«И вот явился человек - Спенсер, который привел все это в систему, объединил, сделал выводы и представил изумленному взору Мартина конкретный и упорядоченный мир во всех деталях и с полной наглядностью, как те маленькие модели кораблей в стеклянных банках, которые матросы мастерят на досуге. Не было тут ни неожиданностей, ни случайностей. Во всем был закон. Подчиняясь этому закону, птица летала; подчиняясь тому же закону бесформенная плазма стала двигаться, извиваться, у нее выросли крылья и лапки - и появилась на свет птица» (С. 353)
«Всю свою жизнь Мартин искал любви. Его природа жаждала любви. Это было органической потребностью его существа. Но жил он без любви, и душа его все больше и больше ожесточалась в одиночестве» (С.269).
«До сих пор ни одно слово, ни одно указание, ни один намек на божественное не задевали его сознания. Мартин никогда не верил в божественное. Он всегда был человеком без религии и весело смеялся над священниками, толкующими о бессмертии души. Никакой жизни «там», говорил он себе, нет и быть не может; вся жизнь - здесь, а дальше - вечный мрак. Но то, что он увидел в ее глазах, была именно душа - бессмертная душа, которая не может умереть. Ни один мужчина, ни одна женщина не внушали ему прежде мыслей о бессмертии. А она внушила!.. Ее лицо и теперь сияло перед ним, бледное и серьезное, ласковое и выразительное, улыбающееся так нежно и сострадательно, как могут улыбаться только ангелы, и озаренное светом такой чистоты, о какой он и не подозревал никогда. Чистота ее ошеломила его и потрясла. Он знал, что существует добро и зло, но мысль о чистоте, как об одном из атрибутов живой жизни, никогда не приходила ему в голову. А теперь - в ней - он видел эту чистоту, высшую степень доброты и непорочности, в сочетании которых и есть вечная жизнь» (С.280).
«Но Мартин Идеен - великий писатель никогда не существовал. Мартин Идеен - великий писатель был измышлением толпы, и толпа воплотила его в телесной оболочке Марта Идена, гуляки и моряка. Но он-то знал, что это все обман. Он совсем не был тем легендарным героем, перед которым преклонялась толпа, изощряясь в служении его желудку» (С. 606).
О творчестве Джека Лондона Из Предисловия п.Федунова к собранию сочинений в 7 томах (м., 1954)
«Верой в благородные качества простого человека проникнуты «северные рассказы» Джека Лондона. Герои этих рассказов - люди сильной воли, неистощимой энергии и отваги. В стране Белого Безмолвия они ищут золото, но не страсть к наживе влечет их к золотоносным берегам Клондайка… ими руководит жажда приключений, любовь к свободе и ненависть к растленной буржуазной культуре» (С. 17)
«Лондон правдиво изобразил крушение всех иллюзий Мартина, пытавшегося в одиночестве отстоять свое личное счастье во враждебном ему собственническом мире. Последним звеном, связывающим Мартина с буржуазным обществом, была его любовь к Руфи… Но тем страшнее было его разочарование, когда он понял, что Руфь совсем не то идеальной существо, которое создало его воображение» (С.33).
Мартин Иден показан настоящим человеком, который живёт, поэтом, сильным энергетически, сильным душой и телом, мужественным, ранимым и добрым.
Он даже не знал,что в нём заключён блестящий ум. Надо было только направить свои силы в правильное русло.
Правда встаёт вопрос, а надо ли ему это было? Он был моряком,был свободным человеком. Зачем он сам привёл себя к бездне? Из-за любви, из-за лучших побуждений показать людям красоту, которую никто не мог понять и оценить по достоинству.
Ради любви к Руфь он превратился из моряка-кутилы в известного писателя и в одного из умнейших людей.
В любви к Руфи была заключена вся его жизнь! Он возвёл её в культ и поклонялся ей.
Начал заниматься самообразованием, чтобы встать как он думал с ней на одной ступени, быть достойным её.
С другой стороны у него была жажда к знаниям.Он рисовал в голове картины на каждое событие в его жизни. Был окрылён любовью. Она заставляла его двигаться вперёд.
Как легко мы разочаровываемся в своём окружении.
Мартин достигнув всего к чему стремился понял,что больше не к чему стремиться, он потерял интерес к жизни, к литературе.Он признал, что болен душевно.
Увидел,что его окружают льстецы и пустышки.
Он хотел своими стихами, рассказами показать людям красоту, стремился к ней, искал формулу её, но люди не смогли оценить по достоинству ту красоту, что заставляло биться сердце Мартина. Красоту, которую видел только он.
Его возлюбленная не верила в него. Она жила в ограниченном мирке.
Хотела приручить Мартина,сравнивала его с бульдогом. Отрицала свою любовь, хотя она была.
Это была её первая Любовь. Она не умела любить, но как женщина она тянулась к Мартину. Старалась его переделать по её сформировавшимся взглядам.
Ей не хватало силы, которая была у Мартина и он с радостью делился этой силой.
Он хотел поддержки и понимания, вместе разделять радость и печаль,триумфы и поражения. Хотел жить вместе с ней.
Главный герой покончил жизнь самоубийством и даже в самом конце он боролся за свою жизнь, но так ему опостылела жизнь, что он сам заставил себя утонуть.
Окончание романа показывает, что у каждого человека есть выбор. Он отказал Руфь когда она пришла к нему и предложила руку и сердце.
В его голове прочно осела мысль высказанная Бриссенденом,что Руфь просто буржуазная девушка. И Мартин сам приходит к мнению,что "любил светлый и лучезарный образ, а не буржуазную девушку".
Как легко жизнь сбросила богиню с пьедестала. Это и привело к тому, что стало губительным для Мартина.Мне кажется Руфь ни в чём не виновата: не может же человек быть виноватым в том, что кто-то увидел его не таким, каков он есть!
Была ещё одна девушка с которой у него могло всё сложиться.
Лиззи Конноли!
Лиззи Конноли любила его, принимала всю сущность его, готова была ради него на всё. Он мог сделать её счастливой, жениться на ней.
Но был бы он счастлив сам?
Я думаю, что нет!Мартин потерял веру в любовь, веру в людей,веру в жизнь.
В душе у человека, лишившегося веры, начинает зиять пустота, которую нечем заполнить. Потому как вера заполняет его душу до донышка.
Мартин Иден меняет себя…
В одном отношении с ним произошел нравственный переворот. На него подействовала ее опрятность и чистота, и всем своим существом он теперь жаждал стать опрятным. Это необходимо, иначе он никогда не будет достоин дышать одним с ней воздухом. Он стал чистить зубы, скрести руки щеткой для мытья посуды и, наконец, в аптечной витрине увидел щеточку для ногтей и догадался, для чего она. Он купил ее, а продавец, поглядев на его ногти, предложил ему еще и пилку для ногтей, так что он завел еще одну туалетную принадлежность. В библиотеке ему попалась книжка об уходе за телом, и он тотчас пристрастился обливаться по утрам холодной водой, чем немало удивил Джима и смутил Хиггинботема, который не одобрял подобные новомодные фокусы, но всерьез задумался, не стребовать ли с Мартина дополнительной платы за воду. Следующим шагом были отутюженные брюки.
Став внимательней к внешности, Мартин быстро заметил разницу: у трудового люда штаны пузырятся на коленях, а у всех, кто рангом повыше, ровная складка идет от колен к башмакам. Узнал он и отчего так получается и вторгся в кухню сестры в поисках утюга и гладильной доски. Поначалу у него случилась беда: он непоправимо сжег одну пару брюк и купил новые, и этот расход еще приблизил день, когда надо будет отправиться в плавание.
Но перемены коснулись не только внешнего вида, они шли глубже. Он еще курил, но больше не пил. Прежде ему казалось, выпивка - самое что ни на есть мужское занятие, и он гордился, что голова у него крепкая и уж почти все собутыльники валяются под столом, а он все не хмелеет. Теперь же, встретив кого-нибудь из товарищей по плаванию, а в Сан-Франциско их было немало, он, как и раньше, угощал их, и они его угощали, но для себя он заказывал кружку легкого пива или имбирную шипучку и добродушно сносил их насмешки. А когда на них нападала пьяная плаксивость, приглядывался к ним, видел, как пьяный понемногу превращается в животное, и благодарил бога, что сам уже не такой. Каждый жил не так, как хотел, и рад был про это забыть, а напившись, эти тусклые тупые души уподоблялись богам, и каждый становился владыкой в своем раю, вволю предавался пьяным страстям.
