«Чемодан» - сборник рассказов Сергея Довлатова, выпущенный в 1986 году издательством «Эрмитаж» (Энн-Арбор).
В России книга впервые вышла в издательстве «Московский рабочий» (1991).
В 2013 году сборник был включён в список «100 книг», рекомендованный Министерством образования РФ школьникам для самостоятельного чтения.
Герой произведения, уезжая в США, берёт с собой лишь с небольшой фанерный чемодан. Открыв его через несколько лет, он обнаруживает там двубортный костюм, поплиновую рубашку, вельветовую куртку, три пары финских креповых носков, зимнюю шапку из фальшивого котика. Каждый из этих предметов становится поводом для воспоминаний.
«Креповые финские носки»
Оказавшись в сложной финансовой ситуации, герой рассказа принял предложение знакомого фарцовщика «войти в долю» и приобрести партию финских креповых носков, которые в ту пору пользовались большим спросом: их можно было сдать оптовикам по три рубля за пару. Операцию по немедленному обогащению сорвала советская лёгкая промышленность, внезапно завалившая магазины аналогичным товаром по восемьдесят копеек. Финские носки из дефицита превратились в неликвид.
«Номенклатурные полуботинки»
Герой попал в бригаду камнерезов, которой поручили вырубить рельефное изображение Ломоносова для новой станции ленинградского метро. После завершения всех работ состоялся банкет. Рассказчик, оказавшись за одним столом с мэром, заметил, что тот снял ботинки. Притянув их к себе, герой нагнулся и спрятал чужую обувь в стоящий рядом портфель.
«Приличный двубортный костюм»
В редакции появился незнакомец по имени Артур, с которым герой сначала спустился в буфет, а потом отправился в ресторан. На следующий день Довлатова пригласили в кабинет редактора - там находился майор госбезопасности. Выяснилось, что Артур - шпион. Майор предложил журналисту продолжить знакомство и сходить с Артуром в театр. Ради такого случая редактор распорядился приобрести для «товарища Довлатова» импортный двубортный костюм в местном универмаге.
«Офицерский ремень»
Действие рассказа происходит во время службы героя в лагерной охране. Однажды старшина приказал Довлатову доставить заключённого в психбольницу на Иоссере. Напарника по фамилии Чурилин герой отыскал в инструментальном цехе, где тот напаивал латунную бляху на кожаный офицерский ремень. Залитый изнутри оловом, такой ремень превращался в грозное оружие.
«Куртка Фернана Леже»
Рассказчик вспоминает о многолетней дружбе с семьёй актёра Николая Черкасова. После смерти народного артиста его вдова Нина Черкасова съездила в Париж и привезла Довлатову подарок - старую, требующую ремонта куртку со следами масляной краски на рукаве. Оказалось, куртка принадлежала Фернану Леже. Вдова художника Надя специально передала куртку для Довлатова, поскольку Леже завещал ей «быть другом всякого сброда».
«Поплиновая рубашка»
В день выборов к герою пришла агитатор Елена Борисовна. Вместо похода на избирательный участок герой вместе с новой знакомой отправился в кино, а оттуда - в Дом литераторов. Так началась история семьи Довлатова. Лена первая заговорила об эмиграции. Рассказчик, который к тому моменту ещё «не достиг какой-то роковой черты», решил остаться. Перед отъездом жена подарила Довлатову румынскую поплиновую рубаху.
«Зимняя шапка»
Вместе с братом Борисом герой поехал в гостиницу «Советская», где их ждали женщины из киногруппы, снимавшей документальный фильм. Во время застолья одна из них - Рита - попросила рассказчика проводить её в аэропорт: нужно было встретить директора картины. На стоянке такси случилась драка с рослыми парнями. Приключения были продолжены в милиции, травмпункте, ресторане. Их результатом стало обретение Довлатовым новой котиковой шапки.
«Шофёрские перчатки»
Довлатов согласился играть роль Петра Первого в любительском фильме, который решил поставить журналист Шлиппенбах. В бутафорском цехе студии удалось найти камзол, шляпу и чёрный парик. Одну из сцен нужно было снять возле пивного ларька. Опасения героя, что в таких одеждах его примут за идиота, не оправдались: появление царя было воспринято очередью как будничное обстоятельство.
Маруся Татарович - девушка из хорошей советской семьи. Ее родители не были карьеристами: исторические обстоятельства советской системы, уничтожающей лучших людей, заставляли отца с матерью занимать вакантные места, и к концу трудовой биографии они прочно утвердились в номенклатуре среднего звена. У Маруси было все для счастья: рояль, цветной телевизор, дежурный милиционер у дома. Окончив школу, она легко поступила в Институт культуры, была окружена соответствующими рангу поклонниками. Расплата за семейное счастье обрушилась на Татаровичей в лице еврея с безнадёжной фамилией Цехновицер, которого Маруся полюбила на девятнадцатом году. Родители не считали себя антисемитами, но представить внуков евреями для них было катастрофой. Неимоверными усилиями они «переключили» Марусю на сына генерала Федорова, которого она тоже полюбила. Молодые люди поженились. Дима Федоров был педантом и быстро надоел Марусе. От скуки она стала ему изменять неразборчиво и беспрерывно. Вскоре молодые супруги развелись. Маруся опять стала невестой, девушкой из хорошей семьи. Она полюбила знаменитого дирижёра Каждана, затем - известного художника Шарафутдинова, затем - прославленного иллюзиониста Мабиса. Все они покинули Марусю. При этом лишь один Каждан ушёл из её жизни деликатно: отравившись миногами, он умер. Поведение остальных чем-то напоминало бегство.
