Мрачный психологический детектив. Вторая половина XIX века, Лондон.

Из самых низов поднимается Элизабет. Миазмы Лаймхауза, «туман как гороховый суп», скользкие узкие улочки, жутковатые тупики - здесь прошло ее детство, в комнате сверху донизу обклеенной листами из Библии. Полусумасшедшая мать иголками тычет дочери в причинное место, туда же может и палкой отлупить - чтоб знала свое слабое место и в блуд не пускалась. Но недолго терпеть Элизабет этот гнет, болезни уже пожирают мамашу изнутри, как не подать страждущему человеку стаканчик яду на смертном одре... Тем более, есть и приятные вещи в этом сумрачном мире. Элизабет влекут огни мюзик-холла.

Довольно рельефно переданы радости и тяготы актерской жизни, такой качественный колорит на ту же тему я уже встречал у Сары Уотерс в ее «Бархатных коготках». Здесь взлеты и падения, пики успешной карьеры и нищета безработных актеров. Некоторые чувствуют себя уверенней в своем сценическом амплуа, чем в жизни. А тем временем на улицах Лондона начинает свою «деятельность» наводящий ужас маньяк, по имени Голем из Лаймхауза. Его любимые инструменты - деревянные кувалды, в «клиенты» попадают все без разбора - проститутки, престарелые философы, многодетные семьи. Что же это за зверь такой? Есть ли художественный замысел в кишках разбросанных на целые квадратные метры? В одном газетчики точно уверены - этот голем сработан далеко не из глины, а поменьшей мере из металла или камня...

Интересные психологические типы персонажей. Книга в форме дневников, заметок, стенограмм, воспоминаний и отступлений в лондоноведение. Присутствие исторических персонажей (Маркс, Гиссинг) для сюжета вроде и не нужно, но выглядит довольно естественно. Роман обладает выразительной атмосферой, болезненное пульсирование Лондона - этого нового Вавилона XIX столетия несомненно привлечет ценителей эстетики падших душ и викторианского лицемерия. Серьезный автор, отличная проза.

Оценка: 9

Такие книги встречаются редко. Чтобы и сюжет был увлекательный, и образы реальные и художественные сосуществовали вполне логично рядом друг с другом, и атмосфера города была передана так точно, что даже вкус этого «густого, как гороховый суп» тумана читатель мог ощутить. Всё это в книге Акройда присутствует.

Надо сказать, что детективный сюжет нужен автору лишь для того, чтобы поговорить с читателем о куда более важных вещах, чем поимка маньяка. Его интересуют вопросы сценического искусства (замечательные страницы о знаменитом клоуне Гримальди и персонаже Дэне Лино), проблемы литературы (реальный Гиссинг с романом «Рабочие на заре» и сложной биографией, воспроизведённой в романе с точностью, и Элизабет Кри, главная героиня романа с пьесой «Перекрёсток беды»), социальные и философские, недаром на страницах произведения появляется Карл Маркс. И всё это связано сюжетом поимки Голема из Лаймхауса.

Повествование ведётся то от лица автора, то от лица самой Элизабет Кри или Лиззи с Болотной, как её называли в детстве и юности. Эти эпические отрывки пересекаются со стенограммами суда и дневниковыми записями. Такая многослойность очень интересна. Одни и те же события глазами разных героев порой кажутся разными, зато воссоздаётся очень точная картина.

И ещё об одном ярком образе: это Лондон. Лондон Акройда мрачный, туманный, нищий, подталкивающий к преступлению, жестокий и притягательный. Да, писатель его любит и считает главной темой своего творчества, и в нём черпает образы, порой привлекательные, порой отталкивающие, но не оставляющие равнодушными, это уж точно.

Оценка: 10

Один из лучших романов Акройда- впрочем, они все у него достаточно ровные, примерно одного, высочайшего уровня. Акройд - архитектор вымышленного Диккенсом Лондона 19 века с Джеком- потрошителем, Суинни Тодом, туманом и нечистотами, знает мельчайшие подробности топонимики и «бытовой» истории города. Собственно «Лондон» - главная его книга, а художественные суть импровизации на тему, занимательные иллюстрации. «Процесс Элизабет Кри» перенасыщен деталями и известными персонажами эпохи при четкой основной генеральной мысли о соотношении искусства(прежде всего театра) и жизни. Без моральной составляющей здесь не обойтись. Не знаю, какой была бы книга Фейбера, не прочитай он «Процесс» и каким был бы в этом случае «Декоратор» Акунина. Ряд читателей склонны переоценивать эту повесть Б.А. - все самое удачное в ней от лица убийцы-эстета есть у Акройда.

Все же надо констатировать, что при всех стилистических находках у Акройда получился не совсем роман. Содержательная составляющая книги могла быть без ущерба конвертирована в публицистическое произведение - типа «Артура и Джорджа» Барнса. Художественности, азарта, драйва «Процессу», на мой взгляд, не хватает - переведенный недавно «Друд» Симмонса вряд ли может поспорить по линии вкуса, но в эмоциональном плане далеко впереди. Впрочем, разухабистость и полет фантазии никогда не были свойственны Акройду-романисту, да и не этим ценен.

Оценка: 8

Это исторический детектив. Действие происходит во второй половине 19 века в Лондоне. Бэббидж делает свою «машину», а Маркс пишет в Лондонской библиотеке свой «Капитал». А у бедняги Элизабет Кри, дочери нищей швеи, так плохо все. Мать давит на нее, тыкает ей в промежность иголками - и кричит - «вот, оттуда вся погибель! Забрюхатела я на горе тобой» И предсказывает дочери: «И ты погибнешь, если будешь жить, повинуясь своей похоти!»