Мартину крепкие напитки были теперь ни к чему. Он был пьян по-иному, глубже, - пьянила Руфь, она зажгла в нем любовь и на миг дала приобщиться к жизни возвышенной и вечной; пьянили книги, они породили мириады навязчивых желаний, не дающих покоя; пьянило и ощущение чистоты, которой он достиг, от нее еще прибыло здоровья, бодрость духа и сила так и играли в нем.
О бедности и милосердии…
Мария Сильва была бедна и отлично знала все приметы бедности. Для Руфи слово «бедность» обозначало существование, лишенное каких-то удобств. Тем и ограничивалось ее представление о бедности. Она знала, что Мартин беден, и это связывалось для нее с юностью Линкольна, мистера Батлера и многих других, кто потом добился успеха. К тому же, сознавая, что бедным быть не сладко, она, как истинная дочь среднего сословия, преспокойно полагала, будто бедность благотворна, что, подобно острой шпоре, она подгоняет по пути к успеху всех и каждого, кроме безнадежных тупиц и вконец опустившихся бродяг, И потому, когда она узнала, что безденежье заставило Мартина заложить часы и пальто, она не встревожилась. Ее это даже обнадежило, значит, рано или поздно он поневоле опомнится и вынужден будет забросить свою писанину.
Руфь не видела по лицу Мартина, что он голодает, хотя он осунулся, похудел, а щеки, и прежде впалые, запали еще больше. Перемены в его лице ей даже нравились.. Ей казалось, это облагородило его, не стало избытка здоровой плоти и той животной силы, что одновременно и влекла ее, и внушала отвращение. Иногда она замечала необычный блеск его глаз и радовалась, ведь такой он больше походил на поэта и ученого - на того, кем хотел быть, кем хотела бы видеть его и она. Но Мария Сильва читала в его запавших щеках и горящих глазах совсем иную повесть, день за днем замечала в нем перемены, по ним узнавала, когда он без денег, а когда с деньгами. Она видела, как он ушел из дому в пальто, а вернулся раздетый, хотя день был холодный и промозглый, и сразу приметила, когда голодный блеск в глазах потух и уже не так западают щеки. Заметила она и когда не стало часов, а потом велосипеда, и всякий раз после этого у него прибывало сил.
Видела она и как не щадя себя он работает и по расходу керосина знала, что он засиживается за полночь. Работа! Мария понимала, он работает еще побольше, чем она сама, хотя работа его и другого сорта. И ее поразило открытие: чем меньше он ест, тем усиленней работает. Бывало, приметив, что он уже вовсе изголодался, она как бы между прочим посылала ему с кем-нибудь из своей ребятни только что испеченный хлеб, смущенно прикрываясь добродушным поддразниванием - тебе, мол, такой не испечь. А то пошлет с малышом миску горячего супу, а в душе спорит сама с собой, вправе ли обделять родную плоть и кровь. Мартин был ей благодарен, ведь он доподлинно знал жизнь бедняков и знал, уж если существует на свете милосердие, так это оно и есть.
О социализме и индивидуализме…
- Я сужу по вашим же словам. - Глаза Мартина сверкали, но он не давал себе воли. - Видите ли, судья, я слушал ваши предвыборные речи. Благодаря некоему логическому кунштюку -это, кстати сказать, мое любимое, хоть и никому не понятное определение, - вы убедили себя, что верите в систему конкуренции и выживания сильнейшего, и в то же время со всей решительностью поддерживаете всевозможные меры, направленные на то, чтобы сильнейшего обессилить.
- Молодой человек…
- Не забывайте, я слышал ваши предвыборные речи, - предостерег Мартин. - Все это широко известно: и ваше мнение относительно упорядочения торговли между штатами, и об ограничении железных дорог и «Стандартойл», и о сохранении лесов, и относительно тысячи других подобных мер, - а это есть
не что иное как социализм.
- Вы что же хотите сказать, что не верите в необходимость ограничить непомерную власть?
- Не о том спор. Я хочу сказать, что вы плохой диагност. Хочу сказать, что я не заражен микробом, социализма. Хочу. сказать, что не я, а вы выхолощены болезнью, вызванной этим микробом. Я же закоренелый противник социализма, как и вашей ублюдочной демократии, которая по сути своей просто лжесоциализм, прикрывающийся одеянием из слов, которые не выдержат проверки толковым словарем. Я реакционер, такой законченный реакционер, что мою позицию вам не понять, ведь вы живете в обществе, где все окутано ложью, и сквозь этот покров неспособны ничего разглядеть. Вы только делаете вид, будто верите, что выживает и правит сильнейший. А я действительно верю. Вот в чем разница. Когда я был чуть моложе, всего на несколько месяцев, я верил в то же, что и вы. Видите ли, ваши идеи, идеи ваших сторонников произвели на меня впечатление. Но лавочники и торгаши, - правители в лучшем случае трусливые; они знают одно - толкутся и хрюкают у корыта, стараясь ухватить побольше, и я отшатнулся - если угодно, к аристократии. В этой комнате я единственный индивидуалист. Я ничего не жду от государства, я верю в сильную личность, в настоящего крупного человека - только он спасет государство, которое сейчас гнило и никчемно. Ницше был прав. Не стану тратить время и разъяснять, кто такой Ницше. Но он был прав. Мир принадлежит сильному, сильному, который при этом благороден и не валяется в свином корыте торгашества и спекуляции. Мир принадлежит людям истинного благородства, великолепным белокурым бестиям, умеющим утвердить себя и свою волю. И они поглотят вас - социалистов, которые боятся социализма и мнят себя индивидуалистами. Ваша рабская мораль сговорчивых и почтительных нипочем вас не спасет. Да, конечно, вы в этом ничего не смыслите, я больше не стану вам этим докучать. Но одно запомните. В Окленде индивидуалистов раз, два и обчелся, и один из них - Мартин Иден.
О социализме…
- Пошли! Идемте к здешним социалистам! Так говорил Бриссенден, еще слабый после кровохарканья, которое произошло полчаса назад, второй раз за три дня. И, верный себе, осушил зажатый в дрожащих пальцах стакан виски.
- Да на что мне социализм? - вскинулся Мартин.
- Постороннему тоже можно произнести речь, дается пять минут, - уговаривал больной. - Заведитесь и выскажитесь. Скажите им, почему вы противник социализма. Скажите, что вы думаете о них и об их сектантской этике. Обрушьте на них Ницше, и получите за это взбучку. Затейте драку. Им это полезно. Им нужен серьезный спор, и вам тоже. Понимаете, я хотел бы, чтобы вы стали социалистом прежде, чем я помру. Это придаст смысл вашей жизни. Только это и спасет вас в пору разочарования, а его вам не миновать.
- Для меня загадка, почему вы, именно вы, социалист, - размышлял Мартин. - Вы так ненавидите толпу. Ну что в этой черни может привлечь вашу душу завзятого эстета. Похоже, социализм вас не спасает. - И он укоризненно показал на стакан, Бриссенден снова наливал себе виски.
- Я серьезно болен, - услышал он в ответ. - Вы-дело другое. У вас есть здоровье и многое, ради чего стоит жить, и надо покрепче привязать вас к жизни. Вот вы удивляетесь, почему я социалист. Сейчас объясню. Потому что социализм неизбежен; потому что современный строй прогнил, вопиюще противоречит здравому смыслу и обречен; потому что времена вашей сильной личности прошли. Рабы ее не потерпят. Их слишком много, и волей-неволей они повергнут наземь так называемую сильную личность еще прежде, чем она окажется на коне. Никуда от них не денешься, и придется вам глотать их
рабскую мораль. Признаюсь, радости мало. Но все уже началось, и придется ее заглотать. Да и все равно вы с вашим ницшеанством старомодны. Прошлое есть прошлое, и тот, кто утверждает, будто история повторяется, лжет. Конечно, я не люблю толпу, но что мне остается, бедняге? Сильной личности не дождешься, и я предпочту все. что угодно, лишь бы всем не заправляли нынешние трусливые свиньи. Ну ладно, идемте. Я уже порядком нагрузился и, если посижу здесь еще немного, напьюсь вдрызг. А вам известно, что сказал доктор… К черту доктора! Он у меня еще останется в дураках.