К этому времени Марусе было под тридцать. Она забеспокоилась, понимая, что ещё два-три года, и родить будет поздно. И тут на её горизонте возник знаменитый эстрадный певец Бронислав Разудалов. У Маруси с ним получилось что-то вроде гражданского брака. Они вместе ездили на гастроли, Маруся вела концерты. Вскоре она не без оснований стала подозревать Разудалова в супружеских изменах. Друзья шутили: «Разудалов хочет трахнуть все, что движется...» Маруся впервые задумалась: как жить дальше? Удовольствия порождали чувство вины. Бескорыстные поступки вознаграждались унижениями. Получался замкнутый круг... Через год у неё родился мальчик. Разудалов ездил на гастроли. Уличённый в очередных изменах, он оправдывался: «Пойми, мне как артисту нужен импульс...» Маруся испытывала полное отчаяние.
Тут как в сказке появился Цехновицер. Он дал Марусе почитать «Архипелаг ГУЛАГ» и настоятельно советовал ей эмигрировать. В это время уезжали многие. Пережив драматическое объяснение с родителями, Маруся фиктивно зарегистрировалась с Цехновицером. Через три месяца они были в Австрии. «Супруг» уехал в Израиль. Дождавшись американской визы, уже через шестнадцать дней Маруся приземлилась в аэропорту имени Кеннеди. Сын Левушка, увидев двух негров, громко расплакался. Марусю встречали двоюродная сестра по матери Лора с мужем Фимой. У них и поселилась Маруся с сыном. Левушку определили в детский сад. Сначала он плакал. Через неделю заговорил по-английски. Маруся стала искать работу. Ее внимание привлекла реклама ювелирных курсов - знание английского языка при этом не было необходимым условием. А в драгоценностях Маруся разбиралась.
Нью-Йорк внушал Марусе чувство раздражения и страха. Ей хотелось быть уверенной в себе, как все окружающие, но она лишь завидовала детям, нищим, полисменам - всем, кто ощущал себя частью этого города. Занятия на курсах прекратились скоро. Маруся уронила в сапог раскалённую латунную пластинку, после чего уехала домой и решила не возвращаться. Так она стала домохозяйкой.
К ней потянулась, как мухи на мёд, мужская часть русской колонии. Диссидент Караваев предложил ей сообща вести борьбу за новую Россию. Маруся отказалась. Издатель Друкер тоже призывал к борьбе - за единство эмиграции. Таксисты действовали более решительно: Перцович призывал закатиться куда-нибудь во Флориду. Еселевский предлагал более дешёвый вариант - мотель. Будучи отвергнутыми, они, кажется, вздыхали с облегчением... Лучше всех повёл себя Баранов. Зарабатывая семьсот долларов в неделю, сто из них он предложил отдавать Марусе просто так. Ему это было даже выгодно: пил бы меньше. Религиозный деятель Лемкус подарил Библию на английском языке, пообещав хорошие условия в загробной жизни. Хозяин магазина «Днепр» Зяма Пивоваров шептал: «Получены свежие булочки. Точная копия - вы...» Дни тянулись одинаковые, как мешки из супермаркета...
К этому времени автор повествования уже знаком с Марусей Татарович. Она живёт в снимаемой пустой квартире, почти всегда без денег. Однажды Маруся звонит автору и просит приехать, жалуясь на то, что её избил новый поклонник, латиноамериканец Рафаэль, Рафа. Они стали жить странной и бурной жизнью: Рафа то исчезал, то появлялся, откуда он брал деньги, было непонятно, потому что все его проекты обогащения были чистым бредом. Маруся считала его полным дураком, у которого на уме только койка. Правда, он обожал её сына Левушку, с которым чувствовал себя на равных. Когда автор приезжает к Марусе, то застаёт её с синяком под глазом и разбитой губой. Маруся жалуется на своего ухажёра, вскоре приходит и он сам - весь перебинтованный, пропахший йодом. Обстоятельства ссоры вырисовываются наглядно: Рафа защищался от разгневанной Маруси. Вызывая если не жалость, то сочувствие, он смотрит на Марусю преданными и блестящими глазами. За бутылкой рома, в присутствии автора и по его совету, Маруся и Рафа мирятся.
Женщины русской колонии считали, что в Марусином положении необходимо быть жалкой и зависимой. Тогда они сочувствовали бы ей. Но Маруся не производила впечатления забитой и униженной: она водила джип, тратила деньги в дорогих магазинах. На день рождения Рафа подарил ей попугая Лоло, который питался сардинами. «Сто раз я убеждался - бедность качество врождённое. Богатство тоже. Каждый выбирает то, что ему больше нравится. И как ни странно, многие предпочитают бедность. Рафаэль и Муся предпочли богатство».