Горько и страшно Элизабет. Хорошо, от матери она в конце концов освободилась. И нашла приют в одном лондонском мюзик-холле. Автор подробно реконструирует атмосферу тогдашних мюзик-холлов, солеными шуточками и веселыми номерами которых восхищались и простые лондонские кокни, и интеллектуалы. Каждый находил что-то свое в этом театре. И понимали вещий смысл своего великого пророка-драматурга, что весь мир - театр. И, оказывается, изнанка жизни такова, что человек играет не только на сцене. Но и в жизни.

Театр жизни - штука непростая. По городу ходит чудовищный Леймхаусский Голем. Он взрезывает животы проституткам. Он повергает город в страх и ужас. А кто же он такой? Какую роль играет днем? Все не те, за кого выдают. И мать Элизабет Кри была в чем-то права - внутри у человека есть демон, который от диктата социальных норм только звереет. Каждый носит этого демона в себе. И демон, страдающий от того, что человек всю жизнь притворятся, будто никакого демона у него нет, начинает стремиться вырваться на волю. И маршрут его пути на свободу отмечен зверски расчлененными трупами…

Оценка: 10

Довольно тяжелый и мрачный, не вполне развлекательный, прекрасно написанный роман о викторианском Лондоне. Психологические выверты оставили несколько неприятный оттенок, но нетрудно догадаться, что определенному роду читателей именно они доставят наивысшее наслаждение. Лично для меня прочтение этой книги имело неожиданный эффект - прочитанный после этого «Декоратор» Акунина показался мне полностью содранным с Акройда, что навсегда убедило меня в плагиаторской основе творчества Акунина и отвратило от него насовсем.

Оценка: 7

На мой взгляд, это довольно тяжелый роман. В книге много отступлений от сюжетной линии, отчасти абсолютно ненужных, странная завязка и более странная развязка. Некий упорядоченный хаос, если так можно выразиться. Очень сильно напомнило «Американский психопат» Б. И. Эллиса. Хотя в тоже время все эти отступления позволяют очень точно представить себе Лондон 19 века, понять живущих там людей, их мотивы и цели. Очень приятный «классический» язык изложения сглаживает перечисленные мною недостатки.

Так что «Процесс Элизабет Кри» - это «Американский психопат» языком Чехова.

Оценка: 8

История очередного серийного убийцы, переплетенная с очерками театральной и повседневной жизни викторианской Англии. Судебные протоколы, очерки нравов, дневники. Психологически и исторически достоверно. И очень, по-акройдовски, невесело. Без «красного смеха». Много подлости.

Оценка: нет

На мой, весьма плебейский, вкус у Акройда две отличных худкнижки - собственно Процесс и Журнал Виктора Франкенштейна. Ибо обе весьма заманчиво рассказывают о преступлении как о акте создания произведения искусства и это такое, явно санкционированное, guilty pleasure с любовью выписанное автором. Плюс, для создания колорита первой Акройд, кажется, усматривался картинами Гримшоу и экспериментами Уистлера до потери пульса. Strannaya_Masha , 24 августа 2017 г.

Вот, оказывается, с какой книги нужно было начинать знакомство с Акройдом, а совсем не с «Журнала Виктора Франкенштейна», как это сделала я в свое время.

«Процесс Элизабет Кри» - это история серийного убийцы в декорациях Лондона конца 19 века. Лондон вообще занимает особое место в творчестве писателя. Подобно Достоевскому, одержимому Петербургом, Акройд наделяет Лондон мистической силой, чуть ли не одушевляет его:

»... зловещий, сумрачный Лондон, прибежище таинственных сил, город шагов и вспышек во тьме, город каменных нагромождений, печальных переулков и наглухо запертых дверей. Лондон безмолвно, зловеще присутствует позади - или скорее даже внутри - самих убийств».

Впечатляют картины жизни бедных кварталов города. Чем-то они мне напомнили Диккенса, но без присущего последнему мелодраматизма. Читаешь и лишний раз убеждаешься в том, что история человечества - сплошь история нищеты, лишений, болезней и пороков. И речь ведь не о каком-то диком Средневековье, а о конце 19 столетия, не таком уж удаленном от нас во времени.

Оценка: 9

Питер Акройд

Процесс Элизабет Кри

Роман об убийствах в Лаймхаусе

Шестого апреля 1881 года во дворе Камберуэллской тюрьмы в Лондоне была повешена женщина. Казнь, как повелось, назначили на восемь часов утра, и сразу после рассвета другие заключенные подняли ритуальный вой. Под погребальный звон колокола на башне тюремной церкви приговоренную вывели из камеры смертников, и она пересекла двор в составе маленькой процессии - помимо нее, еще начальник тюрьмы, капеллан, тюремный врач, католический священник, принявший накануне вечером ее исповедь, адвокат и двое свидетелей, привлеченных органами правопорядка. Палач ждал их в деревянном строении в дальнем конце двора, где была сооружена виселица, - а ведь совсем немного лет назад эта женщина могла быть повешена у стен Ньюгейтской тюрьмы, к восторгу собравшейся за ночь огромной толпы; но возможность сыграть в столь эффектном спектакле была у нее отнята прогрессивным законодательством 1868 года. Так что ей предстояло умереть частным порядком, по-средневикториански, в деревянном строении, где еще не выветрился запах плотницкого пота. Из атрибутов мрачной символики был сохранен только гроб, с умыслом помещенный в таком месте тюремного двора, что она непременно должна была остановить на нем взгляд по пути к смерти.

