 448).

И по смыслу, и по тону этой просьбы ясно, что Иешуа вплоть до последней секунды не замечал гибели, ибо он и вправду наивен до невменяемости. Что никакого - на мой взгляд, отвратительного и бесчеловечного - стремления к смерти у Иешуа не было. Наивное прямодушие арестанта было не только христианским «не лжесвидетельствуй», но и безумной слепотой.

Тем не менее - «горе тому человеку, которым Он предается». Горе Иуде и горе Пилату, но прежде всего - Иуде. И - без предопределения, о котором беспрерывно толкует Новый Завет. Если смерть Иешуа и предопределена, то он об этом не знает. До последней минуты Иешуа надеется, во время исполнения казни он растерянно улыбается и старается заглянуть в глаза палачам…

Булгаков отбросил не только предопределенность первого уровня - библейскую. Он отверг и последующую, новозаветную - в сущности, освобождающую и Иуду, и Пилата от ответственности перед совестью.

Несомненно, идея божественного предопределения противоречит идее личной ответственности. Бог, этот кукольных дел мастер, поставил к ширме дьявола и на руку ему надел Иуду .

Булгаков это отверг. И ввел иное предопределение - социальное.

Эго замаскировано, так сказать, вторично мистифицировано. Пилат думает: «Погиб!», потом: «Погибли!..» Почему-то думает о бессмертии, настолько страшном, что он холодеет на солнцепеке (с. 446, 452). Это предвидение и создает ощущение предопределенности-неотвратимости. Но предопределенность здесь, как только что было сказано, иная. Суть ее открывается опять в парадоксальной связи с Евангелиями. Просьба Иешуа: «Ты бы отпустил меня, игемон» - гениально неожиданная и нелепая, - почти калька с такой же внезапной просьбы Христа : «Авва Отче!.. пронеси чашу сию мимо меня» По реставрации замок был действительно башней, но окруженной обширным двором, по углам которого были свои, стеновые башни. По-видимому, здесь ошибка русского переводчика Флавия. То, что Булгаков назвал комплекс Антония «башней», говорит о его работе именно с русским переводом «Иудейской войны».
. Трогательная попытка избежать конца, к которому оба героя, и евангельский, и булгаковский, до той секунды шли бестрепетно. Иешуа обращается к земному правителю, как его прототип - к Богу. Случайное совпадение? Никоим образом. Булгаков поставил отметку, мимо которой нельзя пройти.

Последнее слово Иешуа перед смертью - «игемон…».

Последнее слово Иисуса - «Отче! в руки Твои предаю дух Мой» .

Вместо небесного Отца - земной правитель. Гибель Иешуа Га-Ноцри предопределена земной высшей силой, именно той, что была старательно затушевана в Евангелиях - римской властью. Игемон - бессильное воплощение этой абстракции, он так же не всемогущ, как и Бог , .

Бессилие прокуратора, его чернота проявляются сейчас же после слов Иешуа о кесаре. Ни секунды не медля, прокуратор кричит: «На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия!» (с. 447). Он кричит изо всех сил - с предопределенностью механизма. Во время последнего, сочувственного разговора с арестантом он трижды выкликает «на публику»: «Преступник! Преступник! Преступник!» - троекратно отрекается, как апостол Петр, который тоже отрекался предопределенно… О галереях см.: Иудейская война, II. 15.6.
И тоже - для спасения жизни.

Решены и задача, и сверхзадача: полюбил, затем предал смерти. А дальше раскручивается спираль черной действительности, предательского мира. Отважный воин - охвачен постыдным страхом, воистину, он «больше убоялся» Это высказывание я считаю первостепенно важным. В нем была задана генеральная линия «Мастера и Маргариты» от Евангелия до Фауста и генеральная линия вставного рассказа - от синоптиков до Иоанна (на произведении которого рассказ и построен).
. Но сверх того, он в ярости. Еще до самообвинения подследственного, во время рассказа об Иуде, в глазах прокуратора сверкает дьявольский огонь. Пилат злобно подсказывает: «Светильники зажег», и - Иешуа удивляется его осведомленности. Пилат явно провидел обстановку этого предопределенного предательства. С ненавистью, несколько неожиданной для официального лица, он называет Иуду «грязным предателем». Следующие его слова и действия: «Ненавистный город… - и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их Фаррар, с. 421.
, - если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше» (с. 448), - только кажутся ясными. На самом деле они двусмысленны.

Может быть, и «лучше» - смерть от ножа быстрая. Но почему такая однозначность: не зарезали, так повесят? Да потому, что «намечен распорядок действий»… Пилата бьет озноб, ибо он явственно представил себе механизм предательства - который он сам привел в действие, наподобие евангельского Бога. Он потер руки, не снимая с себя вину, а напротив - признаваясь самому себе: моя вина…

Этот жест - псевдоевангельская параллель, это снова маска, и она сработана Булгаковым воистину с адским коварством. Очень нелегко добраться до подводной части айсберга - Пилатовых отчаянных мыслей. О них нигде не говорится прямо, они спрятаны под евангельскими параллелями - но в них же и проявляются. Как тени теней.

Есть только одно прямое высказывание - позже первосвященник Каифа обращается к Пилату как «затейщику низостей»: «Ты хотел его пустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи!» (с. 454). Прямая аналогия с Филоном Александрийским , но не менее прямая - с Евангелием Тос. Хулл., II, 24.
. Очень коротко, бегло это сказано - не всякий заметит. На передний план выходит слово «вера», и потому затушевывается главный смысл этого периода: обвинение Пилата и Иешуа в сообщничестве.

А есть еще начальник тайной службы Афраний. Идеальный полицейский, которому нет равных в римских колониях, появился в рассказе как будто для того лишь, чтобы проиграть по-новому историю Иуды, сложить вторую половину рассказа - полицейский сюжет с тайным убийством. Но на деле его роль куда важнее, ибо главные движители всего рассказа - не боги и правители, а доносчики и полицейские. Совсем как в те времена, когда Булгаков писал свой роман.

От появления второго пергамента начинается новый сюжет, в котором все не похоже на патриархальный мирок четырехкнижия.

21. Круг зла

Прежде всего - иная расстановка сил. Прокуратор Иудеи, как и следует быть, всевластный хозяин. Отнюдь не благодушный вельможа, а жестокий и отчетливый администратор, прекрасно обо всем информированный, ибо под рукой у него талантливый сыщик. Правитель ненавидит свою провинцию, ее столицу и ее народ. И ненависть эта взаимная: правителя называют свирепым чудовищем.

На суд правителя отдан странный человек. Это бродячий философ, мыслитель эллинского склада Древности, XVIII. 3.1.
, без малейших личных притязаний - да у него нет и права на известность, он - чужак, и не только к дому Давида отношения не имеет, он сын сирийца… Соответственно, Га-Ноцри не был учеником Иоанна Крестителя, не объявлял себя мессией, не имел учеников - кроме другого нищего, бывшего мытаря. Не разгонял торговцев, не имел осла, не оказал сопротивления при аресте и, видимо, до провокации Иуды не высказывался о римской власти. То есть он человек, совершенно безопасный для этой власти. Поэтому и только поэтому римская полиция его не трогала, а арестовала, судя по всему, храмовая стража.

В булгаковском Ершалаиме сам факт не-арестования римской полицией имеет серьезное значение. Недаром же много раз, и очень настойчиво, Булгаков демонстрирует всеведение Афрания, его неограниченные возможности. Почему-то он знает все об Иуде (род занятий, внешность, страсти и страстишки). Ему известны тайны храмовых совещаний, он располагает всеми печатями, даже храмовыми. Город наводнен его агентами - среди них случайно оказывается подруга Иуды… Он прекрасный организатор - как быстро и безупречно он устраивает убийство того же Иуды! А как невозмутим, как умен! Он сам делает то, о чем не смеет прямо озаботиться прокуратор: Иешуа хоронит в приличной одежде; без приказа приводит Левия Матвея…

По всеведению и могуществу Афраний похож на Воланда. Нет, не зря прокуратор восхищается своим подчиненным!

Короче говоря, если такой сыщик оставил Иешуа на свободе, то не по халатности, а по веским причинам. Как будто мы установили эти причины чуть раньше.

Да, но почему Иешуа заманила в ловушку и арестовала храмовая стража? Ведь все причины к религиозно-политической ненависти, которые мы нашли при анализе Евангелий, здесь отсутствуют?

Кроме одной. Заявление «рухнет храм старой веры» было, несомненно, крамольным. Насколько я могу судить, такие речи в Иудее карались смертью. Но, приняв эту точку зрения, мы оказываемся перед следующим вопросом.

Почему Иешуа не побили по Моисееву закону камнями? Или - что много проще - не прирезали, а выбрали сложный путь: познакомили с Иудой и так далее? Ведь Га-Ноцри никто не охранял, в момент ареста он вообще был один, без Левия даже. А человеческая жизнь в те времена стоила так дешево…

Последнее соображение - о цене жизни - можно развить, если читатель согласится вместе со мной считать Булгакова высокообразованным историком, дотошно изучившим иудейские законы и нравы. Вспомним, что Иешуа объявил себя человеком, не помнящим своих родителей (позже, во сне Пилата, он называет себя «подкидышем, сыном неизвестных родителей»). Так вот, этими словами он не просто сообщил факт своей биографии, но причислил себя к определенной социальной страте - «асуфи». Талмуд говорит о ней так: «Кто называется «асуфи»? Тот, кого подобрали на улице, и он не знает ни отца своего, ни матери своей». Положение этой группы в обществе описывается еще короче: «Асуфи» - низший из десяти родов людей».

Низший - чуть выше раба, который вообще был не человеком, а «имуществом»… Но если раб был ценностью и за его убийство приходилось платить, то жизнь «асуфи» не стоила, по-видимому, и серебряной монетки… Не поленимся повторить: булгаковский герой - не Христос, которого даже арестовать было трудно, а прирезать потихоньку уж никак невозможно. Он бродил по Ершалаиму в одиночку, и любой храмовый стражник мог ткнуть его ножом в глухом переулке.

Но почему-то его не убили, а провели сложную и дорогостоящую операцию: устроили засаду, затем - суд; заплатили лжесвидетелям и Иуде; соорудили особый, отдельный от судебного протокола донос на имя прокуратора. Зачем?