Маруся вдруг решает вернуться на Родину. Но общение с чиновниками советского консульства охлаждает её пыл. Окончательную точку в её сомнениях ставит приезд в Америку на гастроли Разудалова: этот посланник прошлого боится встретиться с собственным сыном.
На свадьбу Маруси и Рафы собирается вся русская колония. Многочисленные родственники Рафы прикатывают на лимузине, предназначенном жениху в подарок. Невесте приготовлена серенада. В числе подарков - белая двуспальная кровать и сварная чугунная клетка для Лоло. Все ждут живого автора, при виде которого Маруся плачет...
Пересказал
Офицерский ремень
Самое ужасное для пьяницы - очнуться на больничной койке. Еще не окончательно проснувшись, ты бормочешь:
Все! Завязываю! Навсегда завязываю! Больше - ни единой капли!
И вдруг обнаруживаешь на голове толстую марлевую повязку. Хочешь потрогать бинты, но оказывается, что левая рука твоя в гипсе. И так далее.
Все это произошло со мной летом шестьдесят третьего года на юге республики Коми.
За год до этого меня призвали в армию. Я был зачислен в лагерную охрану. Окончил двадцатидневную школу надзирателей под Синдором…
Еще раньше я два года занимался боксом. Участвовал в республиканских соревнованиях. Однако я не помню, чтобы тренер хоть раз мне сказал:
Ну, все. Я за тебя спокоен.
Зато я услышал это от инструктора Торопцева в школе надзорсостава. После трех недель занятий. И при том, что угрожали мне в дальнейшем не боксеры, а рецидивисты…
Я попытался оглядеться. На линолеуме желтели солнечные пятна. Тумбочка была заставлена лекарствами. У двери висела стенная газета - «Ленин и здравоохранение».
Пахло дымом и, как ни странно, водорослями. Я находился в санчасти.
Болела стянутая повязкой голова, Ощущалась глубокая рана над бровью. Левая рука не действовала.
На спинке кровати висела моя гимнастерка. Там должны были оставаться сигареты. Вместо пепельницы я использовал банку с каким-то чернильным раствором. Спичечный коробок пришлось держать в зубах.
Теперь можно было припомнить события вчерашнего дня.
Утром меня вычеркнули из конвойного списка. Я пошел к старшине:
Что случилось? Неужели мне полагается выходной?
Вроде того, - говорит старшина, - можешь радоваться… Зэк помешался в четырнадцатом бараке. Лает, кукарекает… Повариху тетю Шуру укусил… Короче, доставишь его в психбольницу на Иоссере. А потом целый день свободен. Типа выходного.
Когда я должен идти?
Хоть сейчас.
Ну почему - один? Вдвоем, как полагается. Чурилина возьми или Гаенко…
Чурилина я разыскал в инструментальном цехе. Он возился с паяльником. На верстаке что-то потрескивало, распространяя запах канифоли.
Напайку делаю, - сказал Чурилин, - ювелирная работа. Погляди.
Я увидел латунную бляху с рельефной звездой. Внутренняя сторона ее была залита оловом. Ремень с такой напайкой превращался в грозное оружие.
Была у нас в ту пору мода - чекисты заводили себе кожаные офицерские ремни. Потом заливали бляху слоем олова и шли на танцы. Если возникало побоище, латунные бляхи мелькали над головами…
Я говорю:
Собирайся.
Что такое?
Психа везем на Иоссер. Какой-то зэк рехнулся в четырнадцатом бараке. Между прочим, тетю Шуру укусил.
Чурилин говорит:
И правильно сделал. Видно, жрать хотел. Эта Шура казенное масло уносит домой. Я видел.
Пошли, - говорю.
Чурилин остудил бляху под краном и затянул ремень;
Поехали…
Мы получили оружие, заходим на вахту. Минуты через две контролер приводит небритого, толстого зэка. Тот упирается и кричит:
Хочу красивую девушку, спортсменку! Дайте мне спортсменку! Сколько я должен ждать?!
Контролер без раздражения ответил:
Минимум, лет шесть. И то, если освободят досрочно. У тебя же групповое дело.
Зэк не обратил внимания и продолжал кричать:
Дайте мне, гады, спортсменку-разрядницу!..
Чурилин присмотрелся к нему и толкнул меня локтем:
Слушай, да какой он псих?! Нормальный человек. Сначала жрать хотел, а теперь ему бабу подавай. Да еще разрядницу… Мужик со вкусом… Я бы тоже не отказался…
Контролер передал мне документы. Мы вышли на крыльцо. Чурилин спрашивает:
Как тебя зовут?
Доремифасоль, - ответил зэк.
Тогда я сказал ему:
Если вы, действительно, ненормальный - пожалуйста. Если притворяетесь - тоже ничего. Я не врач. Мое дело отвести вас на Иоссер. Остальное меня не волнует. Единственное условие - не переигрывать. Начнете кусаться - пристрелю. А лаять и кукарекать можете сколько угодно…
Идти нам предстояло километра четыре. Попутных лесовозов не было. Машину начальника лагеря взял капитан Соколовский. Уехал, говорят, сдавать какие-то экзамены в Инту.
Короче, мы должны были идти пешком. Дорога вела через поселок, к торфяным болотам. Оттуда - мимо рощи, до самого переезда. А за переездом начинались лагерные вышки Иоссера.