Во время чтения отходной было замечено, что женщина чрезвычайно истово ей вторит. Считалось, что эти скорбные минуты приговоренному подобает провести в молчании, но она подняла голову и, вглядываясь сквозь узкую стеклянную крышу в пласты тумана, стала громко молить об упокоении своей души. Когда надлежащий текст произнесли, она взошла на деревянный помост; стоявший сзади палач прикоснулся к ней, собираясь накинуть на нее грубую ткань, но она остановила его, протестующе мотнув головой. Руки ее уже были стянуты за спиной кожаным ремнем, однако движение головы было достаточно красноречиво. Она смотрела сверху вниз на официальных свидетелей, а палач тем временем надевал ей на шею петлю (точно зная ее рост и вес, он заранее тщательно отмерил веревку нужной длины). Прежде чем он потянул за рычаг и деревянная крышка люка ушла у нее из-под ног, она заговорила только раз. «Вот мы и снова тут как тут!» - сказала она. Падая, она так и не отвела от них взгляда. Ее звали Элизабет Кри. Она прожила тридцать один год с небольшим.

Для перехода в мир иной она была облачена в балахон - длинную белую рубаху до пят. Во времена публичных казней существовал обычай рвать платье преступника на клочки и продавать их собравшейся толпе как сувениры или волшебные талисманы. Но поскольку уже настала эпоха безраздельного господства частной собственности, балахон сняли с трупа повешенной с великим почтением. Позднее в тот же день надзирательница женских камер принесла его в кабинет начальника тюрьмы мистера Стивенса, и тот взял его у нее из рук, не сказав ни слова. О трупе ему не было нужды спрашивать - он уже согласился, чтобы тело передали хирургу полицейского округа Лаймхаус, исследовавшему мозг убийц в поисках отклонений от нормы. Как только надзирательница вышла из кабинета и закрыла за собой дверь, мистер Стивене тщательно сложил белый балахон и спрятал его в кожаный саквояж, стоявший позади его письменного стола. Вечером в своем маленьком доме на Хорнси-райз он бережно вынул его из саквояжа, поднял над головой и надел на себя. Под балахоном на нем ничего не было; вздохнув, он улегся на ковер в одеянии повешенной женщины.

Кто теперь помнит историю Голема из Лаймхауса или, по крайней мере, заинтересуется историей этого мифического создания? «Голем» - еврейское слово, которым в средние века стали обозначать искусственное существо, сотворенное чародеем-раввином; буквальный его перевод - «неоформленное», и возможно, источником этого понятия были те же страхи, какие в пятнадцатом веке породили представление о гомункулусе, будто бы обретшем жизнь в лабораториях Гамбурга и Москвы. Голем, внушавший панический страх, был, как считалось, вылеплен то ли из красной глины, то ли из сырого песка, и в середине восемнадцатого века его стали отождествлять с демонами и суккубами, алчными до человеческой крови. История о том, как образ голема вновь возник в последней четверти девятнадцатого века, возбуждая такой же неописуемый ужас, как и в средневековье, может быть прослежена по лондонским анналам.

Первое убийство произошло десятого сентября 1880 года на Лаймхаус-рич; как подразумевает вторая часть названия, означающая «колено реки», это старинный проулок, который ведет от короткой и невзрачной, но оживленной улицы к лестнице из камня, спускающейся к Темзе. С незапамятных времен возчики и носильщики использовали его как кратчайший, хотя и узкий, проход к бросавшим здесь якорь небольшим судам, однако предпринятые в 1830-е годы работы по усовершенствованию системы доков лишили этот спуск, соседствующий с илистыми берегами, былого значения. Здесь пахло сыростью и старым камнем, но был и другой, диковинный и не столь явственный запах, который один из местных жителей метко определил как запах сопревших ног. Вот здесь-то на рассвете сентябрьского дня и была обнаружена мертвая Джейн Квиг. Она лежала на старой лестнице тремя отдельными частями: голова на верхней ступени, туловище пониже, в страшной пародии на человеческую фигуру, а некоторые из внутренних органов были нанизаны на деревянный шест у самой воды. Джейн была проституткой, промышлявшей в этом районе среди матросов и лодочников, и, хотя ей было немногим больше двадцати, вся округа звала ее не иначе как Старой Перечницей. Разумеется, общественное мнение, возбужденное мрачными репортажами в «Дейли ньюс» и «Морнинг адвертайзер», приписало содеянное некоему «демону в человеческом облике»; это предположение было подкреплено шесть дней спустя, когда в той же части города произошло новое убийство.

Еврейский квартал Лаймхауса состоял из трех улиц по ту сторону Рэтклиф-хайвей; его жители, как и жители окрестных районов, называли этот квартал Старым Иерусалимом. Там в одном из домов на Скофилд-стрит в меблированных комнатах жил старый книжник по имени Соломон Вейль; две комнаты в верхнем этаже, которые он занимал, были до отказа набиты старыми книгами и хасидскими трактатами, и каждый день, помимо субботы и воскресенья, он с утра отправлялся в читальный зал Британского музея; весь путь он преодолевал пешком, выходя на улицу в восемь утра и добираясь до Грейт-Расселл-стрит к девяти. Утром семнадцатого сентября он, однако, из дому не вышел. Его сосед снизу, служащий Комиссии по санитарии и городскому благоустройству, обеспокоился настолько, что поднялся наверх и легонько постучал в его дверь. Никто не отозвался, и, подумав, что Соломон Вейль, наверно, заболел, сосед решительно вошел в комнату. «Хорошенькое дело!» - воскликнул он, увидев сцену неописуемого разгрома. Однако мгновение спустя ему стало очевидно, что ничего хорошенького в этом деле нет. Старый ученый был изуродован весьма диковинным образом: отрезанный нос лежал на оловянном блюдце, а половой член и яички были помещены на развороте книги, которую Вейль, по-видимому, читал перед свирепым вторжением. Или, быть может, книгу оставил сам убийца как некий ключ к мотивам своих злодеяний? Как не преминули заметить детективы из окружного отделения полиции, отсеченный член украшал собою пространную статью о големе, и несколько часов спустя это слово уже передавалось шепотом по всему Старому Иерусалиму и его окрестностям.