Об этом и думал Пилат, зажигая в глазах дьявольские огни. Он-то знал законы и обычаи подвластного ему народа и разгадал игру уже в момент появления второго пергамента. Разгадал - ибо предвидел отказ, когда просил Каифу о помиловании для Иешуа: «Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник» (с. 451). Не просто «знал», а «хорошо знал». Каифа лишь подтвердил его мысли, когда объявил напрямик, что считает Иешуа агентом-провокатором Пилата .

Этот ход не так неожидан, как могло бы показаться. Булгаков обозначил его источники - Флавий и Филон обвиняли Пилата именно в провокациях , , . Притча о динарии кесаря Это предположение было высказано в 1979 г., и так вошло в первое (американское) издание этой книги. Могу с удовлетворением заметить, что очень скоро, уже в 1982 г., другой вариант легенды идентифицировала И. Л. Галинская (см. ее исследование «Загадки известных книг». М., 1986). Вариант приводится в книге Г. А. Мюллера «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи и судья Иисуса из Назарета». Мюнхен, 1888, на нем. языке. Мюллер реферирует несколько вариантов легенды, в том числе майнцский, где Пила - именно дочь мельника. Галинская высказывает резонное предположение, что повторяющийся у Булгакова оборот: «пятый прокуратор Иудеи» - отзвук книги Мюллера. Добавлю - не только отзвук, но и метка, намеренная отсылка. Удовлетворение мое вызвано не столько тем, что подтвердилось частное предположение, сколько тем, что сам метод анализа оказался верным - и, что еще важнее, Булгаков очередной раз оказался скрупулезно-точным специалистом, не выдумывающим детали своего полотна, а пользующийся данными из надлежащих источников.
есть, в сущности, рассказ о попытке спровоцировать Иисуса на антиримское высказывание. У Иоанна есть ряд намеков - кроме Тос. Хулл., II, 24.
, - что Христос может навлечь на Иудею гнев Рима. Но самый интересный намек мы уже видели; иудеи стремились заставить самого Пилата, именно Пилата казнить Иисуса Оскорблении величия (лат.) .
.

Слушая наивное самообвинение Га-Ноцри, Пилат мысленно восстанавливал заговор храмовых властей, направленный на деле не против Иешуа, а против него, «затейщика низостей».

Представим себе мысли храмовых властей. В Ершалаиме появляется бродячий проповедник, решительный и несомненный еретик. Он проповедует, где может, и ничего не боится. Странно… А начальник тайной службы не дает ожидаемого приказа об аресте. Очень странно!.. «Вот, Он говорит явно, и ничего не говорят Ему…» (Ин. VII, 26). Для пробы храм распускает слух о мессианских претензиях Иешуа - якобы он въехал в город на осле (см. абзац после Тос. Санх., X, 11, в скобках - Миш. Санх., VII, 10. Беглое упоминание об этой статье Талмуда есть в книге Ж. Ренана «Жизнь Иисуса».
). Но Афраний снова ничего не предпринимает (ему ведомо, какие слухи истинные, а какие - ложные). Напрашивается мнение: проповедник подослан Афранием, налицо очередная низость римской власти…

Всеведение начальника тайной службы - важная точка коллизии. При плохом главном сыщике храм, возможно, и решился бы зарезать «провокатора», но при Афрании… Увольте. Возникает идея в обшем-то стандартная: побить компанию провокаторов ее же оружием, натолкнуть агента на самое страшное - на хулительные речи о кесаре. Сделать так: заманить в укромное место, разлакомить, а чуть заговорит - схватить, и пусть-ка прокуратор осмелится его оправдать.

Не осмелится.

Вот такое предопределение действует в рассказе. Ненавистная жестокость Пилата по цепи отношений, не столь и длинной, вернулась и обрушилась на него же.

«Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.

Тесно мне, - вымолвил Пилат, - тесно мне!» (с. 452).

Не зря он показался Иешуа очень умным человеком…

Предположим, все так. Но кое-чего мы здесь не объяснили. Прежде всего, Пилатова бессилия и его унизительного страха. Ведь кесарь был очень далеко, а его личный наместник - полновластный хозяин в Иудее. Он мог, например, приказать, чтобы уничтожили злосчастный второй пергамент. Мог устроить Иешуа побег. Власти у него хватало на многое. А он - убоялся…

Не объяснена и ярость всесильного правителя, направленная на мелкого провокатора Иуду. Он ведь был малой пешкой в игре, где сам Пилат был ферзем. А правитель далее озаботился убить Иуду, причем с яростной, концентрированной ненавистью.

Все это - и великий страх, и низменная ярость - относится уже к иному Пилату. Не к жестокому прокуратору, не к храброму кавалерийскому командиру, а к чиновнику Римской империи.

Евангелие от Михаила. (1928-1940. «Мастер и Маргарита» М. Булгакова)

…И погашаем

Светильники.

В прежней бездне

Безверия

Не понимая, что именно в эти дни и часы

Совершается

Мистерия…

А. Белый. 1918

«А вам скажу, – улыбнувшись, обратился он к мастеру, – что ваш роман вам принесет еще сюрпризы».

Главный, последний, «закатный» роман Булгакова «Черный маг», «Копыто инженера», «Консультант с копытом», «Великий канцлер», «Князь тьмы», ставший в итоге «Мастером и Маргаритой», – писался тринадцать лет, ждал публикации двадцать шесть, читается уже больше тридцати.

За это время появились десятки изданий и переводов, сотни толкований и интерпретаций, тысячи книг и статей. Из них можно узнать много интересного и «интересного». Булгаков побывал борцом с тоталитаризмом и апологетом силы, апостолом гуманности и певцом дьявола, наследником великих классических традиций и самовлюбленным дюжинным фельетонистом, поклонником каббалы, масонства, гностицизма и тайным антисемитом и проч., и проч.

«Классической является та книга, которую некий народ или группа народов на протяжении долгого времени решают читать так, как если бы на ее страницах все было продуманно, неизбежно и глубоко, как космос, и допускало бесчисленные толкования» (X.-Л. Борхес. «По поводу классиков»).

По этому критерию книга уже стала классической: сама породила традицию, разошлась на афоризмы, стала для целого поколения культовой. Но у вещей с таким предельным ценностным статусом есть одно малоприятное свойство. Сквозь груды толкований все труднее пробиться к их исходному, изначальному смыслу. Особенно это касается романа причудливо-барочного, подмигивающе-загадочного, культурно-многослойного.

«Мастер и Маргарита» – роман-лабиринт. Скорее даже – три романа, три лабиринта, временами пересекающихся, но достаточно автономных. Так что идти по этому саду расходящихся тропок можно в разных направлениях, но оказаться в результате в одной точке.

Четыре главы последней редакции (вторая, шестнадцатая, двадцать пятая и двадцать шестая) – история одних суток весеннего месяца нисана, фрагмент Страстей Господних, исполненный булгаковской рукой.

Иешуа Га-Ноцри, Понтий Пилат, Левий Матвей, Иуда. Четыре персонажа «вечной книги», включая главного, становятся героями булгаковского повествования. Эти шестьдесят пять страниц (шестая часть текста) – смысловое и философское ядро «Мастера и Маргариты» и в то же время – предмет самой острой полемики, конфликта интерпретаций.

Предельный вариант «чтения в сердцах» выглядит примерно так: «Очевидно, М. Булгаков увлечен каким-то теософическим “экуменизмом”… Не только Иисус, но и Сатана представлены в романе отнюдь не в новозаветной трактовке… Но если у нас не остается никаких сомнений в том, что М. Булгаков исповедовал “Евангелие от Воланда”, необходимо признать, что в таком случае весь роман оказывается судом над Иисусом канонических евангелий, совершаемым совместно Мастером и сатанинским воинством» (Н. Гаврюшин).

Однако и просто ортодоксальный, догматический взгляд на эти булгаковские страницы превращает их во что-то легковесно-еретическое, лишает их собственного драматизма. «Иешуа Га-Ноцри… праведный чудак, крушимый трусливой машиной власти, подводит итоги всей “ренановской” эпохи и выдает родство с длинным рядом воплощений образа в искусстве и литературе XIX века» (С. Аверинцев). «Вставная повесть о Пилате у Булгакова… представляет собой апокриф, весьма далекий от Евангелия. Главной задачей писателя было изобразить человека, “умывающего руки”, который тем самым предает себя» (А. Мень. Сын человеческий).

Справедливо, что «Евангелие от Михаила» – апокриф, не совпадающий с официальным вероучением. Но, в отличие от отца Александра, смиренно предлагавшего очерк, который «поможет читателю лучше понять Евангелие, пробудить к нему интерес», автор «Мастера и Маргариты» вовсе не ставил такой цели. Булгаков строит, конструирует художественную реальность, сознательно отталкиваясь от канонических текстов. «Евангелие от Михаила» помнит о своих «родственниках» «от Матфея» и «от Иоанна», но использует их как материал, трансформирует в соответствии с собственными задачами. Фонетические замены привычных евангельских названий и имен (Ершалаим, Иешуа) – лишь внешний знак того обновления образа, которое нужно Булгакову в древних главах.

Иисус евангельский знал, откуда он пришел, кем послан, во имя чего живет и куда уйдет. Он имел дело с толпами, пророчествовал, проповедовал, совершал чудеса и усмирял стихии. Его страх и одиночество в Гефсиманском саду были лишь эпизодом, мгновением, понятным для смертного человека, но не для богочеловека. Но и здесь, как мы узнаем от Луки, его поддерживал ангел: «Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его» (Лк. 22, 43).

Иешуа моложе своего евангельского прототипа и не защищен от мира ничем. Он совершенно одинок, не знает родителей («Родные есть? – Нет никого. Я один в мире»), имеет всего одного верного ученика, боится смерти («А ты бы меня отпустил, игемон… я вижу, что меня хотят убить»), ни одним словом не намекает на покровительство высших сил, а его проповедь сводится к одной-единственной максиме: человек добр, «злых людей нет на свете».

Однако, выстраивая свою версию биографии Иешуа Га-Ноцри, Булгаков сохраняет, удерживает самое главное. Пилатовскому демагогическому вопросу «Что есть истина?» в Евангелии от Иоанна предшествует объяснение Иисуса: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего» (Ин. 18, 37).