Был воскресный вечер, и в маленький зал до отказа набились оклендские социалисты, почти сплошь рабочие. Оратор, умный еврей, вызвал у Мартина восхищение и неприязнь. Он был сутулый, узкоплечий, с впалой грудью. Сразу видно: истинное дитя трущоб, и Мартину ясно представилась вековая борьба слабых, жалких рабов против горстки властителей, которые правили и будут править ими до конца времен. Этот тщедушный человек показался Мартину символом. Вот олицетворение всех слабых и незадачливых, тех, кто, согласно закону биологии, гибли на задворках жизни. Они не приспособлены к жизни. Несмотря на их лукавую философию, несмотря на муравьиную склонность объединять свои усилия. Природа отвергает их, предпочитая личность исключительную. Из множества живых существ, которых она щедрой рукой бросает в мир, она отбирает только лучших. Ведь именно этим методом, подражая ей, люди выводят скаковых лошадей и первосортные огурцы. Без сомнения, иной творец мог бы для иной вселенной изобрести метод получше; но обитатели нашей вселенной должны приспосабливаться к ее миропорядку. Разумеется, погибая, они еще пробуют извернуться, как изворачиваются социалисты, как вот сейчас изворачиваются оратор на трибуне и обливающаяся потом толпа, когда они тут все вместе пытаются изобрести новый способ как-то смягчить тяготы жизни и перехитрить свою вселенную.
Так думал Мартин, и так он и сказал, когда Бриссенден подбил его выступить и задать всем жару. Он повиновался и, как было здесь принято, взошел на трибуну и обратился к председателю. Он начал негромко, запинаясь, на ходу формулируя мысли, которые закипели в нем, пока говорил тот еврей. На таких собраниях каждому оратору отводили пять кинут; но вот время истекло, а Мартин только еще разошелся и ударил по взглядам социалистов разве что из половины своих орудий. Он заинтересовал
слушателей, и они криками потребовали, чтобы председатель продлил Мартину время. Они увидели в нем достойного противника и ловили каждое его слово.
Горячо, убежденно, без обиняков, нападал он на рабов, на их мораль и тактику и ничуть не скрывал от слушателей, что они и есть те самые рабы. Он цитировал Спенсера и Мальтуса и утверждал, что все в мире развивается по законам биологии.
- Итак, - наконец подвел он итог. - Государство, состоящее из рабов, выжить не может. Извечный закон эволюционного развития действителен и для общества. Как я уже показал, в борьбе за существование для сильного и его потомства естественней выжить, а слабого и его потомство сокрушают, и для них естественней погибнуть. В результате сильный и его потомство выживают, и пока существует борьба, сила каждого поколения возрастает. Это и есть развитие. Но вы, рабы, - согласен, быть рабами участь незавидная, - но вы, рабы, мечтаете об обществе, где закон развития будет отменен, где не будут гибнуть слабые и неприспособленные, где каждый неприспособленный получит вволю еды, где все переженятся и у всех будет потомство - у слабых так же, как у сильных. А что получится? Сила и жизнестойкость не будут возрастать от поколения к поколению. Наоборот, будут снижаться. Вот вам возмездие за вашу рабскую философию. Ваше общество рабов, построенное рабами и для рабов, неизбежно станет слабеть и рассыплется в прах - по мере того как будут слабеть и вырождаться члены этого общества. Не забывайте, я утверждаю принципы биологии, а не сентиментальной этики. Государство рабов не может выжить…
- А как же Соединенные Штаты?.. - крикнул кто-то с места.
- И в самом деле, как же Соединенные Штаты? - отозвался Мартин. - Тринадцать колоний сбросили своих правителей и образовали так называемую республику. Рабы стали сами себе хозяева. Никто не правил ими сильной рукой. Но жить безо всяких правителей невозможно, и появились правители новой породы - крупных, мужественных, благородных людей сменили хитрые пауки-торгаши и ростовщики. И они опять вас поработили, но не открыто, по праву сильного с оружием в руках, как сделали бы истинно благородные люди, а исподтишка, при помощи паучьих ухищрений, лести, пресмыкательства и лжи. Они купили ваших рабские судей, развратили ваших рабских законников и обрекли ваших сыновей и дочерей на ужасы, пострашней рабского труда на плантациях. Два миллиона ваших детей непосильно трудятся сегодня в Соединенных Штатах, в этой олигархии торговцев. У вас, десяти миллионов рабов, нет сносной крыши над головой, и живете вы впроголодь. Так вот. Я показал вам, что общество рабов не может выжить, потому что по самой природе своей это общество опровергает закон развития. Стоит создать общество рабов, и оно начинает вырождаться. Легко вам на словах опровергать всеобщий закон развития, ну, а где он, новый закон развития, который послужит вам опорой? Сформулируйте его. Он уже сформулирован? Тогда объявите его во всеуслышание.
Под взрыв криков Мартин прошел к своему месту. Человек двадцать вскочили на ноги и требовали, чтобы председатель предоставил им слово. Один за другим, поддерживаемые, одобрительными возгласами, они горячо, увлеченно, в азарте размахивая руками, отбивали нападение. Буйный был вечер, но то было интеллектуальное буйство-битва идей. Кое-кто отклонялся в сторону, но большинство ораторов прямо отвечали Мартину. Они ошеломляли его новым для него ходом мысли, и ему открывались, не новые законы биологии, а новое толкование старых законов. Спор слишком задевал их за живое, чтобы постоянно соблюдать вежливость, и председатель не раз яростно стучал, колотил по столу, призывая к порядку.
О славе и известности…
К нему хлынули и деньги и слава; он вспыхнул в литературе подобно комете, но вся эта шумиха не слишком его трогала, разве что забавляла. Одно его изумляло, сущий пустяк, которому изумился бы литературный мир, узнай он об этом. Но мир был бы изумлен скорее не этим пустяком, а изумлением
Мартина, в чьих глазах пустяк этот вырос до громадных размеров. Судья Блаунт пригласил его на обед. Да, пустяк, но пустяку предстояло вскоре превратиться в нечто весьма существенное. Когда-то он оскорбил судью Блаунта, был с ним чудовищно груб, а судья, встретившись с ним на улице, пригласил его на обед. Мартину вспомнилось, как часто он встречался с судьей Блаунтом у Морза и хоть бы раз тот пригласил его на обед. Почему же судья не приглашал его тогда? - спрашивал себя Мартин. Он, Мартин, не изменился. Он все тот же Мартин Иден. В чем же разница? В том, что написанное им вышло в свет в виде книги? Но ведь написал он это раньше, работа была уже сделана. Это вовсе не достижение последнего времени. Все уже завершено было в ту пору, когда судья Блаунт заодно со всеми высмеивал его увлечение Спенсером и его рассуждения. Значит, не за то, что в нем и вправду ценно, пригласил его судья на обед, а за то, что он поднялся на какие-то мнимые высоты.
…
Так размышляя, Мартин и решил, что невелика цена его славе. Ведь его книги раскупали и осыпали его золотом буржуа, а по тому немногому, что знал он о буржуа, ему не ясно было, как они могли оценить по достоинству или хотя бы понять то, что он пишет. Подлинная красота и сила его книг ничего не значили для сотен тысяч, которые раскупали и шумно восхваляли автора. Все вдруг помешались на нем, на дерзком смельчаке, который штурмом взял Парнас, пока боги вздремнули. Сотни тысяч читают его и шумно восхваляют, в своем дремучем невежестве ничего, не смысля в его книгах, как, ничего не смысля, подняли шум вокруг «Эфемериды» Бриссендена и разорвали ее в клочья… Эта волчья стая ластится: к нему, а могла вы впиться в него клыками. Ластиться или впиться клыками- это дело случая, одно ясно и несомненно: «Эфемерида» несравнимо выше всего, что написал он, Мартин. Несравнимо выше всего, на что он способен. Такая поэма рождается однажды в несколько столетий, а значит, восхищению толпы грош цена, ведь та же самая толпа вываляла в грязи «Эфемериду». Мартин глубоко, удовлетворенно вздохнул. Хорошо, что последняя рукопись продана и скоро со всем этим будет покончено.
…
От приглашений к обеду отбою не было, и чем чаще Мартина приглашали, тем сильней он удивлялся. Почетным гостем сидел он на банкете Арден-клуба, среди людей выдающихся, о которых он слышал, о которых читал всю свою жизнь, и они говорили ему, что, едва прочитав в «Трансконтинентальном» «Колокольный звон», а в «Осе» «Пери и жемчужину», тут же разгадали в нем огромный талант. Господи, думал он, слушая это, а я голодал и ходил в отрепьях! Почему вы не накормили меня обедом тогда? Тогда это было бы в самый раз. Моя работа была уже сделана. Если вы кормите меня сейчас за то, что сработано прежде, почему же не кормили тогда, когда я в этом нуждался? Ни в «Колокольном звоне», ни в «Пери и жемчужине» я с тех пор не изменил ни слова. Нет, вы кормите меня сейчас не за то, что сработано. Кормите потому, что все меня кормят, и потому, что это почетно - кормить меня обедом. Вы кормите меня из стадного чувства, потому что и вы тоже чернь и потому что бессмысленная стадная тупость ввела у черни моду - кормить меня обедами. Но при чем тут сам Мартин Иден и книги, которые он написал? - печально спросил он себя, а потом поднялся и искусно, остроумно ответил на искусный остроумный тост.