Питер Акройд

Процесс Элизабет Кри

Роман об убийствах в Лаймхаусе

Шестого апреля 1881 года во дворе Камберуэллской тюрьмы в Лондоне была повешена женщина. Казнь, как повелось, назначили на восемь часов утра, и сразу после рассвета другие заключенные подняли ритуальный вой. Под погребальный звон колокола на башне тюремной церкви приговоренную вывели из камеры смертников, и она пересекла двор в составе маленькой процессии - помимо нее, еще начальник тюрьмы, капеллан, тюремный врач, католический священник, принявший накануне вечером ее исповедь, адвокат и двое свидетелей, привлеченных органами правопорядка. Палач ждал их в деревянном строении в дальнем конце двора, где была сооружена виселица, - а ведь совсем немного лет назад эта женщина могла быть повешена у стен Ньюгейтской тюрьмы, к восторгу собравшейся за ночь огромной толпы; но возможность сыграть в столь эффектном спектакле была у нее отнята прогрессивным законодательством 1868 года. Так что ей предстояло умереть частным порядком, по-средневикториански, в деревянном строении, где еще не выветрился запах плотницкого пота. Из атрибутов мрачной символики был сохранен только гроб, с умыслом помещенный в таком месте тюремного двора, что она непременно должна была остановить на нем взгляд по пути к смерти.

Во время чтения отходной было замечено, что женщина чрезвычайно истово ей вторит. Считалось, что эти скорбные минуты приговоренному подобает провести в молчании, но она подняла голову и, вглядываясь сквозь узкую стеклянную крышу в пласты тумана, стала громко молить об упокоении своей души. Когда надлежащий текст произнесли, она взошла на деревянный помост; стоявший сзади палач прикоснулся к ней, собираясь накинуть на нее грубую ткань, но она остановила его, протестующе мотнув головой. Руки ее уже были стянуты за спиной кожаным ремнем, однако движение головы было достаточно красноречиво. Она смотрела сверху вниз на официальных свидетелей, а палач тем временем надевал ей на шею петлю (точно зная ее рост и вес, он заранее тщательно отмерил веревку нужной длины). Прежде чем он потянул за рычаг и деревянная крышка люка ушла у нее из-под ног, она заговорила только раз. «Вот мы и снова тут как тут!» - сказала она. Падая, она так и не отвела от них взгляда. Ее звали Элизабет Кри. Она прожила тридцать один год с небольшим.

Для перехода в мир иной она была облачена в балахон - длинную белую рубаху до пят. Во времена публичных казней существовал обычай рвать платье преступника на клочки и продавать их собравшейся толпе как сувениры или волшебные талисманы. Но поскольку уже настала эпоха безраздельного господства частной собственности, балахон сняли с трупа повешенной с великим почтением. Позднее в тот же день надзирательница женских камер принесла его в кабинет начальника тюрьмы мистера Стивенса, и тот взял его у нее из рук, не сказав ни слова. О трупе ему не было нужды спрашивать - он уже согласился, чтобы тело передали хирургу полицейского округа Лаймхаус, исследовавшему мозг убийц в поисках отклонений от нормы. Как только надзирательница вышла из кабинета и закрыла за собой дверь, мистер Стивенс тщательно сложил белый балахон и спрятал его в кожаный саквояж, стоявший позади его письменного стола. Вечером в своем маленьком доме на Хорнси-райз он бережно вынул его из саквояжа, поднял над головой и надел на себя. Под балахоном на нем ничего не было; вздохнув, он улегся на ковер в одеянии повешенной женщины.

Кто теперь помнит историю Голема из Лаймхауса или, по крайней мере, заинтересуется историей этого мифического создания? «Голем» - еврейское слово, которым в средние века стали обозначать искусственное существо, сотворенное чародеем-раввином; буквальный его перевод - «неоформленное», и возможно, источником этого понятия были те же страхи, какие в пятнадцатом веке породили представление о гомункулусе, будто бы обретшем жизнь в лабораториях Гамбурга и Москвы. Голем, внушавший панический страх, был, как считалось, вылеплен то ли из красной глины, то ли из сырого песка, и в середине восемнадцатого века его стали отождествлять с демонами и суккубами, алчными до человеческой крови. История о том, как образ голема вновь возник в последней четверти девятнадцатого века, возбуждая такой же неописуемый ужас, как и в средневековье, может быть прослежена по лондонским анналам.

Первое убийство произошло десятого сентября 1880 года на Лаймхаус-рич; как подразумевает вторая часть названия, означающая «колено реки», это старинный проулок, который ведет от короткой и невзрачной, но оживленной улицы к лестнице из камня, спускающейся к Темзе. С незапамятных времен возчики и носильщики использовали его как кратчайший, хотя и узкий, проход к бросавшим здесь якорь небольшим судам, однако предпринятые в 1830-е годы работы по усовершенствованию системы доков лишили этот спуск, соседствующий с илистыми берегами, былого значения. Здесь пахло сыростью и старым камнем, но был и другой, диковинный и не столь явственный запах, который один из местных жителей метко определил как запах сопревших ног. Вот здесь-то на рассвете сентябрьского дня и была обнаружена мертвая Джейн Квиг. Она лежала на старой лестнице тремя отдельными частями: голова на верхней ступени, туловище пониже, в страшной пародии на человеческую фигуру, а некоторые из внутренних органов были нанизаны на деревянный шест у самой воды. Джейн была проституткой, промышлявшей в этом районе среди матросов и лодочников, и, хотя ей было немногим больше двадцати, вся округа звала ее не иначе как Старой Перечницей. Разумеется, общественное мнение, возбужденное мрачными репортажами в «Дейли ньюс» и «Морнинг адвертайзер», приписало содеянное некоему «демону в человеческом облике»; это предположение было подкреплено шесть дней спустя, когда в той же части города произошло новое убийство.