Иешуа не просто свидетельствует. Он сам с его удивительной, внеразумной, вопреки очевидности, верой в любого человека (будь то равнодушно-злобный Марк Крысобой или «очень добрый и любознательный человек» Иуда) есть воплощенная истина. Потому-то он не подхватывает предложенный Пилатом иронический тип философствования, а отвечает просто и конкретно, обнаруживая уникальное понимание души другого человека: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти… Беда в том… что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей». Быть «великим врачом» – значит исцелять болезни не столько тела, сколько души.

Достоевский говорил: если ему математически докажут, что истина и Христос несовместимы, он предпочтет остаться с Христом, а не с истиной. Он же собирался воссоздать в «Идиоте» образ «положительно прекрасного человека», князя-Христа. Отзвуки этих замыслов и идей есть в «Мастере…». Иешуа «не сделал никому в жизни ни малейшего зла». Его простые истины производны от его личности.

Хотя Иешуа действует фактически лишь в одном большом эпизоде, его присутствие (или значимое отсутствие) оказывается смысловым центром всей булгаковской книги. Такой композиционный прием в более радикальном варианте был уже опробован в «Последних днях». В пьесе о Пушкине поэт ни разу не появляется на сцене. Но с его имени начинается афиша, список действующих лиц. И его присутствием, его стихами определяется все происходящее.

Переписывая на свой лад Писание и предание, корректируя его, Булгаков тем не менее сохраняет (причем во всех трех романах) его основной конструктивный принцип.

«И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виффагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас найдете ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязавши, приведите ко Мне… Ученики пошли и поступили так, как повелел им Иисус: привели ослицу и молодого осла и положили на них одежды свои, и Он сел поверх их. Множество же народа постилали свои одежды по дороге; а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге. Народ же, предшествовавший и сопровождавший, восклицал: осанна Сыну Давидову! благословен Грядущий во имя Господне! осанна в вышних!» – рассказывал евангельский Матфей о въезде в Иерусалим (Мф. 21, 1-2, 6-9).

«Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим, через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? – тут прокуратор указал на свиток пергамента.

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. – Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал».

Так что эти «добрые люди», включая преданного Левия Матвея (Матфея), неверно записали и «все перепутали» не только в словах, но и в фактах. «Евангелие от Михаила» отменяет предшествующие свидетельства других евангелистов, но сохраняет их исходную установку: было именно так, как рассказано.

Не было родителей, жены, осла, множества учеников, ощущения избранности, чудесных исцелений и хождения по водам. Но странная проповедь, предательство Иуды, суд Пилата, казнь, страшная гроза над Ершалаимом – были.

«Вот теперь я знаю, как это было на самом деле», – будто бы сказала машинистка, перепечатывающая современную версию истории прекрасного Иосифа – роман Т. Манна «Иосиф и его братья». Булгаков раньше Манна и более последовательно идет по тому же пути – создает, «записывает» роман-миф (Б. Гаспаров), все события которого обладают – внутри художественного целого – статусом истинности, достоверности.

Только несчастный позитивист Берлиоз пытается доказать Иванушке, что никто из богов «не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса», и отождествляет «простые выдумки» и «самый обыкновенный миф». Да невольная виновница его гибели Чума-Аннушка наблюдает чудеса в виде вылетающих в окно незнакомцев.

Точка зрения текста формулируется в первой же главе Воландом: «А не надо никаких точек зрения, – ответил странный профессор, – просто он существовал, и больше ничего… И доказательств никаких не требуется…»

Не надо никаких доказательств, было все, не только распятие Иешуа, но и шабаш ведьм, и большой бал сатаны в квартире № 50, и Бегемот с Коровьевым в «Грибоедове», и подписывающий бумаги костюм.

Граница между «было» и «не было», реальностью и вымыслом в художественном мире булгаковского романа отсутствует, подобно тому как она не существует в мифе, в поэмах Гомера, в сказаниях несущих благую весть евангелистов.

Булгаков не воссоздает миф (вариант Т. Манна), а создает его внутри своего романа. Однако выполнена эта булгаковская версия в совершенно необычной для канонических евангелий стилистической манере.

Э. Ауэрбах в книге «Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе» считал, что в основе литературы нового времени лежат два стилистических принципа, восходящих к Гомеру и Ветхому Завету: «Один – описание, придающее вещам законченность и наглядность, свет, равномерно распределяющийся на всем, связь всего без зияний и пробелов, свободное течение речи, действие, полностью происходящее на переднем плане, однозначная ясность, ограниченная в сферах исторически развивающегося и человечески проблемного. Второй – выделение одних и затемнение других частей, отрывочность, воздействие невысказанного, введение заднего плана, многозначность и необходимость истолкования, претензии на всемирно-историческое значение, разработка представления об историческом становлении и углубление проблемных аспектов». Специально о Новом Завете замечено: «Чувственно наглядное здесь – не следствие сознательного подражания действительности и потому редко достигает выражения; оно проявляется только потому, что тесно увязывается с событиями, о которых рассказывается, тогда оно раскрывается в жестах и словах внутренне затронутых людей, – но авторы нисколько не озабочены тем, чтобы придать чувственно-конкретному определенную форму».

В булгаковской истории Иешуа библейские претензии на всемирно-историческое значение, психологические многозначность и недоговоренность соединены с тщательно проработанным передним планом, законченностью и наглядностью, равномерно распределенным и ярким светом.

Пока Иешуа и Пилат ведут свой вечный спор, пока решаются судьбы мира, движется привычным путем солнце (невысокое, неуклонно подымающееся вверх, безжалостный солнцепек, раскаленный шар – всего во второй главе оно упоминается двенадцать раз), бормочет фонтанчик в саду, чертит круги под потолком ласточка, доносится издалека шум толпы. В следующих евангельских главах появляются все новые живописные детали: красная лужа разлитого вина, доживающий свои дни ручей, больное фиговое дерево, которое «пыталось жить», страшная туча с желтым брюхом.

Четкая графика евангельской истории с минимумом «чувственно наглядного» у Булгакова раскрашена и озвучена, приобрела «гомеровский» наглядный и пластический характер. Роман строится по принципу «живых картин» – путем фиксации, растягивания и тщательной пластической разработки каждого мгновения. В булгаковской интерпретации это бесконечно длинный день, поворотный день человеческой истории.

«Мастер и Маргарита» – роман не испытания идеи (как, скажем, у Достоевского), а живописания ее.

В этой, по видимости, объективной пластике незаметно формируются символические мотивы: беспощадное солнце трагедии, обманное мерцание луны, при которой совершается убийство предателя, кровавая лужа вина, багровая гуща бессмертия, страшная туча как образ апокалипсиса, вселенской катастрофы.

Смыслом объективно-живописной, остраненно-драматической картины становятся все те же вечные вопросы, но опять-таки в булгаковской художественно-еретической аранжировке.

Булгаковский Иешуа – не Сын Божий и даже не Сын Человеческий. Он – сирота, человек без прошлого, самостоятельно открывающий некие истины и, кажется, не подозревающий об их, этих истин, и о своем будущем.

Он гибнет потому, что попадает между жерновами духовной (Каифа и синедрион) и светской (Пилат) власти, потому, что люди любят деньги и за них готовы на предательство (Иуда), потому что толпа любит зрелища, даже если это – чужая смерть. Огромный, сжигаемый яростным солнцем мир равнодушен к одинокому голосу человека, нашедшего простую как дыхание, прозрачную как вода истину.

В обозримом Ершалаимском пространстве романа на проповедь Иешуа откликаются лишь двое – сборщик податей, бросивший деньги на дорогу и ставший его единственным учеником, и жестокий прокуратор, пославший его на смерть.

Левия Матвея часто представляют ограниченным фанатиком, не понимающим Иешуа, искажающим его идеи («Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил»). Почему же тогда, как становится известно в финале, он заслужил свет?

Приведенные слова Иешуа метят скорее в Матфея и других евангелистов и связаны с булгаковским представлением об истине личности, не вмещающейся в любые «изречения» и проповеди. На самом деле Левий Матвей – образ бесконечной преданности, самоотверженности, любви и веры (такой же фанатичной и безрассудной, как любовь и вера Маргариты). Бывший сборщик податей сжигает за собой мосты и безоглядно идет за учителем, записывает каждое его слово, готов любой ценой спасти Иешуа от крестных мук, собирается мстить предателю Иуде. Как Маргарита, ради любимого ставшая ведьмой, Левий Матвей из-за Иешуа не боится вступить в схватку с самим Богом: «Проклинаю тебя, Бог!.. Ты бог зла!.. Ты не всемогущий Бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!»

В первом романе Левий Матвей выделен даже композиционно: его глазами, «единственного зрителя, а не участника казни», мы видим все происходящее на Лысой Горе, роль Левия Матвея в древней фабуле в чем-то аналогична роли мастера. Он – первый свидетель, пытающийся рассказать, «как все было на самом деле». Он делает свои «логии» даже во время казни: «Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!.. Солнце склоняется, а смерти нет». Единственная его просьба при свидании с Пилатом касается куска чистого пергамента. Закономерно, что он оказывается посредником в переговорах Иешуа с Воландом о судьбе Мастера, оставаясь все тем же фанатичным учеником, самым непримиримым и враждебным к духу зла: «Я не хочу, чтобы ты здравствовал, – ответил дерзко вошедший».

С Пилатом в роман, напротив, входит тема трусости, душевной слабости, компромисса, невольного предательства.

Зачем мастеру (и Булгакову) понадобился прокуратор? Ведь в кругу канонических образов есть персонаж, в связи с которым та же тема могла быть обозначена с не меньшим успехом, не вызывая в то же время упреков в симпатиях автора к власти и заигрывании со злом («Иешуа Га-Ноцри интересует мастера меньше, нежели Пилат, сын короля-звездочета, еще меньше интереса вызывает в Булгакове философия добра, в ней реальный автор реального романа изверился прежде всех… Иешуа, как и мастер, прежде всего спасает сильных мира сего, прежде всего – палачей». – К. Икрамов).