Так оно и шло. Где бы Мартин ни оказывался - в Пресс-клубе, в Редвуд-клубе, на светских чаепитиях и литературных сборищах, - всегда речь заходила о «Колокольном звоне» и «Пери и жемчужине», и о том, что их прочли еще когда они впервые появились в журнале. И всегда Мартина бесил невысказанный вопрос: «Почему вы не кормили меня тогда? Моя работа была уже сделана. „Колокольный звон― и „Пери и жемчужина― не изменились ни на волос. В них и тогда было то же мастерство, те же достоинства. Но не из-за них вы меня угощаете, не из-за других моих вещей. Вы потому угощаете, что теперь это признак хорошего тона, потому что сейчас вся чернь помешалась на желании угостить Мартина Идена».
Обзоры книг Джека Лондона:
1.
«…Вперевалку, широко расставляя ноги, словно пол под ним опускался и поднимался на морской волне, он пошел за своим спутником. Огромные комнаты, казалось, были слишком тесны для его размашистой походки, – он все время боялся запенить плечом за дверь или смахнуть какую-нибудь безделушку с камина. Он лавировал между различными предметами, преувеличивая опасность, существовавшую больше в его воображении. Между роялем и столом, заваленным книгами, могло свободно пройти шесть человек, но он отважился на это лишь с замиранием сердца. Его тяжелые руки беспомощно болтались, он не знал, что с ними делать. И когда вдруг ему отчетливо представилось, что он вот-вот заденет книги на столе, он, как испуганный конь, прянул в сторону и едва не повалил табурет у рояля. Он смотрел на своего уверенно шагавшего спутника и впервые в жизни думал о том, как неуклюжа его собственная походка и как она отличается от походки других людей. На мгновение его обожгло стыдом от этой мысли…»
Прошла неделя с того дня, как Мартин познакомился с Руфью, а он все еще не решался пойти к ней. Иногда он уже совсем готов был решиться, но всякий раз сомнения одерживали верх. Он не знал, спустя какой срок прилично повторить посещение, и не было никого, кто бы мог ему сказать это, а он боялся совершить непоправимую ошибку. Он отошел от всех своих прежних товарищей и порвал с прежними привычками, а новых друзей у него не было, и ему оставалось только чтение. Читал он столько, что обыкновенные человеческие глаза давно уже не выдержали бы такой нагрузки. Но у него были выносливые глаза и крепкий, выносливый организм. Кроме того, до сих пор он жил в стороне от абстрактных книжных мыслей, и мозг его представлял собой нетронутую целину, благодатную почву для посева. Он не был утомлен науками и теперь мертвой хваткой вцеплялся в книжную премудрость.
К концу недели Мартину показалось, что он прожил целые столетия – так далека была прежняя жизнь и прежнее отношение к миру. Но ему все время мешал недостаток подготовки. Он брался за книги, которые требовали многих лет специального изучения. Сегодня он читал книги по античной, завтра по новой философии, так что в голове у него царила постоянная путаница идей. То же самое было и с экономическими учениями. На одной и той же полке в библиотеке он нашел Карла Маркса, Рикардо, Адама Смита и Милля, и непонятные ему формулы одного опровергали утверждения другого. Он совершенно растерялся и все-таки хотел все знать, одновременно увлекаясь и экономикой, и индустрией, и политикой. Однажды, проходя через Сити-Холл-парк, он увидел толпу, окружившую человек пять или шесть, которые, по всей видимости, были заняты каким-то горячим спором. Он подошел поближе и тут в первый раз услыхал еще незнакомый ему язык народных философов. Один был бродяга, другой – профсоюзный агитатор, третий – студент университета, а остальные – просто любители дискуссий из рабочих. Впервые он услыхал об анархизме, социализме, о едином налоге, узнал, что существуют различные, враждебные друг другу, системы социальной философии. Он услыхал сотни совершенно новых для него терминов из таких областей науки, которые еще не вошли в его скудный обиход сведений. Вследствие этого он не мог следить за развитием спора и лишь чутьем угадывал идеи, скрытые в этих странных словах. Был среди спорщиков черноглазый лакей из ресторана – теософ, член профсоюза пекарей – агностик, какой-то старик, сразивший всех своей удивительной философией, основанной на утверждении, что все сущее справедливо, и еще один старик, пространно рассуждавший о космосе, об атоме-отце и об атоме-матери.
У Мартина Идена голова распухла от всех этих рассуждений, и он поспешил в библиотеку посмотреть значение десятка врезавшихся в его память слов. Уходя из библиотеки, он нес под мышкой четыре толстых тома «Тайная доктрина» госпожи Блаватской, «Прогресс и бедность», «Квинтэссенция социализма», «Война религии и науки». К несчастью, он начал с «Тайной доктрины». Каждая строчка в этой книге изобиловала многосложными словами, которых он не понимал. Он сидел на кровати и чаще смотрел в словарь, чем в книгу. Он вычитал столько слов, что, запоминая одни, забывал другие и должен был снова искать в словаре. Он решил записывать слова в особую тетрадку и в короткий срок исписал десятка два страниц. И все-таки он ничего не мог понять. Он читал до трех часов утра; у него уже ум за разум зашел, а все же ни одной существенной мысли он в тексте не уловил. Он поднял голову, и ему показалось, что вся комната ходит ходуном, как корабль во время качки. Тогда он выругался, отшвырнул «Тайную доктрину», потушил газ и решил заснуть. Не лучше пошло дело и с остальными тремя книгами. И не то, чтобы мозг его был слаб или невосприимчив: он мог бы усвоить все эти мысли, но ему не хватало тренировки и не хватало словесного запаса. Он, наконец, понял это и одно время носился даже с мыслью читать один только словарь, пока он не выучит наизусть все незнакомые слова.
Единственным утешением была для Мартина поэзия: он с восторгом читал тех простых поэтов, каждая строчка которых была ему понятна. Он любил красоту, а здесь он находил ее в изобилии. Поэзия действовала на него так же сильно, как и музыка, и незаметным образом подготовляла его ум к будущей, более трудной работе. Страницы его памяти были пусты, и он без всякого усилия запоминал строфу за строфой, так что скоро мог уже вслух произносить целые стихотворения, наслаждаясь гармоническим звучанием оживших печатных строк. Однажды он случайно наткнулся на «Классические мифы» Гэйли и «Век сказки» Бельфинча. Словно луч яркого света прорезал вдруг мрак его невежества, и его еще больше потянуло к поэзии.
Человек за столом уже знал Мартина, был очень приветлив с ним и дружелюбно кивал головой, когда Мартин приходил в библиотеку. Поэтому Мартин решился однажды на смелый поступок. Он взял несколько книг и, когда библиотекарь штемпелевал его карточки, пробормотал:
– Послушайте, можно вас спросить кой о чем? – Библиотекарь улыбнулся и ободряюще кивнул головой.
– Если вы познакомились с молодой леди и она просила вас зайти… так вот… когда можно это сделать?
Мартин почувствовал, что рубашка прилипла к его спине, вспотевшей от волнения.
– Да когда угодно, по-моему, – отвечал библиотекарь.
– Нет, вы не понимаете, – возразил Мартин. – Она… видите ли, в чем штука ее может не быть дома. Она ходит в университет.
– Ну, другой раз зайдете.
– Собственно дело даже не в этом, – признался Мартин, решившись, наконец, отдаться на милость собеседника, – я, видите ли, простой матрос, я не очень-то привык к такому обществу. Эта девушка совсем не то, что я, а я совсем не то, что она… Вы не подумайте, что я дурака ломаю, – перебил он вдруг сам себя.
– Нет, нет, что вы, – запротестовал библиотекарь. – Правда, ваш запрос не в компетенции справочного отдела, но я с удовольствием постараюсь помочь вам.
Мартин посмотрел на него с восхищением.
– Эх, если бы я умел так шпарить, вот это было бы дело, – сказал он.
– Виноват…
– Я хочу сказать, что все было бы хорошо, если бы я умел так складно и вежливо говорить, как вы.