В поселке около магазина Чурилин замедлил шаги. Я протянул ему два рубля. Патрульных в эти часы можно было не опасаться.
Зэк явно одобрил нашу идею. Даже поделился на радостях:
Толик меня зовут…
Чурилин принес бутылку «Московской». Я сунул ее в карман галифе. Осталось потерпеть до рощи.
Зэк то и дело вспоминал о своем помешательстве. Тогда он становился на четвереньки и рычал.
Я посоветовал ему не тратить сил. Приберечь их для медицинского обследования. А мы уж его не выдадим.
Чурилин расстелил на траве газету. Достал из кармана немного печенья.
Выпили мы по очереди, из горлышка. Зэк сначала колебался:
Врач может почувствовать запах. Это будет как-то неестественно…
Чурилин перебил его:
А лаять и кукарекать - естественно?.. Закусишь щавелем, и все дела.
Зэк сказал:
Убедили…
День был теплый и солнечный. По небу тянулись изменчивые легкие облака. У переезда нетерпеливо гудели лесовозы. Над головой Чурилина вибрировал шмель.
Водка начинала действовать, и я подумал: «Хорошо на свободе! Вот демобилизуюсь и буду часами гулять по улицам. Зайду в кафе на Марата. Покурю на скамейке возле здания Думы…»
Я знаю, что свобода философское понятие. Меня это не интересует. Ведь рабы не интересуются философией. Идти куда хочешь - вот что такое свобода!..
Мои собутыльники дружески беседовали. Зэк объяснял:
Голова у меня не в порядке. Опять-таки, газы… Ежели по совести, таких бы надо всех освободить. Списать вчистую по болезни. Списывают же устаревшую технику.
Чурилин перебивал его:
Голова не в порядке?! А красть ума хватало? У тебя по документам групповое хищение. Что же ты, интересно, похитил?
Зэк смущенно отмахивался:
Да ничего особенного… Трактор…
Цельный трактор?!
И как же ты его похитил?
Очень просто. С комбината железобетонных изделий. Я действовал на психологию.
Как это?
Зашел на комбинат. Сел в трактор. Сзади привязал железную бочку из-под тавота. Еду на вахту. Бочка грохочет. Появляется охранник: «Куда везешь бочку?». Отвечаю: «По личной надобности». - «Документы есть?» - «Нет». - «Отвязывай к едрене фене»… Я бочку отвязал и дальше поехал. В общем, психология сработала… А потом мы этот трактор на запчасти разобрали…
Чурилин восхищенно хлопнул зэка по спине:
Артист ты, батя!
Зэк скромно подтвердил:
В народе меня уважали.
Чурилин неожиданно поднялся:
Да здравствуют трудовые резервы!
И достал из кармана вторую бутылку.
К этому времени нашу поляну осветило солнце. Мы перебрались в тень. Сели на поваленную ольху.
Чурилин скомандовал:
Поехали!
Было жарко. Зэк до пояса расстегнулся. На груди его видна была пороховая татуировка:
«Фаина! Помнишь дни золотые?!».
А рядом - череп, финка и баночка с надписью «яд»…
Чурилин опьянел внезапно. Я даже не заметил, как это произошло. Он вдруг стал мрачным и затих.
Я знал, что в казарме полно неврастеников. К этому неминуемо приводит служба в охране. Но именно Чурилин казался мне сравнительно здоровым.
Я помнил за ним лишь одну сумасшедшую выходку. Мы тогда возили ззков на лесоповал. Сидели у печи в дощатой будке, грелись, разговаривали. Естественно, выпивали.
Чурилин без единого слова вышел наружу. Где-то раздобыл ведро. Наполнил его соляркой. Потом забрался на крышу и опрокинул горючее в трубу.
Помещение наполнилось огнем. Мы еле выбрались из будки. Трое обгорели.
Но это было давно. А сейчас я говорю ему:
Успокойся…
Чурилин молча достал пистолет. Потом мы услышали:
Встать! Бригада из двух человек поступает в распоряжение конвоя! В случае необходимости конвой применяет оружие. Заключенный Холоденко, вперед! Ефрейтор Довлатов - за ним!..
Я продолжал успокаивать его:
Очнись. Приди в себя. А главное - спрячь пистолет.
Зэк удивился по-лагерному:
Что за шухер на бану?
Чурилин тем временем опустил предохранитель. Я шел к нему, повторяя:
Ты просто выпил лишнего.
Чурилин стал пятиться. Я все шел к нему, избегая резких движений. Повторял от страха что-то бессвязное. Даже, помню, улыбался.
А вот зэк не утратил присутствия духа. Он весело крикнул:
Дела - хоть лезь под нары!..
Я видел поваленную ольху за спиной Чурилина. Пятиться ему оставалось недолго. Я пригнулся. Знал, что, падая, он может выстрелить. Так оно и случилось.
Грохот, треск валежника…
Пистолет упал на землю. Я пинком отшвырнул его в сторону.
Чурилин встал. Теперь я его не боялся. Я мог уложить его с любой позиции. Да и зэк был рядом.
Я видел, как Чурилин снимает ремень. Я не сообразил, что это значит. Думал, что он поправляет гимнастерку.