Апостол Петр, первый ученик, тоже трижды предает Христа, отрекаясь от него. (Кстати, чеховский рассказ «Студент», в котором история Петра непосредственно сопоставлена с современностью и возникает образ невидимой цепи времен, можно счесть структурным аналогом булгаковского романа – но в лапидарной лирической транскрипции.)

Различие между сходными поступками, однако, велико. Петр – обычный слабый человек, он испытывает давление обстоятельств, его жизни угрожает непосредственная опасность. В случае с Пилатом эти внешние причины отсутствуют или почти отсутствуют (намек на страх перед императором все-таки есть в тексте). Пилат, в отличие от Петра, может спасти Иешуа, он даже пытается это сделать, но робко, нерешительно – и в конце концов умывает руки (в романе, в отличие от Евангелия от Матфея, этот жест, впрочем, отсутствует), сдается.

Автора романа «Мастер и Маргарита» обычно сравнивают, почти отождествляют с мастером (даже – с Мастером), к чему еще придется вернуться. Но он – не только мастер. Автор всегда больше любого героя и в то же время может оказаться любым из них.

В замечательном письме П. С. Попову 14-21 апреля 1932 года (идет работа над второй редакцией – «Консультант с копытом») Булгаков признается: «В прошлом же я совершил пять роковых ошибок. Не будь их, не было бы разговора о Монахе (речь идет о повести Чехова “Черный монах”, который воспринимается Булгаковым как символический вестник смерти. – И. С .), и самое солнце (и здесь, как в романе, солнце. – И. С .) светило бы по-иному, и сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть, за письменным столом.

Но теперь уже делать нечего, ничего не вернешь. Проклинаю я только те два припадка нежданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти. Оправдание у меня есть: эта робость была случайна – плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы. Оправдание есть, но утешения нет».

Биографы ищут и находят эти роковые ошибки в булгаковской жизни. Одной из них мог быть телефонный разговор со Сталиным 18 апреля 1930 года, в котором писатель выразил желание встретиться и поговорить с вождем о важных проблемах; разговор так и не состоялся.

Интереснее, однако, другое. «Роковая ошибка», «обморок робости» – такие определения вполне можно отнести к булгаковскому Пилату. Личная тема сублимируется и воплощается во вроде бы абсолютно далеком от автора персонаже.

После выкрика на площади («Все? – беззвучно шепнул себе Пилат, – все. Имя!»), спасающего Вар-раввана и окончательно отправляющего на казнь Иешуа, «солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист».

Это не только воющая толпа, но – голос бездны, тьмы, «другого ведомства», торжествующего в данный миг свою победу. Потом можно убить предателя (в эпизоде с Иудой реализуется скорее не евангельское «подставь другую щеку», а ветхозаветное «око за око»), как в зеркале увидеть свою жестокость в поступках подчиненного («У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите…»), спасти ученика Иешуа («Ты, как я вижу, книжный человек, и незачем тебе, одинокому, ходить в нищей одежде без пристанища. У меня в Кесарии есть большая библиотека, я очень богат и хочу взять тебя на службу. Ты будешь разбирать и хранить папирусы, будешь сыт и одет») – можно творить сколько угодно добра, но случившееся небывшим сделать уже не удастся.

Оправдание есть – утешения нет. И его не будет две тысячи лет.

Не торжество силы, а ее слабость, роковая необратимость каждого поступка – вот что такое булгаковский Пилат.

Искупить совершённое невозможно, его лишь можно, если удастся, забыть. Но всегда найдется кто-то с куском пергамента. Он запишет, и записанное останется. И даже если рукописи сгорят, все останется так, как было записано.

Ершалаимский роман пришит к современности тремя стежками. Начало рассказывает Берлиозу с Бездомным Воланд. Казнь грезится в сумасшедшем доме Иванушке. Две главы об убийстве Иуды и встрече Левия Матвея с Пилатом читает по чудесно восстановленной Воландом рукописи Маргарита. Но рассказчик, визионер, прекрасная и верная читательница объединены общей мотивировкой: они опираются на роман мастера, который угадал то, что было на самом деле.

Сожженный роман словно висит в воздухе, присутствует в атмосфере, проникает в сознание разных персонажей. Причем он больше того, что нам суждено прочитать (Воланд возвращает из небытия «толстую пачку рукописей»). И закончится он уже в ином пространстве-времени, прямо на наших глазах.

Роман Мастера, ершалаимская история строится, в сущности, по законам новеллы – с ограниченным числом персонажей, концентрацией места, времени, действия: встреча Пилата с Иешуа, суд – казнь Иешуа – убийство Иуды – встреча Пилата с Левием Матвеем. Романными здесь оказываются, в сущности, лишь живописность, детализация, тщательность и подробность повествования.

Московский хронотоп, тоже сконцентрированный во времени (всего четыре дня), напротив, битком набит людьми и событиями. Из 510 персонажей «Мастера и Маргариты» (по другим подсчетам – 506) в древних главах упоминается менее полусотни. Все остальные – современники Булгакова плюс Воланд со своей свитой и посетителями «великого бала».

В московском пространстве сосуществуют два романа (даже в творческой истории «Мастера…» они не синхронизированы): дьяволиада и роман о мастере, рассказ о его творчестве, трагедии, любви.

В изображении публики на сеансе в варьете и посетителей Дома Грибоедова – Варенухи, Римского, Лиходеева, Чумы-Аннушки и маленького иуды Алоизия Могарыча – Булгаков погружается в фельетонную стихию. Здесь много совпадений с его собственными ранними текстами, с современниками (Ильф и Петров, Зощенко), с сатирической линией русской классики (Гоголь, Салтыков-Щедрин, Сухово-Кобылин, Чехов). Откровенный площадной комизм многих московских сцен вызвал неприятие уже у первых читателей (хотя другими был воспринят с энтузиазмом). Строгий В. Шаламов в 1966 году (видимо, прочитав лишь половину текста) увидит в «Мастере…» «среднего уровня сатирический роман гротеск с оглядкой на Ильфа и Петрова. Помесь Ренана или Штрауса с Ильфом и Петровым». Закончит дневниковую запись автор «Колымских рассказов» совсем жестко: «Булгаков никакой философ».

Взгляд – но «от обратного» – точный и небезосновательный. Булгаков не философствует. Он живописует, описывает, изображает. Чисто идеологические споры занимают в романе ничтожно малое место (по сравнению, скажем, с бесконечными философскими диспутами героев Достоевского или Т. Манна или даже оживленными перепалками персонажей идеологических повестей Чехова). Философия в романе сжимается до максимы, афоризма. Десятка полтора из них – от «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!» до «Все будет правильно, на этом построен мир» – сразу же ушли в язык, стали «народной мудростью», как когда-то речения Крылова или Грибоедова.

В московской дьяволиаде еще более, чем в ершалаимских главах, проявляется булгаковское предпочтение «описаний, придающих вещам законченность и наглядность», – «воздействию невысказанного, многозначности и необходимости истолкования». Не только главы «Было дело в Грибоедове», «Черная магия и ее разоблачение», «Великий бал у сатаны» но и большинство других строятся по принципу «колеса обозрения»: по страницам романа проносится какой-то шутовской хоровод, в котором каждый персонаж дан по-театральному броско, резко, однозначно и смачно, иногда с помощью одного эпитета или просто фамилии. «Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жукопов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский, Чердаки и маленький Денискин с гигантской Штурман Жоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках».

Здесь (на что, кажется, не обратил внимания Шаламов) не только меняется эмоциональная доминанта, но и строится иной, чем в ершалаимских главах, образ рассказчика. На смену сдержанному хроникеру, летописцу, объективному живописцу (в такой стилистике выдержан роман мастера) приходит суетливый репортер, собиратель слухов, карикатурист, напоминающий повествователя в «Бесах» или простодушного рассказчика Зощенко (кстати, можно увидеть и более конкретные связи между литературным балом у Достоевского и литературными главами «Мастера…»; есть в «Бесах» и городской пожар).

«Дом назывался “Домом Грибоедова” на том основании, что будто бы некогда им владела тетка писателя – Александра Сергеевича Грибоедова. Ну владела или не владела – мы точно не знаем. Помнится даже, что кажется, никакой тетки-домовладелицы у Грибоедова не было… Однако дом так называли. Более того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из “Горя от ума” этой самой тетке, раскинувшейся на софе. А впрочем, черт его знает, может быть, и читал, не важно это!»

Между ершалаимской мистерией и московской дьяволиадой обнаруживается множество перекличек: мотивных, предметных, словесных (от палящего солнца и апокалипсической грозы до реплики: «О боги, боги мои, яду мне, яду!..»). Ершалаим и Москва не только зарифмованы, но и противопоставлены в структуре «большого» романа. В древнем сюжете нет Воланда, хотя он, смущая души Берлиоза и Бездомного, говорит, что присутствовал в Ершалаиме «инкогнито» (как гоголевский ревизор из Петербурга!). Дьяволу нет места на страницах романа Мастера, там ничего еще не решено.

В Москве же правит бал «другое ведомство». Здесь часто поминают черта (Булгаков даже с некоторой назойливостью реализует словесное клише: «черт возьми» – и черт берет), но Иисуса считают несуществующей галлюцинацией: «Большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге». Естественно, на освободившемся месте появляются не только мелкие бесы, но и сам сатана.

Образ Воланда у Булгакова, вероятно, еще больше, чем Иешуа, далек от канона и культурно-исторической традиции (Гете, Гуно и пр.). «Заметим: нигде не прикоснулся Воланд, булгаковский князь тьмы, к тому, кто сознает честь, живет ею и наступает… Работа его разрушительна – но только среди совершившегося уже распада» (П. Палиевский).

Действительно, булгаковский сатана не столько творит зло, сколько обнаруживает его. Как рентгеновский аппарат, он читает человеческие мысли и проявляет таящиеся в душах темные пятна распада. Несчастного Берлиоза, кроме случайности, губят гордыня и тотальное, циничное безверие («Но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу»). Лишь когда все уже будет поздно, на мертвом лице Маргарита вдруг увидит «живые, полные мысли и страдания глаза». Единственным убитым, оставленным воинством Воланда в Москве, окажется барон Майгель, современный Иуда. Все остальные отделываются сильным испугом и неприятными воспоминаниями. А кое-кто даже становится лучше, как Варенуха, приобретший «всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди театральных администраторов, отзывчивость и вежливость» («Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей вежливости!»), или председатель акустической комиссии, оказавшийся замечательным заведующим грибнозаготовительного пункта.