Еврейский квартал Лаймхауса состоял из трех улиц по ту сторону Рэтклиф-хайвей; его жители, как и жители окрестных районов, называли этот квартал Старым Иерусалимом. Там в одном из домов на Скофилд-стрит в меблированных комнатах жил старый книжник по имени Соломон Вейль; две комнаты в верхнем этаже, которые он занимал, были до отказа набиты старыми книгами и хасидскими трактатами, и каждый день, помимо субботы и воскресенья, он с утра отправлялся в читальный зал Британского музея; весь путь он преодолевал пешком, выходя на улицу в восемь утра и добираясь до Грейт-Расселл-стрит к девяти. Утром семнадцатого сентября он, однако, из дому не вышел. Его сосед снизу, служащий Комиссии по санитарии и городскому благоустройству, обеспокоился настолько, что поднялся наверх и легонько постучал в его дверь. Никто не отозвался, и, подумав, что Соломон Вейль, наверно, заболел, сосед решительно вошел в комнату. «Хорошенькое дело!» - воскликнул он, увидев сцену неописуемого разгрома. Однако мгновение спустя ему стало очевидно, что ничего хорошенького в этом деле нет. Старый ученый был изуродован весьма диковинным образом: отрезанный нос лежал на оловянном блюдце, а половой член и яички были помещены на развороте книги, которую Вейль, по-видимому, читал перед свирепым вторжением. Или, быть может, книгу оставил сам убийца как некий ключ к мотивам своих злодеяний? Как не преминули заметить детективы из окружного отделения полиции, отсеченный член украшал собою пространную статью о големе, и несколько часов спустя это слово уже передавалось шепотом по всему Старому Иерусалиму и его окрестностям.

Реальность существования этого зловредного духа была подтверждена обстоятельствами нового убийства, произошедшего в Лаймхаусе через два дня. Элис Стэнтон, еще одна девица легкого поведения, была найдена полулежащей, прислоненной к небольшой белой пирамиде перед церковью Св. Анны. Ее шея была сломана, голова неестественно вывернута, так что погибшая, казалось, смотрела куда-то за церковь; язык у нее был вырезан и засунут во влагалище, тело изуродовано примерно так же, как тело Джейн Квиг девятью днями раньше. Кровью убитой на пирамиде было выведено слово «голем».

Теперь уже обитатели всего лондонского Ист-Энда были взбудоражены и перепуганы странной вереницей смертей. Ежедневные газеты то и дело сообщали о похождениях Голема, или Голема из Лаймхауса, иные детали приукрашивая, а иные и вовсе изобретая в стремлении изобразить и без того мрачные события как нечто совсем уж чудовищное. Не сам ли репортер «Морнинг адвертайзер», к примеру, выдумал, что Голем, преследуемый «разгневанной толпой», вдруг «растворился» в стене пекарни на Хейли-стрит? Но, возможно, дело вовсе даже не в вольностях газетчиков: ведь сразу после этой публикации несколько жителей Лаймхауса подтвердили, что были в числе преследователей этой твари и наблюдали за ее исчезновением. Старая женщина, жившая на Лаймхаус-рич, клятвенно утверждала, что видела «прозрачного джентльмена», быстро движущегося вдоль речного берега, а один безработный торговец сальными свечами поведал миру на страницах «Газетт», что приметил фигуру, взмывающую в воздух над Лаймхаусским доком. Так родилась легенда о Големе, родилась еще до последнего и самого ужасающего преступления. Через четыре дня после гибели Элис Стэнтон целая семья была убита в своем доме на Рэтклиф-хайвей.

Что же предприняла в связи со всем этим полиция? Она действовала обычным порядком. Приводили ищеек, чтобы те взяли след предполагаемого убийцы; опрашивали жителей по всему Лаймхаусу; после каждого преступления вызывали полицейского хирурга, который внимательно обследовал трупы на месте, а затем с примерным тщанием проводил вскрытие в участке. Ряд подозреваемых был подробно допрошен - правда, поскольку в обычном человеческом облике никто, по существу, Голема не видел, улики против этих людей были в лучшем случае косвенные. Поэтому обвинений никому предъявлено не было, и восьмой полицейский округ стал мишенью весьма острой газетной критики. В «Иллюстрейтед сан» даже появился лимерик, высмеивающий полицейского инспектора, который вел дело:

Дал Килдэр нам честное слово,
Что изловит он Голема злого.
В похвальбе у Килдэра
Отсутствует мера -
Ловит воздух он снова и снова.

Все материалы суда над Элизабет Кри по обвинению в отравлении мужа взяты из полных стенограмм за 4-12 февраля 1881 года, опубликованных в «Иллюстрейтед полис ньюс ло кортс энд уикли рекорд».

Мистер Грейторекс. Покупали ли вы мышьяк в порошке в аптеке Хэнуэя на Грейт-Титчфилд-стрит утром двадцать третьего октября прошлого года?

Элизабет Кри. Да, сэр. Покупала.