– А! – сочувственно отозвался библиотекарь.
– Когда лучше прийти? Днем? Только так, чтобы не угодить к обеду? Или вечером? А может, в воскресенье?
– Знаете, что я вам посоветую, – сказал, улыбаясь, библиотекарь, – вы ей позвоните по телефону и спросите.
– А ведь верно! – воскликнул Мартин, собрал книги и пошел к выходу.
На пороге он обернулся и спросил:
– Когда вы разговариваете с молодой леди – ну, скажем, мисс Лиззи Смит, – как надо говорить: мисс Лиззи или мисс Смит?
– Говорите «мисс Смит», – сказал библиотекарь авторитетным тоном, – говорите «мисс Смит», пока не познакомитесь с ней поближе.
Итак, проблема была разрешена.
– Приходите когда угодно. Я всегда дома после обеда, – отвечала по телефону Руфь на его робкий вопрос, когда он может возвратить ей взятые у нее книги.
Она сама встретила его у двери, и ее женский глаз сразу отметил и отутюженную складку брюк, и какую-то общую неуловимую перемену к лучшему. Но удивительнее всего было выражение его лица. Казалось, в нем переливалась через край здоровая сила и волной захлестывала ее, Руфь. Снова она почувствовала желание прижаться к нему, ощутить теплоту его тела и снова поразилась тому, как действовало на нее его присутствие. А он, в свою очередь, вновь ощутил блаженный трепет, когда она подала ему руку. Разница между ними была в том, что она внешне ничем не обнаруживала своего волнения, в то время как он покраснел до корней волос.
Он последовал за ней, так же неуклюже переваливаясь на ходу. Но когда они уселись в гостиной, Мартин, против ожидания, почувствовал себя довольно непринужденно. Она всячески старалась создать у него это ощущение непринужденности и делала это так деликатно и бережно, что стала ему еще во сто крат милее. Сначала они поговорили о книгах, о Суинберне, которым он восхищался, и о Броунинге, который был для него непонятен. Руфь направляла разговор, а сама все думала о том, как бы помочь ему. Она часто думала об этом после их первой встречи. Ей непременно хотелось помочь ему. Она чувствовала нежность и жалость к нему, но в этой жалости не заключалось ничего обидного: это было никогда не испытанное ею прежде, почти материнское чувство. Да и могла ли это быть простая, обычная жалость, если в человеке, ее вызывавшем, она настолько чувствовала мужчину, что одна его близость порождала в ней безотчетный девический страх, и заставляла сердце биться от странных мыслей и чувств. Опять возникло у нее желание обнять его за шею или положить руки ему на плечи. И по-прежнему это желание смущало ее, но она уже к нему привыкла. Ей не приходило в голову, что зарождающаяся любовь может принимать такие формы. Но ей не приходило в голову также и то, что чувство, охватившее ее, можно назвать любовью. Ей казалось, что Мартин просто заинтересовал ее как человек необычный, с огромными потенциальными возможностями, и что ею руководят чисто филантропические побуждения.
Она не понимала, что желает его, но с ним дело обстояло иначе. Мартин знал, что любит Руфь; и знал, что желает ее так, как никогда еще не желал в своей жизни. Он и прежде любил поэзию, как любил все прекрасное, но после встречи с ней перед ним открылись врата в огромный мир любовной лирики. Она дала ему гораздо больше, чем Бельфинч и Гэйли. Неделю тому назад он не стал бы задумываться над такой, например, строчкой: «Печальный юноша, он одержим любовью и в поцелуе умереть готов», но теперь слова эти не выходили у него из головы. Он восхищался ими, как величайшим откровением; он смотрел на Руфь и думал, что с радостью умер бы в поцелуе. Он чувствовал себя тем самым печальным юношей, который «одержим любовью», и гордился этим больше, чем мог бы гордиться возведением в рыцарское достоинство. Он постиг, наконец, смысл жизни и цель своего существования на земле.
Когда он смотрел на нее и слушал ее, его мысли становились смелее. Он вспоминал наслаждение, испытанное при пожатии ее руки, и жаждал почувствовать его снова. Порою он с жадным томлением смотрел на ее губы. Но ничего грубого и земного в этом томлении не было. Ему доставляло невыразимое наслаждение ловить каждое движение ее губ в то время, как она говорила, это не были обычные губы, какие бывают у всех женщин и мужчин. Они были не из плоти и крови. Это были уста бесплотного духа, и желание их поцеловать совершенно не было похоже на желание, возбуждаемое другими женщинами. Он, конечно, охотно прижал бы к этим небесным устам свои губы, но это было бы все равно, как если бы он приложился к образу самого господа бога. Он не мог разобраться в той своеобразной переоценке ценностей, которая в нем происходила, и не понимал, что в конце концов, когда он смотрит на нее, глаза его горят тем самым огнем, которым горят глаза всякого мужчины, жаждущего любви. Он не подозревал, как пылок и мужественен его взгляд, как глубоко он волнует ее всю. Ее девственная непорочность облагораживала для него его собственные чувства, и возносила их на высоту холодного целомудрия звезд. Он был бы потрясен, узнав, что его глаза излучают таинственное тепло, которое проникает в недра ее существа, и там зажигают ответный огонь. Смущенная, встревоженная его взглядом, она несколько раз теряла нить разговора и с немалым трудом вновь собирала обрывки мыслей. Обычно она не затруднялась в разговоре и теперь объясняла свое состояние исключительностью своего собеседника. Она была очень восприимчива ко всякого рода впечатлениям, и, в конце концов, не было ничего удивительного, что этот пришелец из другого мира смущал ее.
Она думала, как помочь ему, и хотела начать беседу в этом направлении, но Мартин сам пришел ей на помощь.
– Не знаю, могу ли я попросить у вас совета, – начал он и едва не задохнулся от радости, когда она выразила готовность сделать для него все, что будет в ее силах.
– Помните, я в тот раз говорил, что не умею говорить о книгах, о всяких таких вещах, ничего у меня из этого не получается. Ну вот, я с тех пор много передумал. Стал ходить в библиотеку, набрал там всяких книг, но только все они не для моего ума. Может, лучше начать сначала? Я ведь по-настоящему и не учился никогда. Мне пришлось работать с самого детства, а вот теперь я пошел в библиотеку, посмотрел на книги, почитал – и вижу, что раньше читал я совсем не то, что нужно. Понимаете, где-нибудь на ферме или в пароходном кубрике таких книг не найдешь, как, скажем, у вас в доме. Там чтение другое, и вот к такому-то чтению я как раз и привык. А между тем, скажу не хвастаясь, я не такой, как те, с кем я водил компанию. Не то, чтобы я был лучше других матросов и ковбоев, я и ковбоем тоже был, – но я, видите ли, всегда любил книги и всегда читал все, что попадалось под руку, и мне кажется, у меня голова работает на иной манер, чем у моих товарищей. Но дело-то еще не в этом. Дело вот в чем. Я никогда не бывал в таких домах, как ваш. Когда я к вам пришел на той неделе и увидел вас, и вашу мать, и ваших братьев, и как тут у вас все, – мне очень понравилось. Я раньше только в книжках читал про такое, но тут вот оказалось, что книги не врут. И мне понравилось. Мне захотелось всего этого, да и теперь хочется. Я хотел бы дышать таким воздухом, как у вас в доме, чтобы кругом были книги, картины и всякие красивые вещи, и чтобы люди говорили спокойно и тихо, и были чисто одеты, и мысли чтоб у них были чистые. Тот воздух, которым я всю жизнь дышал, пахнет кухней, вином, руганью и разговорами о квартирной плате. Когда вы встали, чтобы поцеловать свою мать, мне это показалось так красиво, – ничего красивее на свете я не видел. А я повидал немало и могу сказать – всегда видел больше, чем другие. Я очень люблю смотреть, и мне всегда хочется увидеть еще что-нибудь и еще.