Теоретически я мог пристрелить его или хотя бы ранить. Мы ведь были на задании. Так сказать, в боевой обстановке. Меня бы оправдали.
Вместо этого я снова двинулся к нему. Интеллигентность мне вредила, еще когда я занимался боксом.
В результате Чурилин обрушил бляху мне на голову.
Главное, я все помню. Сознания не потерял. Самого удара не почувствовал. Увидел, что кровь потекла мне на брюки. Так много крови, что я даже ладони подставил. Стою, а кровь течет.
Спасибо, что хоть зэк не растерялся. Вырвал у Чурилина ремень. Затем перевязал мне лоб оторванным рукавом сорочки.
Тут Чурилин, видимо, начал соображать. Он схватился за голову и, рыдая, пошел к дороге.
Пистолет его лежал в траве. Рядом с пустыми бутылками. Я сказал зэку:
Подними…
А теперь представьте себе выразительную картинку. Впереди, рыдая, идет чекист. Дальше - ненормальный зэк с пистолетом. И замыкает шествие ефрейтор с окровавленной повязкой на голове. А навстречу - военный патруль. «ГАЗ-61» с тремя автоматчиками и здоровенным волкодавом.
Удивляюсь, как они не пристрелили моего зэка. Вполне могли дать по нему очередь. Или натравить пса.
Увидев машину, я потерял сознание. Отказали волевые центры. Да и жара наконец подействовала. Я только успел предупредить, что зэк не виноват. А кто виноват - пусть разбираются сами.
К тому же, падая, я сломал руку. Точнее, не сломал, а повредил. У меня обнаружилась трещина в предплечье. Я еще подумал - вот уж это совершенно лишнее.
Последнее, что я запомнил, была собака. Сидя возле меня, она нервно зевала, раскрывая лиловую пасть…
Над моей головой заработал репродуктор. Оттуда донеслось гудение, последовали легкие щелчки. Я вытащил штепсель, не дожидаясь торжественных звуков гимна.
Мне вдруг припомнилось забытое детское ощущение. Я школьник, у меня температура. Мне разрешают пропустить занятия.
Я жду врача. Он будет садиться на мою постель. Заглядывать мне в горло. Говорить: «Ну-с, молодой человек». Мама будет искать для него чистое полотенце.
Я болен, счастлив, все меня жалеют. Я не должен мыться холодной водой…
Я стал ждать появления врача. Вместо него появился Чурилин. Заглянул в окошко, сел на подоконник. Затем направился ко мне. Вид у него был просительный и скорбный.
Я попытался лягнуть его ногой в мошонку. Чурилин слегка отступил и начал, фальшиво заламывая руки:
Серега, извини! Я был не прав… Раскаиваюсь… Искренне раскаиваюсь… Действовал в состоянии эффекта…
Аффекта, - поправил я.
Тем более…
Чурилин осторожно шагнул в мою сторону:
Я пошутить хотел… Для смеха… У меня к тебе претензий нет…
Еще бы, - говорю.
Что я мог ему сказать? Что можно сказать охраннику, который лосьон «Гигиена» употребляет только внутрь?..
Я спросил:
Что с нашим зэком?
Порядок. Он снова рехнулся. Все утро поет: «Широка страна моя родная». Завтра у него обследование. Пока что сидит в изоляторе.
А я, естественно, на гауптвахте. То есть, фактически я здесь, а в принципе - на гауптвахте. Там мой земляк дежурит… У меня к тебе дело.
Чурилин подошел еще на шаг и быстро заговорил:
Серега, погибаю, испекся! В четверг товарищеский суд!
Над кем?
Да надо мной. Ты, говорят, Серегу искалечил.
Ладно, я скажу, что у меня претензий нет. Что я тебя прощаю.
Я уже сказал, что ты меня прощаешь. Это, говорят, неважно, чаша терпения переполнилась.
Что же я могу сделать?
Ты образованный, придумай что-нибудь. Как говорится, заверни поганку. Иначе эти суки передадут бумаги в трибунал. Это значит - три года дисбата. А дисбат - это хуже, чем лагерь. Так что выручай…
Он скорчил гримасу, пытаясь заплакать:
Я же единственный сын… Брат в тюрьме, сестры замужем…
Я говорю:
Не знаю, что тут можно сделать. Есть один вариант…
Чурилин оживился:
Я на суде задам вопрос. Спрошу: «Чурилин, у вас есть гражданская профессия?». Ты ответишь: «Нет». Я скажу: «Что же ему после демобилизации - воровать? Где обещанные курсы шоферов и бульдозеристов? Чем мы хуже регулярной армии?». И так далее. Тут, конечно, поднимется шум. Может, и возьмут тебя на поруки.
Чурилин еще больше оживился. Сел на мою кровать, повторяя:
Ну, голова! Вот это голова! С такой головой, в принципе, можно и не работать.
Особенно, - говорю, - если колотить по ней латунной бляхой.
Дело прошлое, - сказал Чурилин, - все забыто… Напиши мне, что я должен говорить.
Я же тебе все рассказал.
А теперь - напиши. Иначе я сразу запутаюсь.
Чурилин протянул мне огрызок химического карандаша. Потом оторвал кусок стенной газеты:
Я аккуратно вывел: «Нет».