Мистер Грейторекс. Для чего он вам понадобился, миссис Кри?

Элизабет Кри. В подвале завелась крыса.

Мистер Грейторекс. В подвале завелась крыса?

Элизабет Кри. Да, сэр. Крыса.

Мистер Грейторекс. Мышьяк, без сомнения, можно было купить и где-нибудь поближе к вашему дому, в Нью-кросс. Зачем вы поехали на Грейт-Титчфилд-стрит?

Элизабет Кри. Я хотела навестить приятельницу, живущую в той части города.

Мистер Грейторекс. И навестили?

Элизабет Кри. Ее не было дома, сэр.

Мистер Грейторекс. Значит, вы вернулись в Нью-кросс, купив мышьяк, но не навестив приятельницу. Так или нет?

Элизабет Кри. Так, сэр.

Мистер Грейторекс. Мышьяк подействовал?

Элизабет Кри. Да, тварь уничтожена, сэр. (Смех в зале.)

Мистер Грейторекс. Вы отравили крысу?

Элизабет Кри. Да, сэр.

Мистер Грейторекс. Вернемся теперь к иной, более прискорбной кончине. Получается, что ваш муж захворал вскоре после вашего визита на Грейт-Титчфилд-стрит.

Элизабет Кри. Он постоянно жаловался на желудок, сэр. Еще с той поры, как мы познакомились.

Мистер Грейторекс. А когда, кстати, это произошло?

Элизабет Кри. Мы познакомились, когда я была очень молода.

Мистер Грейторекс. Верно ли, что в то время вы были известны как Лиззи с Болотной?

Элизабет Кри. Такое у меня было тогда прозвание, сэр.

Я была у матери единственным ребенком, ребенком нежеланным и нелюбимым. Может быть, она хотела сына, чтобы он о ней заботился, но я в этом не уверена. Нет, она никого не хотела. Я думаю, что она, прости ее, Господи, убила бы меня, если бы духу хватило. Я была горьким плодом ее чрева, внешним знаком внутренней порчи, порождением распутства, символом грехопадения. Она много раз мне говорила, что отец мой умер, получив страшное увечье в Кентских каменоломнях; она представляла мне его последние мгновения, изображая, как обхватила ладонями его поникшую голову. Но он вовсе не умер. Из письма, которое она прятала под тюфяком нашей общей кровати, я узнала, что он ее бросил. Он и мужем-то ей не был - так, заурядный сердцеед и фат, сделал ей ребенка и скрылся. Этим ребенком была я, мне и пришлось нести бремя материнского стыда. Порой она ночь напролет простаивала на коленях, моля Иисуса и всех святых уберечь ее от преисподней; но если есть на том свете хоть какая-то справедливость, ныне она там жарится. И пусть жарится.

Мы жили в Ламбете на Питер-стрит, что идет от Болотной улицы, и зарабатывали шитьем парусов для рыбацких лодок, стоявших у конного перевоза; это была неимоверно трудная работа, даже кожаные перчатки не спасали рук от игл и грубой ткани. Да хоть сейчас посмотреть на мои ладони - такие натруженные, такие измочаленные. Кладу их на лицо и чувствую все эти борозды, глубокие, как дорожные колеи. Большие, большие руки, часто говорила мне мать. У женщины не должно быть таких больших рук. И такого большого рта, как у тебя, мысленно добавляла я. Уж как она молилась, как завывала, когда мы работали, - всю чушь повторяла, какую нес преподобный Стайл, что служил в часовне на Ламбет-хай-роуд. То она кричит: «Прости, Господи, мои прегрешения!», то, миг спустя: «Какое умиление, какой восторг!» Она и меня таскала с собой в эту часовню; все, что помню, - как дождь стучал по крыше и как мы распевали гимны по молитвеннику Уэсли. А потом опять за шитье. Кончив чинить парус, мы несли его к перевозу. Раз я водрузила ткань себе на голову, но мать шлепнула меня и сказала, что это непристойно. Уж у нее-то был опыт по непристойной части; шлюха - шлюха и есть, хоть бы она и трижды раскаялась. А у кого, как не у шлюхи, мог без мужа родиться ребенок? Рыбаки звали меня Малюткой Лиззи и о дурном не помышляли, но иные джентльмены у реки шептали мне на ухо всякую всячину, заставляя меня улыбаться. От худших учителей в мире я набралась разных слов и по ночам произносила их в подушку.

Стены наших двух комнат были бы совершенно голыми, если бы мать не оклеила их страницами из Библии. Страницы покрывали их сплошь, почти без промежутков, и с самого раннего детства перед глазами у меня стояли одни слова. Я и читать-то научилась по этим текстам и до сих пор помню места, которые тогда затвердила: «И взял весь тук, который на внутренностях, и сальник на печени, и обе почки и тук их, и сжег Моисей на жертвеннике». И еще: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне». Я произносила эти фразы утром и вечером, я утыкалась в них взглядом, поднявшись с постели, и смотрела на них прежде, чем смежить веки.

Есть место у меня между ног, которое моя мать ненавидела и проклинала; даже когда я была совсем маленькая, она щипала меня там со всей силы и колола иглами, желая показать мне, где у женщины находится средоточие боли и наказания. А потом, увидев мои первые менструальные выделения, она попросту обезумела. Попыталась засунуть в меня какие-то старые тряпки - мне пришлось ее отпихнуть. Я и раньше иногда ее боялась, но теперь, когда она плюнула в меня и ударила по щеке, меня охватил ужас; я схватила иглу и пырнула ее в запястье. Увидев кровь, она приложила руку к лицу и засмеялась. «Кровь за кровь, - сказала она. - Молодая кровь за старую». После этого она стала хворать. Я купила слабительные таблетки и болеутоляющую микстуру в дешевой аптеке на Орчард-стрит, но это не помогло. Она стала бледная, как парусина, из которой мы шили, и так ослабла, что едва справлялась с работой; ее день и ночь рвало - можете представить, сколько всего вдруг свалилось на мои плечи.