В «Мастере и Маргарите» Воланд, оставаясь оппонентом Иешуа, в сущности, играет роль чудесного помощника из волшебной сказки или благородного мстителя из народной легенды – «бога из машины», спасающего героев в безнадежной ситуации. «Я знаю, на что иду. Но иду на все из-за него, потому что ни на что в мире больше надежды у меня нет. Но я хочу вам сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно! Да, стыдно! Я погибаю из-за любви!» После этого признания Азазелло и напоминания о стыде Маргарита не губит душу, а спасает любимого.

Позвольте, а как же колдовская черная месса, шабаш ведьм, дьявольские игрища…

Булгакова одинаково нелепо представлять как поклонником «сатанинской литургии» и масонских обрядов, так и борцом с колдовством и ересями, вроде авторов «Молота ведьм» (книга, которую писатель, вероятно, знал). С таким же успехом его можно объявить огнепоклонником (пожары занимают много места в романе) или преследователем котов (приводя как аргумент страницы эпилога).

И здесь Булгаков прежде всего писатель, а не тайный сектант или проповедник. Инфернальный слой романа привлекает его как материал, из которого извлекаются сюжетные и изобразительно-живописные возможности. Если искать здесь какие-то аналогии, то они – в гоголевском «Вие» и традициях романтической чертовщины и дьяволиады.

Я. Шпренгер и Г. Инститорис, авторы «Молота ведьм», и другие искоренявшие ереси серьезные люди утверждали, что на своих шабашах ведьмы отрекались от Бога и святых, наступали на крест, пожирали жаб, печенки и сердца некрещеных детей, поклонялись предъявляемой дьяволом огромной красной моркови, устраивали ужасные оргии. Булгаковский шабаш ограничивается захватывающим чувством полета, катанием Наташи на борове, купанием в реке, танцем вокруг костра, комическим выяснением отношений с напившимся коньяка козлоногим толстяком.

На какие-либо кощунства здесь нет и намека. Все разрушительные инстинкты Маргариты ограничиваются погромом в квартире ненавистного критика Латунского. Успокаивает ее как раз голос испуганного ребенка. Воспаленные жуткие бредни инквизиторских трактатов Булгаков заменяет легкой иронией и прозрачной лирикой, напоминающей атмосферу андерсеновских сказок или ранних гоголевских повестей. «Под ветвями верб, усеянными нежными, пушистыми сережками, видными в луне, сидели в два ряда толстомордые лягушки и, раздуваясь как резиновые, играли на деревянных дудочках бравурный марш. Светящиеся гнилушки висели на ивовых прутиках перед музыкантами, освещали ноты, на лягушачьих мордах играл мятущийся свет от костра.

Марш игрался в честь Маргариты. Прием ей был оказан самый торжественный. Прозрачные русалки остановили свой хоровод над рекою и замахали Маргарите водорослями…»

Подлинная дьяволиада развертывается в Москве рядом с Воландом. В каком-то странном театральном зале-тюрьме из граждан трясут валюту («Сон Никанора Ивановича»), какие-то люди без имен и лиц следят, преследуют, стреляют, обыскивают квартиру, отвозят в клинику Стравинского. В московском воздухе рассеян запах неясной угрозы.

Хотя действие московского романа часто пытаются привязать к определенному году и даже точным дням (1-5 мая 1929 года, по версии Б. Соколова; 15-18 июня 1936 года, по версии А. Баркова), доминирующим в нем, кажется, является противоположный принцип: конкретность места при размытости художественного времени. В романе-мифе Булгаков дистанцируется от современности: срезает социальную вертикаль (тут нет начальника выше председателя Массолита и директора театра; место Пилата – свободно), избегает обыгрывания лозунгов, упоминания политических кампаний, всяких примет идеологизирования жизни (любимый прием Зощенко, Ильфа и других сатириков двадцатых-тридцатых).

Между тем книга дописывается в эпоху больших процессов, торжества новой инквизиции, грандиозной, поражающей воображение охоты за ведьмами, когда люди исчезали не на время, как Степа Лиходеев, а навсегда. В дневнике Е. С. Булгаковой записи о работе над «Мастером…» и о происходящем в «большом» мире идут подряд и вперемежку: «9 марта Роман. М. А. читал мне сцену – буфетчик у Воланда. 10 марта . Ну что за чудовище – Ягода. Но одно трудно понять – как мог Горький, такой психолог, не чувствовать – кем он окружен. Ягода, Крючков! Я помню, как М. А. раз приехал из горьковского дома… и на мои вопросы: ну как там? что там? – отвечал: там за каждой дверью вот такое ухо! – и показывал ухо с пол-аршина».

Попытка описать такое не только была смертельна биографически, но и обрушила бы сложившуюся художественную структуру. Такая современность входит в булгаковскую книгу в гомеопатических дозах и карнавально трансформируется («Сдавайте валюту», – задушевно уговаривает артист; ужас Варенухи связан с появлением ведьмы; исчезнувший Лиходеев обнаруживается в Ялте). Однако точечные детали (Канта – в Соловки; здорово, вредитель; не спал целый этаж в одном из московских учреждений) дают, конечно, не изображение, а ощущение времени. Роман-миф становится для Булгакова убежищем, единственным способом избежать принципиального выяснения отношений с современностью, попыткой подняться над ней, обойти страшную историю на повороте.

Спасения от мира мелких бесов, где торжествует бездарность, власть принадлежит безликой силе, самым спокойным местом оказывается сумасшедший дом, можно искать только у Воланда. Оказывается, зло небесное, метафизическое – это еще не самое страшное. Воланд если не служит, то слушается Иешуа, но можно ли представить, чтобы мастеру помогал Могарыч или Никанор Иванович бросил деньги на дорогу, как это сделал Левий Матвей?

Философский смысл московской дьяволиады обнаруживается в сцене в варьете. Перемежая свой монолог трюками подручных и совсем не общаясь с залом, Воланд сам ставит вопрос и сам же отвечает на него.

«Скажи мне, любезный Фагот… как по-твоему, ведь московское народонаселение значительно изменилось?…

– Точно так, мессир, – негромко ответил Фагот-Коровьев.

– Ты прав. Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впрочем. О костюмах нечего уж и говорить, но появились эти… как их… трамваи, автомобили…

– Автобусы, – почтительно подсказал Фагот…

– Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая…

– Аппаратура! – подсказал клетчатый.

– Совершенно верно, благодарю, – медленно говорил маг тяжелым басом, – сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?

– Да, это важнейший вопрос, сударь».

И после фокуса с хлынувшим на зал денежным дождем Воланд подводит итог: «Ну что же… они – люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…»

Это реплика в споре о новом человеке: люди не изменились.

Но это и трезвый взгляд на природу человека вообще: милосердие иногда стучится в сердца, но любовь к деньгам, квартирный вопрос или что-то еще все портит.

В толпе люди оказываются хуже, чем поодиночке.

Образ «толпы», а не отдельные персонажи – вот что, пожалуй, связывает московский и ершалаимский сюжеты.

В те же годы, когда М. Бахтин писал про «смеющийся народный хор», противостоящий официальной культуре (а к «Мастеру…» будет применяться его термин «мениппея»), Булгаков относится к этому «хору» без пиетета – трезво и иронично.

На фоне воющей толпы, «человеческого моря» Пилат произносит приговор, толпа наблюдает за казнью, толпа с восторгом ловит деньги в театре и наблюдает за унижением Семплеярова и других, толпы писателей танцуют, выстраиваются в очереди, топчут вышедшего из ряда.

У Иешуа же, по Булгакову, не случайно только один ученик. Наедине с собой Рюхин вдруг трезво осознает свое литературное ничтожество. Бездомный отказывается сочинять стихи, а мастер начинает писать свой злосчастный роман.

Соединительным звеном между «той» и «этой» толпой оказываются гости большого бала у сатаны. «По лестнице снизу вверх подымался поток… Снизу текла река. Конца этой реке не было видно… Какой-то шорох, как бы крыльев по стенам, доносился теперь сзади из залы, и было понятно, что там танцуют неслыханные полчища гостей… На зеркальном полу несчитанное количество пар, словно слившись, поражая ловкостью и чистотой движений, вертясь в одном направлении, стеною шло, угрожая все смести на своем пути».

Зло коллективно, массовидно. Чтобы сделать добро, нужно выхватить из толпы лицо, разглядеть за преступлением человека. Так получается у Маргариты с Фридой. Она узнает имя («Фрида, Фрида, Фрида! Меня зовут Фрида, о королева!») – и уже не может ее позабыть.

В сцене спасения несчастной камеристки (здесь явное сходство с последующим спасением Пилата – Фриде тоже перестают напоминать о ее преступлении) важна одна классическая ассоциация. Рассказывая о трагедии, Бегемот утверждает, что соблазнивший Фриду хозяин кафе невиновен «с юридической точки». Услышав же просьбу Маргариты, Воланд предлагает заткнуть все щели спальни, чтобы в них не пролезло милосердие (вспомним варьете: «милосердие иногда стучится в их сердца»).

Коллизия формального закона, «юридической точки» и душевного порыва – одна из «русских проблем», восходящая к «Капитанской дочке». «Милости, а не правосудия» просит у царицы земной Маша Миронова. «Металлический человек», которого видит Рюхин на московском рассвете, присутствует в романе и таким образом.

Принимая участие в московской дьяволиаде, Маргарита в то же время главная героиня третьей сюжетной линии романа. Возникшая позже других (текстологи датируют ее появление 1930-1932 годом), история безымянного писателя и его любовницы стала названием всей книги.

«Мастер и Маргарита» – заглавие типологическое, знаковое. «Дафнис и Хлоя», «Тристан и Изольда», «Ромео и Джульетта» – истории о любви, верности и смерти. Идиллия и трагедия в разных сочетаниях.

Булгаковский третий роман, в общем, о том же, но он осложнен современным антуражем и темой творчества. Героев соединяет не просто внезапное и вечное чувство («Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!»), но – книга, дело мастера, которое Маргарита считает своим («Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту твою работу»).