Что значит - «Нет«? - спросил он.
Ты сказал: «Напиши, что мне говорить». Вот я и пишу: «Нет». Я задам вопрос на суде: «Есть у тебя гражданская профессия?». Ты ответишь: «Нет». Дальше я скажу насчет шоферских курсов. А потом начнется шум.
Значит, я говорю только одно слово - «нет»?
Вроде бы, да.
Маловато, - сказал Чурилин.
Не исключено, что тебе зададут и другие вопросы.
Я уж не знаю.
Что же я буду отвечать?
В зависимости от того, что спросят.
А что меня спросят? Примерно?
Ну, допустим: «Признаешь ли ты свою вину, Чурилин?»
И что же я отвечу?
Ты ответишь: «Да».
Можешь ответить: «Да, конечно, признаю и глубоко раскаиваюсь».
Это уже лучше. Записывай. Сперва пиши вопрос, а дальше мой ответ. Вопросы пиши нормально, ответы - квадратными буквами. Чтобы я не перепутал…
Мы просидели с Чурилиным до одиннадцати. Фельдшер хотел его выгнать, но Чурилин сказал:
Могу я навестить товарища по оружию?!.
В результате мы написали целую драму. Там были предусмотрены десятки вопросов и ответов. Мало того, по настоянию Чурилина я обозначил в скобках: «Холодно», «задумчиво», «растерянно».
Затем мне принесли обед: тарелку супа, жареную рыбу и кисель.
Чурилин удивился:
А кормят здесь получше, чем на гауптвахте.
Я говорю:
А ты бы хотел - наоборот?
Пришлось отдать ему кисель и рыбу.
После этого мы расстались. Чурилин сказал:
В двенадцать мой земляк уходит с гауптвахты. После него дежурит какой-то хохол. Я должен быть на месте.
Чурилин подошел к окну. Затем вернулся:
Я забыл. Давай ремнями поменяемся. Иначе мне за эту бляху срок добавят.
Он взял мой солдатский ремень. А свой повесил на кровать.
Тебе повезло. - говорит, - мой из натуральной кожи. И бляха с напайкой. Удар - и человек с копыт!
Да уж знаю…
Чурилин снова подошел к окну. Еще раз обернулся.
Спасибо тебе, - говорит, - век не забуду.
И выбрался через окно. Хотя вполне мог пройти через дверь.
Хорошо еще, что не унес мои сигареты…
Прошло три дня. Врач мне сказал, что я легко отделался. Что у меня всего лишь ссадина на голове.
Я бродил по территории военного городка. Часами сидел в библиотеке. Загорал на крыше дровяного склада.
Дважды пытался зайти на гауптвахту. Один раз дежурил латыш первого года службы. Сразу же поднял автомат. Я хотел передать сигареты, но он замотал головой.
Вечером я снова зашел. На этот раз дежурил знакомый инструктор.
Заходи, - говорит, - можешь даже там переночевать.
И он загремел ключами. Отворилась дверь.
Чурилин играл в буру с тремя другими узниками. Пятый наблюдал за игрой с бутербродом в руке. На полу валялись апельсиновые корки.
Привет, - сказал Чурилин, - не мешай. Сейчас я их поставлю на четыре точки.
Я отдал ему «Беломор».
А выпить? - спросил Чурилин.
Можно было позавидовать его нахальству.
Я постоял минуту и ушел.
Наутро повсюду были расклеены молнии: «Открытое комсомольское собрание дивизиона. Товарищеский суд. Персональное дело Чурилина Вадима Тихоновича. Явка обязательна».
Мимо проходил какой-то сверхсрочник.
Давно, - говорит, - пора. Одичали… Что в казарме творится - это страшное дело… Вино из-под дверей течет…
В помещении клуба собралось человек шестьдесят. На сцене расположилось комсомольское бюро. Чурилина посадили сбоку, возле знамени. Ждали, когда появится майор Афанасьев.
Чурилин выглядел абсолютно счастливым. Может, впервые оказался на сцене. Он жестикулировал, махал рукой приятелям. Мне, кстати, тоже помахал.
На сцену поднялся майор Афанасьев:
Товарищи!
Постепенно в зале наступила тишина.
Товарищи воины! Сегодня мы обсуждаем персональное дело рядового Чурилина. Рядовой Чурилин вместе с ефрейтором Довлатовым был послан на ответственное задание. В пути рядовой Чурилин упился, как зюзя, и начал совершать безответственные действия. В результате было нанесено увечье ефрейтору Довлатову, кстати, такому же, извиняюсь, мудозвону… Хоть бы зэка постыдились…
Пока майор говорил все это, Чурилин сиял от удовольствия. Раза два он причесывался, вертелся на стуле, трогал знамя. Явно, чувствовал себя героем.
Майор продолжал:
Только в этом квартале Чурилин отсидел на гауптвахте двадцать шесть суток. Я не говорю о пьянках - это для Чурилина, как снег зимой. Я говорю о более серьезных преступлениях, типа драки. Такое ощущение, что коммунизм для него уже построен. Не понравится чья-то физиономия - бей в рожу! Так все начнут кулаками размахивать! Думаете, мне не хочется кому-нибудь в рожу заехать?!. В общем, чаша терпения переполнилась. Мы должны решить - остается Чурилин с нами или пойдут его бумаги в трибунал. Дело серьезное, товарищи! Начнем!.. Рассказывайте, Чурилин, как это все произошло.