Но это все не то. Самое главное вот: мне бы хотелось дойти до такой жизни, какою живете вы здесь, в этом доме. Жизнь – это ведь не только пьянство, драка, тяжелая работа. Теперь вот вопрос: как достичь этого? С чего мне начать? Работы я не боюсь; если уж говорить об этом, то я в работе любого перегоню. Мне бы только начать, а там буду работать день и ночь. Вам, может, смешно, что я с вами об этом говорю? Я, может, напрасно к вам обратился, но мне больше не к кому, по правде сказать, – вот разве к Артуру? Может, мне к нему и надо было пойти? Если я был…
Он вдруг замолчал. Весь его план зашатался при мысли, что надо было в самом деле спросить Артура и что он разыграл дурака. Руфь ответила не сразу. Она была поглощена тем, что пыталась связать воедино его нескладную речь и примитивные мысли с тем, что она читала в его глазах. Она никогда не видела глаз, в которых отражалась бы такая несокрушимая сила. Этот человек все может, – вот о чем говорил ей его взгляд, и это плохо вязалось с его словесной беспомощностью. К тому же ее собственный ум был так изощрен и сложен, что она не умела по-настоящему оценить простоту и непосредственность. И все же даже в этом косноязычии мысли угадывалась сила. Мартин представлялся ей великаном, силящимся сорвать с себя оковы. Ее лицо дышало лаской, когда она заговорила.
– Вы сами знаете, чего вам не хватает, – сказала она, – вам не хватает образования. Вам бы следовало начать сначала – кончить школу, а потом пройти курс в университете.
– Для этого нужны деньги, – прервал он ее.
– О, – воскликнула она, – я не подумала об этом! Но разве никто из ваших родных не мог бы поддержать вас?
Он отрицательно покачал головой.
– Отец и мать мои умерли. У меня две сестры: одна замужняя, другая, вероятно, скоро выйдет замуж. Братьев целая куча, я младший, – но они никому никогда не помогали. И все давно уже разбрелись по миру искать счастья, каждый сам по себе. Старший умер в Индии. Двое сейчас в Южной Африке, один плавает на китобойном судне, а второй разъезжает с бродячим цирком – он акробат на трапеции. Вот и я такой же. С одиннадцати лет я сам себя содержу, с тех пор как умерла мать. Так что придется мне и тут самому доходить до всего. Я только хочу знать, с чего начать.
– Вам, во-первых, надо бы заняться языком. Вы иногда выражаетесь (она хотела сказать «ужасно», но удержалась) не совсем правильно.
Лоб его покрылся испариной.
– Я знаю, что иногда отпускаю такие словечки, которых вам не понять. Но эти-то я хоть знаю, как выговаривать. Я держу в голове кое-какие слова из книг, но я не знаю, как они произносятся, потому-то и не говорю их.
– Дело тут не только в словах, а в общем строе речи. Можно говорить с вами откровенно? Вы не обидитесь на меня?
– Нет, нет! – воскликнул он, благословляя в душе ее доброту. – Жарьте! Уж лучше мне узнать все это от вас, чем от кого-нибудь другого!
– Так вот. Все, что нужно, вы найдете в грамматике. Я многое отметила в вашем разговоре, от чего вам надо отвыкать. А грамматику я вам сейчас принесу.
Когда Руфь встала, Мартину вспомнилось одно правило из книги об этикете, и он неуклюже поднялся со своего места, но тут же испугался – не подумала бы она, что он собирается уходить.
Руфь принесла грамматику и придвинула свой стул к его стулу, причем Мартин подумал, что, вероятно, нужно было помочь его придвинуть. Она раскрыла книгу, и головы их сблизились. Ему трудно было следить за ее объяснениями – так волновала его эта близость. Но когда она начала объяснять тайны спряжений, он забыл все на свете. Он никогда не слыхал о спряжениях, и это первое проникновение в таинственные законы речи заворожило его. Он ниже пригнулся к книге, и вдруг ее волосы коснулись его щеки.
Мартин Иден только один раз в жизни терял сознание, но тут он подумал, что сейчас это случится снова. Дыхание захватило у него в груди, а сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит. Никогда она не казалась ему столь доступной. На одно мгновение через бездну, их разделявшую, был перекинут мост. Но его чувства не стали от этого менее возвышенными. Она не опустилась до него. Это он поднялся за облака и приблизился к ней. Его любовь, как и прежде, была полна религиозного благоговения. Ему почудилось, что он вторгся в святая святых некоего храма, и он осторожно отвел голову, чтобы избежать этого прикосновения, действовавшего на него, как электрический заряд. Но Руфь ничего не заметила.
Коммерсант , 25 января 2008 года
Провал одного успеха
"Мартин Иден" в РАМТе
В Российском молодежном театре (РАМТ) сыграли премьеру спектакля"Мартин Иден". Свою сценическую версию романа Джека Лондона зрителям представил режиссер Андрей Васильев. Рассказывает МАРИНА ШИМАДИНА.
Еще несколько десятилетий назад "Мартин Иден" был одной из любимых книг самой читающей страны в мире. Сильный и благородный герой, стремящийся через тернии своего убогого положения к звездам высокой литературы, неизменно вызывал симпатии читателей, выросших под лозунгом "кто хочет, тот добьется", будоражил молодые души тягой к прекрасному и становился образцом для подражания. Разве только печальный конец безупречного во всех отношениях героя вызывал недоумение - наши люди так не поступают. После перестройки умы бывших советских граждан были заняты совсем другой литературой, и про Джека Лондона с его брутальными моряками и золотоискателями прочно забыли. Но не все. Художественный руководитель Молодежного театра Алексей Бородин как-то признался, что давно мечтал увидеть в репертуаре РАМТа "Мартина Идена" - идеальный роман становления, весьма поучительный для юной аудитории театра.
Осуществить эту мечту взялся Андрей Васильев, которого московские театралы раньше знали как актера. В автобиографическом романе Джека Лондона режиссер разглядел тему, которая раньше в восприятии читателей закономерно отходила на второй план, зато теперь стала особенно актуальной. "У нас, как когда-то в Америке, главный бог - это успех. Даже не деньги, а именно успех. Ему молятся все, а в большей степени молодые люди",- говорит режиссер, и с ним нельзя не согласиться. Спектакль даже имеет подзаголовок "История успеха". Но эта заявленная и довольно перспективная тема остается досадно нераскрытой.
Большую часть сценического времени режиссер повествует о нелегком пути Мартина Идена к славе, о его отношениях с Руфью, живописует жизненные невзгоды и передряги, окунает зрителей в детские воспоминания героя, но когда дело доходит до случившегося успеха, о котором, собственно, и собирались поведать зрителям, автору спектакля оказывается нечего сказать. Причесанный и одетый в приличный костюм Мартин Иден просто сидит на сцене и произносит длинный монолог о подлой славе, между делом отбиваясь от ласк вернувшейся к нему Руфи. И когда он в конце концов встает и прыгает с последнего ряда вниз, за сцену, не знающие сюжета зрители могут и не догадаться, что этот дюжий малый покончил с собой.
Нельзя сказать, что спектакль совсем не придуман. В нем есть отдельные эффектные решения: например, прачечная-преисподняя, в которой Мартин с приятелем, как черти, все в дыму пашут под невесть откуда взявшийся тяжелый рок, или колокол, в роли которого выступает мешок, набитый чеками. По ком он звонит, не вызывает сомнений, но вот уместность того или иного художественного приема остается под вопросом. Эти находки кажутся случайными, будто придуманными для разных спектаклей и не желают складываться в единый образный ряд. За одним исключением. Когда Мартин Иден впервые вступает на паркет гостиной дома Морзов, он с непривычки скользит, судорожно пытаясь не уронить себя перед девушкой из другого круга как в прямом, так и в переносном смысле. После надежной опорой в этой скользкой ситуации ему будут служить книги: разбросанные по сцене томики, по которым герой будет осторожно ступать, как по кочкам на болоте, по его мнению - единственный путь к сердцу любимой (хотя ее на самом деле гораздо больше волнуют его мощные мускулы и грубые руки). Когда же Мартин Иден добивается признания, они словно меняются местами: его новые лаковые ботинки вкупе с тугим кошельком позволяют ему принять устойчивое положение, в то время как у отвергнутой им Руфи земля уходит из-под ног.
Что касается самой инсценировки, тоже сделанной Андреем Васильевым, о выборе тех или иных сцен тоже можно поспорить. Автор свел к минимуму количество персонажей, оставив помимо семейства Морз только бродягу Джо (Виталий Тимашков), выполняющего здесь роль коверного - надо же кому-то иногда посмешить публику, и заклятого детского врага-друга Мартина Масляную Рожу (Сергей Печенкин), который в спектакле становится чем-то вроде альтер эго героя. Чтобы не оставлять исполнителя главной роли один на один с весьма объемным материалом, режиссер разбивает его внутренние монологи на двоих. Причем двойник Мартина представляет как раз его рационалистическое, прагматическое начало, постоянно возвращая витающего в любовных мечтах героя с небес на землю.