В нашем квартале иногда появлялся молодой врач из благотворительной больницы на Боро-роуд, и я упросила его к нам зайти; он пощупал ее пульс, посмотрел язык, понюхал, как пахнет изо рта, и быстро отступил назад. Он сказал, что ее почки медленно, но верно гниют; услыхав это, она опять взмолилась своему боженьке. Потом врач взял меня за обе руки, наказал быть доброй девочкой и вынул из сумки пузырек с медикаментом.

Тихо, мама, - сказала я, как только он ушел. - Неужто ты еще надеешься воплями разжалобить твоего боженьку? Вот дуреха-то, я просто диву даюсь! - Она была очень слаба и даже руку не могла поднять, не то что ударить, и я не видела больше смысла ее щадить. - Уж не знаю, каким надо быть зловредным демоном, чтобы обречь человека на такую жалкую смерть. С Болотной улицы покатишься прямиком в ад - вот и весь ответ на твои молитвы!

О Господи, Ты моя подмога в веках. Стань же ныне водою, утешь меня в бедствии моем.

Это были не более чем слова, вызубренные по молитвеннику, и, когда она раскрывала рот, мне смешно было видеть ее язык. Он был весь покрыт язвами.

Уж скорее я тебя утешу, мама. Я тебе дам настоящей воды.

Я наполнила ложку жидкостью из пузырька и дала ей выпить. Потом посмотрела вверх и увидела наклеенный на потолок текст.

Глянь-ка, мама, - сказала я. - Вот тебе еще один знак свыше. Что, прочесть не можешь, гадкая девчонка? «Отче Аврааме! Умилосердись надо мною и пошли Лазаря, - кто твой Лазарь, мама? - чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламени сем». Твои мучения уже пришли, мама? Или еще нет?

Она едва могла говорить, и я наклонилась, чтобы услышать ее зловонный шепот:

Нет суда, кроме суда Господня.

Да посмотри на себя. Какой еще нужен суд?

После этого она снова завыла, да так, что терпение мое лопнуло. Я вышла из дома и двинулась к реке. Девушки с Болотной считаются легкой добычей, но когда некий джентльмен иностранного вида посмотрел на меня именно с таким выражением, я засмеялась ему в лицо и продолжала идти к берегу. Увидев, что паром вот-вот отправится, я поддернула юбку, перепрыгнула через канаву и побежала к нему; мама говорила мне, что неприлично молодой женщине бегать, - но как она меня теперь остановит? Паромщик хорошо меня знал и не взял за перевоз ничего, так что я оказалась на Миллбэнк, имея в кармане больше, чем рассчитывала!

Я мечтала в жизни только об одном: побывать в мюзик-холле. У обелиска, недалеко от нашего дома, было варьете Карри, но мама говорила, что это логово дьявола и что мне там делать нечего. Я видела афиши, зазывающие на комические дуэты и сольные номера, но об артистах знала примерно столько же, сколько о херувимах и серафимах, которым моя мать воссылала свои вопли. Для меня эти смехачи и чечеточники были существами не менее возвышенными, чудесными, достойными поклонения.

Быстро, как только могла, я миновала Миллбэнк и пошла к новому мосту; я тогда не очень хорошо знала Лондон, и он показался мне таким огромным, таким неприветливым, что на мгновение я приостановилась, оглянулась и стала искать глазами свой квартал в Ламбете. Но там лежала и гнила мать, и я с облегчением двинулась дальше мимо бесчисленных домов и магазинов; меня одолевало любопытство, и ни разу мне не пришло в голову, что юной девушке на этих улицах может угрожать какая-нибудь опасность. Я вышла на Стрэнд, повернула на Крейвен-стрит у водокачки и вдруг увидела дешевый балаганчик, перед которым толпился народ. Верней, мне сначала показалось, что это балаганчик, но подойдя поближе, я поняла, что это настоящий зал варьете с цветными стеклами и нарисованными краской фигурами - и как разительно он отличался от окружавших его угрюмых старых строений! Тут и запах стоял особый, запах пряностей, апельсинов и пива, немного похожий на запах лодочных мастерских, как идти к Саутуарку, но гораздо более сложный и насыщенный. На фасаде здания была косо наклеена афиша с ярко-зелеными буквами; директор, должно быть, только-только ее повесил, потому что у нее сгрудилось немало людей. Я прочитала афишу с интересом, ведь до сих пор я и знать не знала, что есть такой «Дэн Лино, мал, да удал, трюкач, штукарь и дока по части перевоплощения».

Рубрика - детектив выходного дня .

Сначала хотела написать: "наша изба-читальня приветливо распахивает свои двери", но осеклась. Сегодня это мрачные, древние врата викторианской эпохи, сквозь которые просачивается туман и тусклый свет газовых рожков; слышны звуки мюзик-холлов и крики жертв таинственного, неуловимого маньяка, хлопки дырявой парусины, что бьется на промозглом ветру в портах, стук колес экипажей "благородного общества" и ругань уличных торговцев. Приглашаю вас в мир книги, где из-под сводов читального зала Британского музея вы прямиком попадаете в пряный и терпкий чад лондонского дна.

Джеймс Эббот Уистлер "Ноктюрн в сером и золотом: Снег в Челси", 1876.