Все посмотрели на Чурилина. В руках у него появилась измятая бумажка. Он вертел ее, разглядывал и что-то беззвучно шептал.
Рассказывайте, - повторил майор Афанасьев.
Чурилин растерянно взглянул на меня. Чего-то, видно, мы не предусмотрели. Что-то упустили в сценарии.
Не заставляйте себя ждать!
Мне торопиться некуда, - сказал Чурилин.
Он помрачнел. Его лицо становилось все более злым и угрюмым. Но и в голосе майора крепло раздражение. Пришлось мне вытянуть руку:
Давайте, я расскажу.
Отставить, - прикрикнул майор, - сами хороши!
Ага, - сказал Чурилин, - вот… Желаю… это… поступить на курсы бульдозеристов.
Майор повернулся к нему:
При чем тут курсы, мать вашу за ногу! Напился, понимаешь, друга искалечил, теперь о курсах мечтает!.. А в институт случайно не хотите поступить? Или в консерваторию?..
Чурилин еще раз заглянул в бумажку и мрачно произнес:
Чем мы хуже регулярной армии?
Майор задохнулся от бешенства:
Сколько это будет продолжаться?! Ему идут навстречу - он свое! Ему говорят «рассказывай» - не хочет!..
Да нечего тут рассказывать, - вскочил Чурилин, - подумаешь, какая сага о Форсайтах!.. Рассказывай! Рассказывай! Чего же тут рассказывать?! Хули же ты мне, сука, плешь разъедаешь?! Могу ведь и тебя пощекотить!..
Майор схватился за кобуру. На скулах его выступили красные пятна. Он тяжело дышал. Затем овладел собой:
Суду все ясно. Собрание объявляю закрытым!
Чурилина взяли за руки двое сверхсрочников. Я, доставая сигареты, направился к выходу…
Чурилин получил год дисциплинарного батальона. За месяц перед его освобождением я демобилизовался. Сумасшедшего зэка тоже больше не видел. Весь этот мир куда-то пропал.
И только ремень все еще цел.
Случилось так, что Сергей Довлатов обнаружил старый чемодан, о существовании которого он давным-давно забыл. Стоило его открыть, как на писателя нахлынули воспоминания. Когда-то он привёз с собой из Советского Союза в США только этот чемодан, куда уместилось всё самое ценное: креповые финские носки, номенклатурные полуботинки, приличный двубортный костюм, офицерский ремень, куртка Фернана Леже, поплиновая рубашка, зимняя шапка и шофёрские перчатки. Что-то из этих вещей ему подарили, а что-то он украл, либо получил в результате самых разных злоключений.
Короткий сборник из восьми рассказов — отражение советской действительности. Со стороны Довлатова всё воспринималось именно таким образом. Он не склонен был видеть позитивное, поскольку старался оставаться на плаву, вынужденно подчиняясь обстоятельствам. Его мысли подвергались цензуре, а сам он не мог себя никак выразить, оставаясь вне системы ценностей государства, в котором жил. Сомнительно, чтобы жизнь в другой стране значительно отличалась, родись Довлатов именно там. Его взгляд также бы оставался легковесным, понимающим действительность под толстым слоем сатиры.
Безусловно, больно осознавать никчёмность, когда ты пытаешься поступать на благо общества, и вместо этого служишь ковриком при входе, позволяя вытирать ноги. Если желаешь больше денег — начинаешь заниматься спекуляцией, а коли душит жаба — тыришь чужую обувь. Главное данные обстоятельства обставить так, чтобы читатель так и не понял, насколько дурными были поступки самого писателя. Конечно, рвать на себе волосы не выход, но и поливать грязью то, что сложилось в результате долгих лет существования нескольких поколений — неправильно.
Гнилой продукт рано или поздно всё равно будет выброшен, либо заменён на новый. Советский Союз скрипел, утратив первоначальные идеалы. Была извращена сама суть его возникновения. Не все это понимали, но Довлатов прочувствовал на себе полностью. Сергей не просто ведёт повествование, он чуть ли не рассказывает анекдоты. Понятен его сарказм, выставляющий дураками действующих лиц. В смешных историях адекватным выглядит только главный герой или рассказчик — так и у Довлатова: он умнее окружающих.
Опять же, созданный писателем образ отлично вписывается в обыденность Советского Союза. Этот человек является идеальным представителем данной страны. Он не передовик и не рвётся в бой, а просто созерцает действительность, смиренно принимая происходящее за должное. Ему хочется жить лучше и он старается. Только трудно выпрыгнуть из штанов, если у тебя их нет и ты не можешь их нигде раздобыть.
Всё складывалось закономерно. Довлатову было тесно в большой стране. Он желал перемен. И вот перед ним чемодан со старыми вещами. Многое ли изменилось в его жизни и насколько это сильно теперь заметно? Основное, что понимает читатель — Довлатов наконец-то почувствовал себя свободным человеком, который может идти куда хочется, поступать — как считает нужным, и жить — вдыхая полной грудью.