Новый спектакль в Молодежном театре играют в небольшой выгородке, устроенной прямо на сцене. Небольшой квадратный подиум с трех сторон окружают зрительские кресла, на первые ряды которых то и дело усаживаются актеры. То есть история взлета и падения Мартина Идена разыгрывается на расстоянии вытянутой руки. И в таких условиях от актеров, не отгороженных от зрителей линией рампы, обычно требуется гораздо большая мера естественности. С этим у молодых артистов РАМТа возникают проблемы. Особенно это касается играющей Руфь Евгении Белобородовой. Актриса зачем-то пытается представить свою героиню недалекой наряженной куклой и до такой степени переигрывает, что невозможно представить, как такой незаурядный человек, как Мартин Иден, мог всерьез любить эту пустышку. Назначив на главную роль молодого Романа Степенского, режиссер в общем-то не прогадал: подходящая фактура, природное обаяние и актерский темперамент позволяют представить большое будущее его героя, но свою профессиональную состоятельность этому Мартину Идену еще предстоит доказать.
Время новостей, 25 января 2008 года
Дина Годер
Мечты реваншиста
В Молодежном театре поставили «Мартина Идена»
Спектакль Молодежного театра «Мартин Иден» снабжен подзаголовком «История успеха». Так в глянцевых журналах называют рубрики, где рассказываются истории о миллионерах и знаменитых брендах. Герой полуавтобиографического романа Джека Лондона - молодой моряк, ставший известным писателем, но надорвавшийся, не был ни тем, ни другим, но почему режиссер и автор инсценировки Андрей Васильев дал спектаклю такой подзаголовок, ясно.
Сам по себе выбор названия весьма замечателен, и особенно точным он кажется для Молодежного театра, где главный режиссер Алексей Бородин очень внимательно относится к афише, словно составляя библиотеку необходимых подростку книг. Спектакли тут бывают лучше и хуже, но с названиями промахиваются редко. К тому же Лондон в театре редок, я, признаться, и не вспомню другой постановки «Мартина Идена», кроме разве что тридцатилетней давности радиоспектакля Анатолия Эфроса, который меня когда-то совершенно заворожил. Роль от автора в нем читал сам Эфрос, а Мартином был Владимир Высоцкий, и его голос, рокочущий на низах, с невероятным богатством обертонов, давал одновременное ощущение мощи, глубины и сложности, без которых нет этого героя.
Андрей Васильев так объясняет свой выбор: «У нас, как когда-то в Америке, главный бог - это успех. Даже не деньги, а именно успех. Ему молятся все, а в большей степени молодые люди». Режиссер утверждает, что для него главная мысль спектакля - цена успеха. Но получилось иначе.
В «Мартине Идене» играют большей частью совсем молодые актеры. Все они уже выходили на сцену РАМТа в нескольких ролях, некоторые живо и обаятельно играли в легкой и милой детской постановке «Сказки на всякий случай». Но здесь их не узнать. Спектакль с самого начала получился тягостным, одновременно угрюмым и крикливым, словно вся эта история превращения - невыносимое напряжение сил личности и таланта юного дикаря, сделавшего себя крупным писателем, - произошла не под влиянием любви, а от зависти.
Мартин Иден, которого играет Роман Степенский, поначалу старательно изображает медвежью неуклюжесть моряка на паркете, так ковыляя в раскоряку, расставляя руки для удержания равновесия и беспрестанно падая, будто он клоун в цирке. А потом играет «вдохновение», яростно тыча в пишущую машинку двумя пальцами и ероша волосы. Если что и связывает описанного Лондоном героя и актера, то разве что богатырское сложение и ясный взгляд, пожалуй, даже чересчур простодушный. Вслед за героем ходит его «внутренний голос», в иные моменты спектакля оказывающийся врагом-приятелем детства по прозвищу Масляная Рожа (Сергей Печонкин). Он рассказывает все, что думает Мартин, обращаясь к нему и будто пытаясь его в этом убедить. Но главная беда произошла с другими героями романа. Особенно с нежной деликатной Руфью, которая в исполнении хорошенькой Евгении Белобородовой выглядит не просто стервозной дурой, но и пошлым, вульгарным созданием, как, впрочем, и вся ее семья. Она, будто гимназистка, без конца визжит и надувает губки и, как сплетница, болтает обо всем, что, по Лондону, только пронеслось в ее голове. (Едва познакомившись с Мартином, Руфь оживленно обсуждает его с матерью: «Ты заметила: у него губы бойца и любовника?»)
Да, спектакль говорит о цене успеха, но совсем не в том смысле, в котором можно было бы подумать, зная роман. Неожиданным образом он представляет взгляд неудачника, мечтающего о реванше: «Смотрите, какие они были все гадкие, глупые, пошлые, как они меня не понимали!», «Смотрите, чего я добился!». И наконец: «Смотрите, как я над ними теперь поглумлюсь!». Жалкого отца Руфи (Валерий Кисленко), пришедшего пригласить прославленного писателя на обед, Мартин встречает ледяным тоном оскорбленной добродетели, а его «внутренний голос», подбежав, сдирает с груди мистера Морза какие-то блестяшки, похожие на медали на мундире, и чуть не выталкивает пожилого человека взашей. Пришедшую за примирением Руфь он тоже выволакивает триумфально, разве что не за волосы. Выглядит все это торжеством неизбывных тяжелых комплексов в духе: «Прибежали?! А где вы были раньше?!» И даже финал, где герой, отговорив положенное, решительно идет через ряды зрителей (публика сидит на сцене) и прыгает в зал, ничего не меняет. Тем, кто не читал роман, наверняка и невдомек, что таким образом Мартин утопился. А те, кто читал, восприняли эту смерть, как очередной повод для удовлетворения тщеславных комплексов: «Вот умру, тогда пожалеете!».
Итоги , 28 января 2008 года
Мария Седых
Добрым молодцам урок
В РАМТе прошла премьера "Мартина Идена" Джека Лондона
Джека Лондона читают, как правило, в юности. Вернее, мне казалось, читали: на кой черт нонешним прагматикам этот овеянный ветрами всех морей романтик, люто ненавидящий пресные буржуазные ценности и презирающий ту самую пресловутую американскую мечту, которая завладела умами и сердцами наших не только юных современников. Ан нет. Стоит залезть в интернетовские блоги, чтобы убедиться - жив курилка. И именно его Мартин Иден. Ему посвящают стихи, цитируют, а главное, вносят в свои самодеятельные списки обязательного чтения. Жив, может быть, как раз этот поздний роман Лондона, где гимн силе духа обрывается трагически и поражение от победы уже непросто отличить? Во всяком случае, оказалось, обращение Молодежного театра к "Мартину Идену" вовсе не сугубо просветительская акция, а возможность вести вполне актуальный диалог.
В отличие от меня режиссер спектакля Андрей Васильев в этом не сомневался. Для него главная тема постановки - успех, "новый Бог для молодых, которые сегодня заняты одним - они делают карьеру". Скажу сразу, представление вышло поучительным, к финалу растеряв драматическое напряжение. Главному герою, нарушив авторскую волю, даже не дали погибнуть, отправив его куда-то то ли в светлую, то ли в сумрачную даль.
А начиналось все очаровательно. Неуклюжий медведь Мартин в лице артиста Романа Степенского сразу влюбляет в себя не только благопристойную кривляку Руфь (Евгения Белобородова), но и зрительный зал. Невозможно ему не сострадать и за него не болеть. А публике в каком-то смысле и отведена роль болельщиков, потому что усажена она вокруг ринга, на котором и разворачивается действие. Художник Виктор Шилькрот - лаконичен и остроумен. Его сценография не иллюстративна, а драматургична (школа Олега Шейнциса). В ней есть романтическая грусть: из всей морской атрибутики на сцене лишь обшарпанный деревянный трап, только на нем Иден чувствует себя твердо. Есть и юмор: когда обнищавший Иден самоотверженно решает стать "прачкой", неожиданно приоткрывается черная кулиса задника от пола до колосников, набитая белыми мешками белья, перестирать которое нельзя за целую жизнь. Так за мгновения сценограф инсценирует долгие страницы прозы.
Но вернемся на ринг, по которому скользит, то и дело совершая нелепые головокружительные кульбиты, будущий знаменитый писатель. Что там танцы на льду! Начищенный до блеска паркет респектабельного дома Руфи таит для него больше опасностей, чем шторм в открытом море. Нетрудно догадаться, настанет для Мартина момент торжества, когда он легко и презрительно пройдет по этому полу в лаковых штиблетах. Это будет уже шикарный отель, куда униженно примчится предавшая невеста... и заскользит, теряя одновременно лицо и равновесие. Рифма режиссеру удалась. Если вспомнить о замысле, то, пожалуй, тоньше других звучит мотив "цены успеха", лирическая отповедь тем, кто, откладывая на потом радости жизни, обретя известность и достаток, уже не в силах ими насладиться. Все остальное играется в лоб.