Встречайте - Питер Акройд «Процесс Элизабет Кри» (другое название книги - «Дэн Лино и Голлем из Лаймхауса», 1994).

Лондон, раннее утро 6 апреля 1881 года. Во дворе Камберуэллской тюрьмы на эшафот поднимается молодая женщина, обвиненная в банальном бытовом убийстве – отравлении собственного мужа, мистера Кри. Перед тем, как крышка люка уходит у неё из-под ног, Элизабет Кри успевает отчетливо произнести: «Вот мы и снова тут как тут!»

Одновременно в Лондоне происходит череда жестоких убийств. Если вы смотрели сериал «Уайтчепел», в общих чертах сюжет будет вам знаком. Таинственный Голлем из Лаймхауса совершает невероятные по жестокости преступления, он неуловим, он просто растворяется в лондонском тумане – густом как «гороховый суп», эти «печально известные туманы…, так выразительно запечатленные Робертом Льюисом Стивенсоном и Артуром Конан Дойлем».

Джеймс Эббота Уистлер "Ноктюрн в синем и золотом: Старый мост в Баттерси", 1872 – 1877.

Роман многоголосен: неспешное, обстоятельное повествование автора, воспоминания Лизи с Болотной (будущей миссис Кри), стенограммы судебного заседания. Вот и страницы дневника самого «Голема», возмущенно восклицающего: «Я такая же часть природы, как подернувший траву иней, как затаившийся в джунглях тигр. Я не какое-то там мифическое существо, как твердят газеты, и не диковинное чудище из готического романа; я – это я, существо из плоти и крови». «Я – бич Божий».
Лондон настолько подробно и атмосферно описывается автором, что сам город тоже становится полноправным рассказчиком.

Джеймс Эббот Уистлер "Верфь Черный лев", 1859

Вера в naturalisme, la vérité, la science (натурализм, правду, науку) тесно переплетена с тягой к романтизму. Сам убийца зачитывается эссе Томаса де Куинси «Взгляд на убийство как на одно из изящных искусств». Поклонник точных наук, писатель Джордж Гиссинг, одержим вычислительной машиной Чарльза Бэббиджа и, одновременно, пишет эссе «Романтизм и Преступление».
Это исторический детектив, хотя временные рамки слегка смещены в угоду сюжету: на страницах книги вам повстречаются Чарльз Диккенс и Карл Маркс, вы окажетесь в читальном зале Британского музея, под сводами которого причудливо переплелись многие нити сюжета.

Ещё одним смысловым центром романа является яркий и пряный быт мюзик-холлов и варьете, быт кокни. Там выступала совсем ещё юная Лизи с Болотной, позже она станет респектабельной миссис Кри. Там мы познакомимся с «общественным достоянием Англии» и «самым смешным человеком на свете» Дэном Лино: «вот он выскакивает на сцену……- и уже миг спустя все сердца принадлежат ему…этому несчастному, забитому человечку, облапошенному, но задиристому, с таким писклявым голоском и такими размашистыми движениями, гнутому, но не сломленному, хилому, но настырному, воплощающему в себе волю к жизни в мире, не стоящем того, чтобы в нем жить….»

Дэн Лино в образе Сестрицы Аннушки, 1901 год.

Лондон в панике, все страшатся Голема. «Лондонцам необходимо отвлечься от терзающих их ужасов. Намного веселее видеть, как Синяя Борода убивает два десятка женщин на сцене, чем помышлять о том, что подобное происходит на соседней улице».
Дэн Лино в роли Сестрицы Аннушки, «элегантной как паровой каток», пытается на свою голову очаровать злодея. Сестрице Аннушке удается выпрыгнуть из супа Бородушки, и даже утащить оттуда две картофеленки. Лондонцам повезло меньше.

Не раз, и не два вас подхватит и закружит неожиданный твист повествования. В самом конце книги Карл Маркс вдруг вспомнит фразу, которую он много лет назад написал другу: «Когда все будет кончено, мы возьмемся за руки и начнем все сначала». Сюжет книги, как заправский артист мюзик-холла, совершает очередной кувырок, и мы слышим из разверстого люка, но уже не тюремной виселицы, а театральной сцены: «Леди и джентльмены, вот мы и снова тут как тут!» Круг замкнулся.

P. S. - Пост проиллюстрирован работами Уистлера, поскольку в самой книге говорится, но я сомневаюсь, что это правда: «убийства в Лаймхаусе дали толчок к созданию ноктюрнов Джеймс Эббота Уистлера».

Джеймс Эббот Уистлер "Ноктюрн в сером и серебре: Верфь в Челси", 1875.

Предлагаю вам посмотреть на

80-е годы XIX века. Лондонское предместье потрясено серией изощренных убийств, совершенных преступником по прозвищу "Голем из Лаймхауса". В дело замешаны актриса мюзик-холла Элизабет Кри и ее муж - журналист, фиксирующий в своем дневнике кровавые подробности произошедшего...

Триллер Питера Акройда, одного из самых популярных английских писателей и автора знаменитой книги "Лондон. Биография", воспроизводит зловещую и чарующую атмосферу викторианской Англии. Туман "как гороховый суп", тусклый свет газовых фонарей, кричащий разврат борделей и чопорная благопристойность богатых районов - все это у Акройда показано настолько рельефно, что читатель может почувствовать себя очевидцем, а то и участником описываемых событий. А реальные исторические персонажи - Карл Маркс, Оскар Уайлд, Чарльз Диккенс, мелькающие на страницах романа, придают захватывающему сюжету почти документальную точность и достоверность.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Процесс Элизабет Кри" Питер Акройд бесплатно и без регистрации в формате epub, fb2, pdf, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.