Книга мастера не просто полемически противопоставлена современной тематике («– О чем роман? – Роман о Понтии Пилате… – О чем, о чем? О ком? – заговорил Воланд, перестав смеяться. – Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы?»), но позволяет Булгакову раскрыть собственные хождения по мукам, связанные с «Белой гвардией» и постановкой драм.

Автобиографические ассоциации запрограммированы и неизбежны для этого персонажа, точно так же как привычны сопоставления Маргариты с Е. С. Булгаковой. Результат оказывается парадоксальным: мастер – самый функциональный и непроявленный из всех центральных персонажей книги. Его история строится не столько на показе, сколько на рассказе. Стилистической доминантой третьего романа, оказываются не эпические спокойствие и живописность и не сатирическое буйство, а высокая патетика и лиризм. «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!»

Однако именно здесь, в третьем романе, лиризм иногда сводится к сентиментальным клише («Ах, ах!.. Ах, это был золотой век!.. Ах, ах, ах!.. Ах, какая у меня была обстановка!» – на трех соседних страницах тринадцатой главы «Явление героя») или просто возникает смысловая невнятица («широко зачерпнула легкий жирный крем и сильными мазками начала втирать его в кожу тела », «как будто бы Маргарита смотрела обратным способом в бинокль»).

Парадокс автобиографизма (или автопсихологизма) хорошо объяснил М. Бахтин: «Первой задачей художника, работающего над автопортретом, и является очищение экспрессии отраженного лица, а это достигается только тем путем, что художник занимает твердую позицию вне себя, находит авторитетного и принципиального автора, это автор-художник как таковой, побеждающий художника-человека. Мне кажется, впрочем, что автопортрет всегда можно отличить от портрета по какому-то несколько призрачному характеру лица, оно как бы не обымает собою полного человека всего до конца… Гораздо труднее дать цельный образ собственной наружности в автобиографическом герое словесного произведения, где она, приведенная в разностороннее фабульное движение, должна покрывать всего человека. Мне не известны законченные попытки этого рода в значительном художественном произведении…»

Булгаковская «призрачность» в мастере, впрочем, скорее остаточна. Он борется с собственной биографией, пытается развести автора-художника и автора-человека как портретно, так и тематически.

Портретно герой, что не раз отмечено, напоминает Гоголя (острый нос, свешивающийся на лоб клок волос). Напоминает о Гоголе и отчаянный жест (сожжение рукописи), повторенный Булгаковым в жизни.

Имя «мастер», утверждает Л. Яновская, появилось у героя лишь в 1934 году, до этого в планах романа он назывался Фаустом, в тексте – поэтом. В таком случае впервые это имя Булгаков применяет к господину де Мольеру. «Но ты, мой бедный и окровавленный мастер!» – обращается повествователь к герою в «Прологе». И здесь же появляется стилизованный портрет самого повествователя – в сущности, тоже «романтического мастера»: «И вот: на мне кафтан с громадными карманами, а в руке моей не стальное, а гусиное перо. Передо мною горят восковые свечи, и мозг мой воспален».

Мастер-персонаж – автор единственной книги, утративший после всех испытаний способность творить: «У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет… меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал… Он мне ненавистен, этот роман… я слишком много испытал из-за него».

«Но ведь надо же что-нибудь описывать? – говорил Воланд, – если вы исчерпали этого прокуратора, ну, начните изображать хотя бы этого Алоизия.

Мастер улыбнулся.

– Этого Лапшённикова не напечатает, да, кроме того, это и неинтересно».

Так что не Пилат, не мастер с любимой, тем более не Бездомный (были и такие предположения) оказывается в центре «большого» романа, но – Автор, все время находящийся за кадром, однако связывающий, сшивающий разные планы книги, создающий общий план лабиринта, перевоплощающийся то в строгого хроникера-евангелиста, то в разбитного фельетониста, то в патетического рассказчика, то в проникновенного лирика.

По богатству повествовательных интонаций, а не только в структурном отношении, «Мастеру…» трудно что-либо противопоставить в литературе 1920-1930-х годов. Но зато роману легко находятся аналогии в XIX веке – у любимых Гоголя и Пушкина. Предшественниками булгаковского Автора оказываются бесплотные, но объединяющие все содержательные аспекты текстов повествователи «Евгения Онегина» и «Мертвых душ». Знаки, метки этой традиции не раз встречаются в романе.

В других случаях продолжение оборачивается началом. Пушкин, Гоголь, Достоевский, помимо всего прочего, создали «Петербург в слове», «город пышный, город бедный», обустроили, заселили его и передали XX веку. Москве в этом смысле не повезло. У первой столицы были свои певцы, но «московский текст» , в отличие от «петербургского» в XIX веке, в общем, не сложился.

В «Мастере и Маргарите» Булгаков создает его практически в одиночку. И теперь так же, как в Петербурге, идут по следу булгаковских героев краеведы (вот «Дом Грибоедова», вон там мог быть подвальчик мастера, а это та самая скамейка на Патриарших), исписывают стены подъезда, ведущего к квартире пятьдесят, благодарные читатели, у Булгакова обнаруживаются свои предшественники и последователи. Миф сложился, текст продолжается.

Однако развязывает узлы, разрешает судьбы героев, ставит финальные точки невидимый, но хорошо слышимый Автор уже не в Москве. После полета гаснет на глазах мастера один город, в котором казнили его героя, уходит в землю, растворяется в тумане другой, недавно покинутый, «с монастырскими пряничными башнями» – и возникает каменистая площадка среди гор, прокуратор с верной собакой, не высохшая за две тысячи лет кровавая лужа.

Все фабульные узлы развязываются лишь при свете луны, в «разоблачающей обманы» ночи, по ту сторону земной жизни – в вечности.

Роман мастера кончается словами: «…пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат». Этими же словами Автор закончит свой «большой» роман. Но роман о Пилате завершится по-иному: «Тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал: – Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!

Мастер как будто ждал этого уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:

– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги автора

Маргарита Наваррская Маргарита Наваррская (1492–1549) – королева Наварры, французская писательница. Самым невежественным оказывается тот, кто считает, что знает все. Как неразумен человек, когда от добра, которое он имеет, он еще ищет другого. Не довольствуясь тем, что

Из книги автора

Глава 2. Криптография романа «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова В многодетной семье Булгаковых сын Михаил был первенцем и сочинять стал, по собственному его свидетельству, в юном возрасте. Это были «обличительные фельетоны» на манер сказок Салтыкова-Щедрина, из-за

Из книги автора

Бракосочетание Михаила Царю исполнилось 29 лет, когда мать выбрала ему новую невесту. Это была княжна Мария Владимировна Долгорукова, дочь князя Владимира Тимофеевича. Летопись говорит, что царь вступил в этот брак только по воле матери, но вопреки своему желанию. В июне

Из книги автора

4. Хронология в романе «Мастер и Маргарита» Весна стала для мастера временем перемен. Выигрыш, изменивший его жизнь, пришелся на весну: из окошка снятого у застройщика подвальчика он наблюдает попеременно «сирень, липу и клен» (с. 554), символически знаменующие позднюю

Из книги автора

11. Маргарита и дьявол В переводе с греческого имя возлюбленной мастера означает «жемчужина». Жемчуг скрыт в раковине, раковина – в море. Так и суть Маргариты таинственно упрятана от окружающих за ее внешним благополучием. Кроме мужа и домработницы Наташи, в ее жизни,

Из книги автора

«Маргарита» «Маргарита» – один из самых популярных коктейлей в мире, и славой своей он во многом обязан текиле. «Маргарита» смешивается из текилы, ликера «Куантро», сока лайма, соли и льда.Неизвестно, кто и когда впервые приготовил маргариту. Почти каждый мексиканский

Из книги автора

Карло Лидзани. Евангелие от «Идиота» Дорогой Феллини, хотелось бы начать весьма издалека, чтобы придать более конкретный характер дискуссии о твоем последнем фильме и рассмотреть современный этап развития итальянского кино.Возможно, в настоящее время в кино (хотя и в

Из книги автора

ТУМПОВСКАЯ Маргарита Марьяновна 15(27).12.1891 – 6.7.1942Поэтесса, переводчица. Публикации в журналах «Аполлон», «Дракон». Переводы произведений Шекспира («Сон в летнюю ночь»), Расина («Ифигения в Авлиде»), Мольера («Ученые женщины»), Расина («Сутяги») и др. Адресат лирики

Взгляд верующих на роман М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита"

У романа «Мастер и Маргарита» есть одно несомненное достоинство, точка, в которой сойдутся все самым разным образом трактующие этот роман читатели: Булгаков распрямляет расплющенный атеизмом мир, и в нём открывается новое измерение. Появляется «вертикаль», только вертикаль вверх или вниз? Само это распрямление увлекает и радует. Главы о появлении иностранца на Патриарших прудах, странные его спутники, погоня Ивана Бездомного великолепны. Даже зловещие предзнаменования нам отрадны, если они отваливают камень оголтелого победившего атеизма. А дальше всё уже не так просто.
Евангелие от сатаны

Для меня убедительно исследование романа отцом Андреем Кураевым, который утверждает, что Михаил Афанасьевич Булгаков спорит с атеизмом советской поры, доводя до логического конца позицию своих оппонентов. Работая над романом между 1928 и 1938 годами, он изобразил, кто приходит на освобождённое от Бога место в Москву. Главный герой романа — сатана Воланд.

Но начнём с того, что обходит отец Андрей Кураев. Поскольку его читательская аудитория — люди, знающие Евангелия, он не занимается очевидным и кощунственным несовпадением «древних глав» «Мастера и Маргариты» с Новым Заветом.

Михаил Афанасьевич Булгаков, сын преподавателя духовной академии, разумеется, писал свой роман, имея в виду такое же несомненное знание читателем истинных Евангелий, какое было у него самого. Но роман Булгакова включён в программу, и примерно девяносто восемь из ста школьников, по моим наблюдениям, принимают «древние главы» как подлинную историю Христа. Лучший рецепт от подобной ошибки — читать Евангелия, но вот информация на первый случай.

Вы обратили внимание на то, что «древние главы» появляются в романе сначала как рассказ Воланда, то есть рассказ сатаны? Далее эта история продолжается как сон Ивана Бездомного в психиатрической клинике.