Своеобразная ностальгия вышла под пером Сергея Довлатова. Он точно не желал вернуться домой, но вспомнить ему всё-таки было приятно. Замечательно, если человек способен с улыбкой говорить о прошлом, каким бы неудачным оно лично для него не было. Для каждого из нас уготована своя судьба — мало кто о ней потом расскажет потомкам. Довлатов умел находить ладные слова. Остальное же — предания старины глубокой.
Самое ужасное для пьяницы - очнуться на больничной койке. Еще не окончательно проснувшись, ты бормочешь:
Все! Завязываю! Навсегда завязываю! Больше - ни единой капли!
И вдруг обнаруживаешь на голове толстую марлевую повязку. Хочешь потрогать бинты, но оказывается, что левая рука твоя в гипсе. И так далее.
Все это произошло со мной летом шестьдесят третьего года на юге республики Коми.
За год до этого меня призвали в армию. Я был зачислен в лагерную охрану. Окончил двадцатидневную школу надзирателей под Синдором...
Еще раньше я два года занимался боксом. Участвовал в республиканских соревнованиях. Однако я нс помню, чтобы тренер хоть раз мне сказал:
Ну, все. Я за тебя спокоен.
Зато я услышал это от инструктора Торопцева в школе надзорсостава. После трех недель занятий. И при том, что угрожали мне в дальнейшем не боксеры, а рецидивисты...
Я попытался оглядеться. На линолеуме желтели солнечные пятна. Тумбочка была заставлена лекарствами. У двери висела стенная газета - «Ленин и здравоохранение».
Пахло дымом и, как ни странно, водорослями. Я находился в санчасти.
Болела стянутая повязкой голова, Ощущалась глубокая рана над бровью. Левая рука не действовала.
На спинке кровати висела моя гимнастерка. Там должны были оставаться сигареты. Вместо пепельницы я использовал банку с каким-то чернильным раствором. Спичечный коробок пришлось держать в зубах.
Теперь можно было припомнить события вчерашнего дня.
Утром меня вычеркнули из конвойного списка. Я пошел к старшине:
Что случилось? Неужели мне полагается выходной?
Вроде того, - говорит старшина, - можешь радоваться... Зэк помешался в четырнадцатом бараке. Лает, кукарекает... Повариху тетю Шуру укусил... Короче, доставишь его в психбольницу на Иоссере. А потом целый день свободен. Типа выходного.
Когда я должен идти?
Хоть сейчас.
Ну почему - один? Вдвоем, как полагается. Чурилина возьми или Гаенко...
Чурилина я разыскал в инструментальном цехе. Он возился с паяльником. На верстаке что-то потрескивало, распространяя запах канифоли.
Напайку делаю, - сказал Чурилин, - ювелирная работа. Погляди.
Я увидел латунную бляху с рельефной звездой. Внутренняя сторона ее была залита оловом. Ремень с такой напайкой превращался в грозное оружие.
Была у нас в ту пору мода - чекисты заводили себе кожаные офицерские ремни. Потом заливали бляху слоем олова и шли на танцы. Если возникало побоище, латунные бляхи мелькали над головами...
Я говорю:
Собирайся.
Что такое?
Психа везем на Иоссер. Какой-то зэк рехнулся в четырнадцатом бараке. Между прочим, тетю Шуру укусил.
Чурилин говорит:
И правильно сделал. Видно, жрать хотел. Эта Шура казенное масло уносит домой. Я видел.
Пошли, - говорю.
Чурилин остудил бляху под краном и затянул ремень;
Поехали...
Мы получили оружие, заходим на вахту. Минуты через две контролер приводит небритого, толстого зэка. Тот упирается и кричит:
Хочу красивую девушку, спортсменку! Дайте мне спортсменку! Сколько я должен ждать?!
Контролер без раздражения ответил:
Минимум, лет шесть. И то, если освободят досрочно. У тебя же групповое дело.
Зэк не обратил внимания и продолжал кричать:
Дайте мне, гады, спортсменку-разрядницу!..
Чурилин присмотрелся к нему и толкнул меня локтем:
Слушай, да какой он псих?! Нормальный человек. Сначала жрать хотел, а теперь ему бабу подавай. Да еще разрядницу... Мужик со вкусом... Я бы тоже не отказался...
Контролер передал мне документы. Мы вышли на крыльцо. Чурилин спрашивает:
Как тебя зовут?
Доремифасоль, - ответил зэк.
Тогда я сказал ему:
Если вы, действительно, ненормальный - пожалуйста. Если притворяетесь - тоже ничего. Я не врач. Мое дело отвести вас на Иоссер. Остальное меня не волнует. Единственное условие - не переигрывать. Начнете кусаться -пристрелю. А лаять и кукарекать можете сколько угодно...
Идти нам предстояло километра четыре. Попутных лесовозов не было. Машину начальника лагеря взял капитан Соколовский. Уехал, говорят, сдавать какие-то экзамены в Инту.
Короче, мы должны были идти пешком. Дорога вела через поселок, к торфяным болотам. Оттуда - мимо рощи, до самого переезда. А за переездом начинались лагерные вышки Иоссера.
В поселке около магазина Чурилин замедлил шаги. Я протянул ему два рубля. Патрульных в эти часы можно было не опасаться.