Интересно, что первым исполнителем роли Мартина Идена был Владимир Владимирович Маяковский. Как и многие его современники, увлеченный Джеком Лондоном, он в 19-м году сам написал сценарий и снял фильм с прозаическим и назидательным названием "Не для денег родившийся". Его героя звали Иван Нов, а действие было перенесено в Россию. У фильма был отличный рейтинг - он сохранялся в прокате шесть лет. Правда, Маяковский упрекал автора за "плаксивый" финал и поддал оптимизму, не расчувствовав до конца сходство судеб. Фильм забыт, а вот строки из поэмы "Облако в штанах" так и живут через запятую: "Помните? / Вы говорили: / "Джек Лондон, / деньги, / любовь, / страсть..." Собственно говоря, чем не синопсис для современного сериала. С Романом Степенским в главной роли.
Культура , 14 февраля 2008 года
Ирина Алпатова
Культ наличности
"Мартин Иден". РАМТ
Некая тенденция в театре порой бывает ценна сама по себе и не впрямую связана с успехом или неудачей конкретной постановки. Возьмите хотя бы РАМТ, много лет ведомый Алексеем Бородиным. Насколько интересен, своеобразен и подчас неповторим репертуар этого театра. Но самое главное, что он представляет собой почти что антологию именно той литературы, которую непременно должно освоить юное поколение зрителей. Включая и высокую классику, и произведения порядком подзабытые, но беспроигрышно востребованные молодыми.
В подобную тенденцию на все сто вписывается премьера спектакля "Мартин Иден" по одноименному произведению Джека Лондона. Впрочем, вписывается с точки зрения репертуарного выбора и прелюбопытнейших режиссерских намерений, которым, увы, до конца воплотиться в жизнь не удалось. Но какая тишина стоит в зале, с каким интересом и сочувствием следят молодые зрители за сюжетными перипетиями "истории успеха" молодого и нищего моряка, судьбу переломившего, ставшего известным и богатым писателем, этим успехом позже безжалостно раздавленного. В пору своей собственной романтической юности книгу Джека Лондона довелось читать и перечитывать бесконечно. А какое сильное впечатление осталось от радиоспектакля Анатолия Эфроса с Владимиром Высоцким в заглавной роли! Потом, впрочем, прозаические житейские ситуации и уже своя борьба за место под солнцем "Мартина Идена" сильно потеснили, вплоть до полного выселения из головы. Сегодня, учитывая неизбежный налет взрослого цинизма, эта история воспринимается с небольшой долей иронии. Но молодежь в отсутствие этих возрастных издержек переживает все искренне и всерьез. За что и спасибо театру в первую очередь.
Это "спасибо", однако, не снимает многих проблем, со спектаклем связанных. Проблемы, к сожалению, угадываются в самых разных сферах - в инсценировке, режиссуре, актерском исполнении. За инсценировку и постановку взялся один человек - Андрей Васильев, в прошлом актер, в качестве режиссера столичной публике практически неизвестный. Понятно, что для камерного спектакля (а именно такой и получился в РАМТе) из объемного и многонаселенного произведения Джека Лондона пришлось вычленять необходимый минимум, не замутняющий содержания, но его концентрирующий. Для этого, конечно же, нужна была доминирующая, формообразующая идея. Васильев ее вроде бы нашел, обозначив в жанровом подзаголовке спектакля: "история успеха". Но предложенную теорему доказал только наполовину: путь Мартина Идена к вершинам успеха показан достаточно внятно и подробно. Что же случилось потом, почему ценой за этот успех стала добровольно отданная жизнь героя, из спектакля совершенно непонятно. Все сказано в проброс, наспех, скороговоркой, как будто поджимает время и спектакль надо немедленно завершать.
Когда речь идет о прозаическом произведении на театре, тоже трудностей возникает немало. Можно сделать банальную инсценировку, а можно попытаться перевести прозу на язык сцены. И тут, кстати, Андрей Васильев немалого добился. Длинные монологи, утомляющие публику, конечно, случаются, но не часто. Чаще режиссер пытается синтезировать текст с визуально-действенным рядом, с какими-либо эффектами, что идет только на пользу спектаклю.
Сюда же, к удачам можно отнести и концепцию сценографического оформления, придуманную режиссером Андреем Васильевым и художником Виктором Шилькротом. Здесь нет ни натужной привязки сюжета к сегодняшнему дню, как нет и реконструкции места и времени, прописанных Джеком Лондоном. Зато есть умно придуманная театральная условность, которая не только создает такой желанный всем образ спектакля, но и словно бы предъявляет "протокол о намерениях" режиссера и художника: как, в каком эмоциональном регистре стоит сегодня разыгрывать эту историю.
Спектакль идет прямо на Большой сцене РАМТа. В центре - квадратный помост, одновременно напоминающий боксерский ринг и, несмотря на иную форму, цирковую арену. И сразу понятно, что это будет история-поединок и одновременно представление. По взмаху руки актера вспыхивает свет и взрывается музыка. Ботинки Мартина Идена (Роман Степенский) скользят по блестящему "паркету" ринга, заставляя героя терять равновесие и падать оземь. Этот чудный символ сработал бы куда сильнее, повторись он раз или два. Но в 25-й раз думаешь уже только о цирке, который тянет одеяло на себя. Из категории "коверных" и некий бродяга Джо (Виталий Тимашков), то и дело в разных обличьях встречающийся на пути Идена и комикующий порой невпопад, по отношению к общей идее, отнюдь не увеселительной.
Здесь многое функционально и символично одновременно. На Идена надвигается огромный шкаф, извергающий книги. Прачечная, где довелось трудиться герою, представлена люком в преисподнюю, откуда выбиваются клубы дыма. Где-то на заднем плане раздвигаются массивные двери, демонстрируя то тюки с грязным бельем, то сотни свеженапечатанных книг. Подобный антураж сам по себе провоцирует не к повествовательному бытописательству, а к игровым формам, когда история не рассказывается, но именно разыгрывается. На некоей дистанции с когда-то происходившими на самом деле событиями, с нынешним к ним отношением. И такое порой получается здорово: и в уже упомянутом скольжении по паркету, и в "прачечных" сценах, и в некоторых дуэтах Мартина Идена с Руфью (Евгения Белобородова), и в эпизодах с Масляной Рожей (Сергей Печенкин), появляющимся здесь в древнем амплуа "спутника" главного героя. И мешок, набитый деньгами и приглашениями, раскачивается, как колокол, известно по кому звонящий.
Но вот в поведении многих актеров порой не хватает логики. Они, за неимением внятно выстроенных линий их существования, порой впадают в ложный пафос или пытаются нудно что-то объяснять. Заглавный герой в исполнении Р.Степенского, впрочем, выглядит, живет и представляет весьма неплохо, беря и подходящей фактурой, и темпераментом. Но вот чем его привлекла бедняжка Руфь - Белобородова с "тюзовскими" повадками 13-летней школьницы - непонятно. Тут не увидишь ни прописанной Лондоном аристократичности, ни ума, ни элементарных хороших манер. И даже предложенная ей режиссером финальная "потеря почвы под ногами", со скольжениями и падениями на паркете, как это вначале было у самого Идена, выглядит неграциозно.
Сам же Мартин Иден в этом спектакле практически лишен финальных размышлений, прозрений и оценок двойственного итога своей судьбы. Богатство здесь на него сваливается внезапно, в буквальном смысле как снег на голову: с потолка летят разноцветные бумажки, рассыпаясь по залу. И тоже в одночасье он заводит странный здесь монолог на тему "пропала жизнь". Ему так и не дали испытать успех, сравнить свои ощущения и состояния, сделать какие-то выводы. Озвучив положенный текст и грубо оттолкнув Руфь, Иден - Степенский с разбега прыгает со сцены в темноту зрительного зала. Не все даже понимают, что, собственно, произошло. Зато какая тема для дискуссий в долгой гардеробной очереди...
Впрочем, этот новорожденный спектакль еще не успел закостенеть в своих формах, он хаотичен, порой непоследователен. Но все это значит лишь, что он еще способен куда-то двигаться, развиваться и искать временами теряемую логику. И будет очень обидно, если не найдет.