«Как я угадал!» — восклицает Мастер, слушая рассказ Ивана, и безошибочно утверждает, что Иван на Патриарших встретился с сатаной. Получается, что именно роман о Пилате его с сатаной познакомил, и он узнал теперь источник своего вдохновения. «А ваш знакомый с Патриарших сделал бы это лучше меня», — отвечает Мастер на просьбу Ивана рассказать, что было дальше.

«Я вспомнить не могу без дрожи свой роман», — говорит он тому же Ивану, и не стоит поспешно соотносить это чувство только с травлей Мастера. Его вдохновение заканчивается психической болезнью, страшной опустошённостью. «У меня больше нет никаких мечтаний, и вдохновения тоже нет. Меня сломали, мне скучно», — говорит извлечённый из лечебницы Воландом Мастер. Это состояние похоже на расплату за добровольную одержимость.

Нельзя не согласиться с отцом Андреем Кураевым, утверждающим, что главное действующее лицо романа — Воланд, а Мастер и Маргарита появляются на страницах по мере необходимости их для Воланда. Но зачем сатане Мастер? Бесы лишены творческого дара, присутствующего в людях по образу Божию. Воланд может внушить, но не может без человека написать.

Мастера гнало вдохновение. Булгаков подарил своему герою собственный ошеломляющий литературный дар, и мне не удивительно, что я знаю многих людей, способных цитировать наизусть целыми абзацами этот блистательный текст.

А сейчас ненадолго оторвёмся от романа Булгакова и странным, на первый взгляд, образом заговорим о том, за что был предан анафеме Лев Николаевич Толстой. Гениальный писатель к концу жизни решил выйти за рамки литературы и создать новую отредактированную им религию, в которой Иисус Христос превращался из Богочеловека в обычного человека, проповедника и моралиста.

Отрицание чудес и Божественной природы Христа были такой чудовищной, губительной и унылой ложью, что Церковь вынуждена была объявить: то, что проповедует граф Толстой, к Церкви и Новому Завету отношения не имеет.

И вот на страницах романа «Мастер и Маргарита» мы читаем евангелие от сатаны — историю наивного добрячка, кого-то вроде экстрасенса, временно снимающего головную боль, «стучащего» на Левия Матфея, который «ходит за ним с козлиным пергаментом и всё неправильно за ним записывает» и создаёт путаницу, которая, как он опасается, «будет продолжаться очень долго». Этой «путаницей» оказываются истинные Евангелия, по мнению Иешуа Га-Ноцри — уточним: по мнению персонажа, подменяющего собой Христа в интерпретации сатаны.

Иисус Христос, о чём свидетельствуют истинные Евангелия, молчал в ответ на вопрос Пилата: «Что есть истина?» — поскольку как сердцеведец знал, что для Пилата это вопрос риторический, а прежде ученикам Своим Господь говорил: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14, 6).

Булгаковский же Иешуа говорит Пилату: «Истина в том, что у тебя болит голова», — отрицая абсолютную истину и погружая нас в релятивизм: сейчас истина в том, что у тебя болит голова, затем истина будет в том, что идёт дождь и так далее, и ничего, кроме текучих мгновений.

В православной иконописи нет натуралистичности страдания на Кресте не потому, что страданий не было, а потому, что на Кресте умирал Богочеловек, обнимая с Креста всё человечество. Если искать удачные литературные тексты на эту мало подвластную литературе тему, то самые лучшие строки у Пастернака:

Перестроятся ряды конвоя,
И начнётся всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире,
Столько поколений, рек и рощ?

Закопанный глубоко в землю Иешуа «древних глав» опровергает Воскресение Христово, а опознавательное кольцо с насечкой, о котором позаботился Афраний, — отрицание чуда обретения Креста Господня. Когда уже в 325 году пытались узнать, какой из трёх крестов, брошенных на Голгофе, Христов, Крестом Господним воскресили покойника.

Глава «Казнь» удушает. Раскалённая солнцем Голгофа — воплощение отчаяния, мира без Бога, без вечности. Левий Матфей, как истый маг или шаман, пытающийся подчинить себе потусторонние силы, горюет, что «поспешил со своими проклятиями и теперь бог не послушает его». После смерти Иешуа ему остаётся только месть Иуде. Нет спасительной сверхъестественной силы, нет Креста, прокладывающего людям возможность воссоединения разорванной грехом связи с Богом, нет победы над адом и смертью — словом, всё, как хотелось бы бесам, сатанинская редакция Евангелия.

И если это предупреждение о том, кто приходит на освобождённое от Бога место, то единственно разумной реакцией на это предупреждение будет чтение хотя бы самого короткого из Евангелий — Евангелия от Марка. Любить Булгакова, не зная того, что знал он, — это любить его себе во вред и иронию Булгакова принимать за чистую монету. Даже Берлиоз сразу же отозвался на повествование Воланда:

«— Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, но он не совпадает с евангельскими рассказами».

А далее последовало издевательство сатаны над атеистом:

«— Помилуйте, — снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, — уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в Евангелиях, не происходило в самом деле никогда, и если мы начнём ссылаться на Евангелия как на исторический источник... — он ещё раз усмехнулся, и Берлиоз осёкся, потому что буквально то же самое он говорил Бездомному, идя с тем по Бронной к Патриаршим прудам».

Если Берлиоз знал о несоответствии Евангелиям «древних глав», которые и составляют роман Мастера, то, несомненно, знал об этом и сам Мастер. Он рассказывает Ивану Бездомному, что знает пять языков: английский, немецкий, французский, латынь, греческий и немного читает по-итальянски. Совершенно очевидно, что человек, которому в 1928 году «примерно тридцать восемь» и который так глубоко образован, Евангелия знает не хуже Булгакова. И что тогда роман Мастера? Это сознательное богохульство или, как у самого автора, предупреждение распоясавшимся атеистам? Есть ли подсказки у мастера загадок Булгакова?

Мастер, в отличие от Булгакова, слишком наивен, чтобы сознательно бросить вызов победившему атеизму. Советскую действительность он просто не знает и не понимает. Подобное предположение порождает его восхищение умом Алоизия Могарыча: «Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне её буквально в одну минуту, причём видно было, что объяснение не стоило ему ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами».

В этом случае возникает прямая параллель между Мастером и Алоизием — Иешуа и Иудой. Наивен Мастер и не знает жизни, хоть и говорит о своей недоверчивости и подозрительности.

Что же двигало им во время работы? Что говорит об этом он сам? А говорит он почему-то подробно об обстановке своей квартирки, когда пытается рассказать о периоде своего писательства:

«— Ах, это был золотой век, — блестя глазами, шептал рассказчик, — совершенно отдельная квартирка, и ещё передняя и в ней раковина с водой, — почему-то особенно горделиво подчеркнул он, — маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырёх шагах, под забором, сирень, липа и клён... Ах, какая у меня была обстановка... Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась лёгкой от утомления, и Пилат летел к концу...»

Трудно предположить что-либо другое, кроме того, что Мастером двигало удовольствие от работы, радость вдохновения самого по себе. Мастер, в отличие от Пушкина, не задавался вопросом «Куда ж нам плыть?» Какая разница, откуда вдохновение, какова цель плаванья, когда морской ветерок так приятно треплет волосы?

При всём том, что роман многократно заставляет вспомнить факты жизни самого Булгакова, сейчас мы имеем возможность развести в стороны автора и его героя Мастера. Не наивен Михаил Афанасьевич, а Мастер, вдохновенно и уютно богохульствуя, выполняет заказ своего вдохновителя и расплачивается сумасшедшим домом немедленно по окончании работы.

Ирина Гончаренко

«Я — мистический писатель»
— Недавно я побывал на спектакле «Мастер и Маргарита», потом перечитал роман М.А. Булгакова. Есть в нем что-то тайное, эзотерическое… И в то же время высокое, ломающее рамки узкого мирского понимания. Мы видим духовное восхождение в Небесные миры. Путь Посвященного, путь в миры блаженства и покоя.
— Но режиссер Владимир Бортко, создатель десятисерийного телефильма, говорил, что ничего мистического в этом романе нет, что цель его фильма — выпутать его восприятие из паутины мистики…

— Вспомните: сам Булгаков в письме правительству СССР от 28 марта 1930 года заявил: «Я — мистический писатель». Таков, на мой взгляд, ключ к расшифровке эзотерического понимания «Мастера». Его прежнее название, кстати, — «Евангелие от Сатаны», ибо сам Булгаков считал, что его роман о дьяволе.
— Особенно меня удивляет образ Воланда: он вовсе не отрицательный персонаж — справедливый, честный…
— Дьявол у него — романтический герой с неограниченными возможностями…
— Булгаков полагал Дьявола Князем мира сего, Праведным Судией, Экзаменатором, обладающим рыцарской честью и доблестью.
— Воланд ничего не разрушает, он действует согласно проявленной карме: каждому по плодам его.
— Диавол — внук Люцифера, Правитель Огненного мира.
— Да их много, восставших против Вседержителя…
— В каждой стихии Мироздания свой правитель. В стихии Эфира — Люцифер, Ментала — Сатанаил, Огня — Диавол, Астрала — Сатана со своими демонами, ведьмами и прочими злыми силами. Люцифер есть отец Сатанаила, Сатанаил — отец Диавола, а Диавол — отец Сатаны.
— Он глава Ведомства Справедливости, его обязанность — выводить на чистую воду все грехи человеческие.
— Не случайно эпиграфом, ключом ко всему роману служит отрывок из «Фауста» Гете:
«…Так кто ж ты, наконец?
— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…»
— Но разве это не абсурд? Кто же он — который хочет зла? Почему зло вынуждено становиться благом?
— По профессии Михаил Афанасьевич врач, а мистическое мироощущение свойственно, вероятно, всем врачам — потому что им приходится быть частыми свидетелями смерти людей.
— Да, Булгаков не избежал мистических настроений, но они у него вылились в сатиру. Мистическая символика интересовала автора с самого начала творческого пути — но всего лишь как символика, не более. Булгаков использовал мистику как форму передачи размышлений о жизни, в романе она играет вполне реалистическую роль для гротеско-фантастического, сатирического обнажения противоречий действительности. Карающей силой Воланд проносится над Москвой. Его жертвами становятся глумливые и непорядочные люди.
— Я тоже считаю, что нечистая сила для автора не существует в действительности, как и богочеловек. В романе Булгакова живет иная вера — в непреложные нравственные законы.

«Он купил нам карамельки…»
— А в Крым, интересно, он приезжал?
— Михаил Булгаков побывал во многих городах полуострова и даже написал об этом сатирические заметки «Путешествие по Крыму».
— Про Евпаторию что-нибудь писал?
— Немного. В фельетоне «Сильнодействующее средство» в газете «Гудок» в 1924 году, упоминается в «Театральном романе»… Известно о посещении им Коктебеля, знакомстве с поэтом и художником Максимилианом Волошиным. Встречался с Антоном Павловичем Чеховым в Ялте, бывал в древнем Суроже — Судаке…
— А вы знаете, что у нас в городе живут близкие родственники Булгакова?
— Неужели?
— Это моя давняя подруга и одноклассница Любовь Александровна Минакова. Да расскажи сама, пожалуйста.
Л.А. Минакова:
— Моя бабушка Мария Сергеевна Булгакова — двоюродная сестра отца Михаила Афанасьевича. Она умерла в возрасте 32 лет в 1900 году, и мой отец в два года остался без матери…
— Известны несколько старинных дворянских родов Булгаковых, и все они ведут начало от знатного воина Золотой Орды Шаина. Он при крещении получил имя Ивана Ивановича Булгакова и поселился в Казани в конце XV века.
— Во времена царствования Екатерины Второй, вскоре после присоединения Крыма к России, кто-то из Булгаковых из Воронежа перебрался в Крым в деревню Кара-Найман Коджамбакской волости Евпаторийского уезда.
— Ныне это село Крыловка Первомайского района Крыма.
— Мои родители прежде жили в Санкт-Петербурге. Отец был поручиком царской армии, затем участвовал в свержении Временного правительства. Из-за его ранения после окончания гражданской войны семья переехала в Крым. В 1924-м оказалась в Евпатории. Год спустя, в марте 1925 года, в наш домик на нынешней улице Урицкого приехал Михаил Афанасьевич Булгаков, 33-летний, уже довольно известный в литературных кругах…
— Как, Булгаков побывал в нашем городе?
— Теперь там установлена аннотационная доска: «В этом доме в декабре 1923-го гостил у родственников писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. По возвращении в Москву он опубликовал в газете «Гудок» 3 января 1924 г. произведение «Сильнодействующее средство», основанное на реалиях тогдашней жизни Евпатории».
— Так он в 1925 или 1923 году приезжал?
— Есть разные версии. На мой взгляд, более вероятна поздняя дата — в три года что-либо запомнить трудновато. Но официально признан 1923-й.
— Приезд дяди Миши я помню хорошо. Едва войдя, он поцеловал меня и брата в голову, потом мама нас выпроводила, и они долго о чем-то разговаривали. Гостил около недели.
Перед отъездом повел нас, детей, в магазин на улице Гоголевской, где в большой витрине лежали большие круглые шарики в сахаре, подушечки в полоску, изюм, халва и другие сладости. Дядя Миша купил нам карамельки в красочных обертках, потом мы с братом ими обменивались…
— М.А. Булгаков — писатель не простой, не все принимают несколько усложненные образы, язык, гротесковую сатиру и мистические элементы его произведений. А вы как считаете? Представьтесь, пожалуйста.
— Меня тоже зовут Любовью Александровной, фамилия сохранилась общая — Булгакова. Работала врачом, возглавляла детский санаторий, где Минакова была медсестрой. Мы знали друг друга, но не подозревали о родстве. А однажды, когда уже обе были пенсионерками, встретились, разговорились. «Вы любите Булгакова? — спросила Минакова. — Я его книги не совсем понимаю. Хотя Булгаков — мой родственник». — «Как родственник?! По какой линии?» Стали выяснять…
Жаль, что поздно узнала о родстве с Михаилом Афанасьевичем. Его творчество мне очень близко. Это — мое! Кажется, что он высказывает мои мысли, выражает мое мироощущение. Понимаю его не столько умом, сколько душой и сердцем…
— Игорь Леонтьевич Булгаков тоже считает себя родственником писателя.
— Покойный отец рассказывал мне про Михаила, но под большим секретом. В тридцатые годы это было опасно. Мы ведем свой род от того воронежского прадеда, чей сын Алексей Алексеевич Булгаков во времена Екатерины жил в деревне Кара-Найман.
— Что вы знаете о посещении Евпатории Михаилом?
— Знаю, что оно было, отец много раз говорил.
— Кто не был молод, тот не был глуп. Если бы я знала, что Михаил станет столь известным, сохраняла бы все письма и документы, запоминала рассказы о нем…

Под портретом Мефистофеля
— Но должны же быть какие-то истоки столь пристального его внимания к «иному миру»?
— Михаил Булгаков в ночных кошмарах впервые столкнулся с дьяволом в девятилетнем возрасте. С того времени в его комнате появились ужасные мистические книжки. Он горячо ищет ответ: что там, за гранью жизни?
Когда началась мировая война, Михаил оказался на фронте. Потом попал в тыл, в село Никольское под Смоленском. Единственный врач на много сел кругом, до ста пациентов в день… Приходилось проводить операции, принимать роды, выезжать на вызовы за много километров в жестокие морозы.
…Мальчик постоянно хватал ртом воздух. Дифтерия, понял Булгаков. Провел срочную трахеотомию, вставил в горло трубку. Увы, дыхание не возобновлялось. Наклонился к трубке и сам сделал вдох. Легкие больного заработали. А Михаил похолодел, почувствовав, как в горло попала зараженная слизь. Ввел себе сыворотку от дифтерии. Но возникла невероятная аллергия — лицо распухло, красная сыпь, страшный зуд. Чтобы ослабить собственные страдания, впервые в жизни сделал себе укол морфия. Появились новые ощущения, новые цвета и запахи, казалось, что он куда-то летит, его душит огненная змея… Потом появился мужчина — древний демон из окружения Сатаны. Азазель повел его пыльной песчаной дорогой к старинному дворцу. «Ты хотел знать правду? Смотри!», — произнес. Но тут действие укола прошло. Булгаков был растерян, испуган и взволнован. Он хотел вернуться туда, чтобы узнать тайны Мироздания, понять, что есть добро, а что зло. Сделал себе новую инъекцию — и увидел старинный дворец, человека на троне в мантии с кровавым подбоем, крест, на котором висела скрюченная мученическая фигура… Некий голос рассказывал, что произошло в этом дворце много столетий назад, как на самом деле казнили Христа…
Одной инъекции не хватило. Приходилось колоться еще и еще, несколько раз в сутки.
Когда запасы наркотика кончились, потребовал у жены достать новые. Швырял в нее горячим примусом, угрожал пистолетом. Она плакала и покорно шла в аптеку с рецептом, который муж выписал себе сам.
Произошло чудо. Сны прекратились, в морфии он больше не нуждался. Уже увидел все — трусливого прокуратора, жертвенного Христа, распятие. Узнал правду.
Булгаков оставил медицину и все свободное время проводил за письменным столом. Он стал писателем…
…Москва. Коммунальная квартира на Большой Садовой, 10, шестой подъезд, пятый этаж, квартира № 50. Та самая «нехорошая квартира». Мешали крики соседей, скандалы на кухне. Писать мог только ночью. Но именно тут возникли «Дьяволиада» и «Белая гвардия». Получил предложение по мотивам романа создать пьесу. Через несколько месяцев спектакль «Дни Турбиных» с триумфом шел во МХАТе. На премьеру приехал Сталин. И был в восторге, и смотрел спектакль больше тридцати раз.
Постепенно Булгаков стал душой литературных обществ. Ему завидовали, его хвалил сам Станиславский. Казалось, все испытания кончились. Но внутри жила тревога.
Случайно прочитал повесть Александра Чаянова «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей». И пережил мистический страх. Говорилось про визит в Москву Сатаны, который выигрывал в карты людские души. Главный герой повести — студент по фамилии… Булгаков. Совпадение? Особенно поразили строки: «Знаешь ли ты, что лежит вот в этой железной шкатулке? Твоя душа в ней, Булгаков. Я царь, а ты червь передо мною, Булгаков. Беспредельна власть моя, Булгаков. И беспредельна тоска моя. Чем больше власти, тем больше тоски». Михаил Афанасьевич воспринял эту книгу как страшное послание от темных сил. Понял, что должен написать свой роман про дьявола, Евангелие от сатаны, где, воскресив свои давние видения, рассказать иную историю распятия Иисуса Христа.
Вскоре он отдал в печать главу из будущей книги. Но когда редактор прочитал первую страницу, у него задрожали руки. С гораздо большим вниманием ее прочитали в НКВД. После чего началось долгое и болезненное распятие самого Булгакова: запрещают ставить его пьесы, снимают с репертуара «Дни Турбиных», никто не печатает и не дает работы. Остается без денег, без надежды, без веры. Как-то вечером приходят из НКВД, изымают дневники и личные вещи, запугивают. Доведенный до отчаяния, он пишет письмо Сталину. Не получив ответа, в припадке бессилия и гнева берет в руки свой роман и медленно, листок за листком, кидает в огонь. Потом подносит к виску револьвер… Но происходит невероятное — звонит телефон. Говорит Сталин.
Генсек распорядился дать Булгакову работу ассистента режиссера в театре…
— Интересно, какая была настоящая причина звонка Сталина?
— Незадолго до того застрелился Маяковский. За границей говорили, что писателей в России не ценят и не поддерживают. Прочитав отчаянное письмо Булгакова, вождь решил продемонстрировать миру: он все видит, он добрый. Даже сам Булгаков поверил, что он под надежной защитой. И правда: Сталин много раз видел его фамилию в расстрельных списках, но всегда вычеркивал.
Так родилась книга про дьявола, про современную Москву с ее чистками и репрессиями, про любовь и самопожертвование. Роман увидел свет, однако лишь во время хрущевской оттепели. И вызвал потрясение.
А вдохновлял автора висевший над столом портрет человека в сером берете — Мефистофеля, напоминавший: он должен создать свое Евангелие…

Наталья и Леонид Терентьевы
г. Евпатория
e-mail: [email protected]