Каково значение творчества А. Н. Островского в мировой драматургии. «Роль Островского в истории развития русской драматургии Что сделал островский для русской литературы

Творчество Александра Островского кратко описать вряд ли удастся, так как этот человек оставил большой вклад в развитии литературы.

Он писал о многом, но больше всего в истории литературы он запомнился как хороший драматург.

Работа в последние годы

А.Н. Островский особо занялся творчеством в последние годы своей жизни, именно тогда он написал наиболее значимые драмы и комедии для своего творчеств. Все они были написаны неспроста, в основном его произведения описывают трагичные судьбы женщин, которым приходится в одиночку бороться со своими проблемами. Островский был драматургом от Бога, ему, казалось бы, удавалось писать очень легко, мысли сами приходили в его голову. Но им были написаны и такие произведения, где приходилось потрудиться.

В последних произведениях драматургом были разработаны новые приемы подачи текста и выразительности - которые и стали отличительными в его творчестве. Его стиль написания произведений очень оценил Чехов, что для Александра Николаевича выше всяких похвал. Он пытался в своем произведении показать внутреннюю борьбу героев.

Литературная жизнь России всколыхнулась, когда вошли в неё первые пьесы Островского: сперва в чтении, затем в журнальных публикациях и, наконец, со сцены. Пожалуй, наибольшее по объёму и глубочайшее по оценкам критическое наследие, посвящённое его драматургии, оставили Ап.А. Григорьев, друг и почитатель творчества писателя, и Н.А. Добролюбов. Статья Добролюбова «Луч света в тёмном царстве» о драме «Гроза» стала общеизвестной, хрестоматийной.

Обратимся к оценкам Ап.А. Григорьева. Развёрнутая статья, озаглавленная «После “Грозы” Островского. Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу» (1860), во многом противоречит мнению Добролюбова, полемизирует с ним. Несогласие было принципиальным: два критика придерживались различного понимания народности в литературе. Григорьев считал народностью не столько отражение в художественном творчестве жизни трудящихся масс, как Добролюбов, сколько выражение общего духа народа, вне зависимости от положения и сословия. С точки зрения Григорьева, Добролюбов сводит сложную проблематику пьес Островского к обличению самодурства и вообще «тёмного царства», а драматургу отводит лишь роль сатирика-обличителя. Но не «злой юмор сатирика», а «наивная правда народного поэта» — вот в чём сила дарования Островского, как видит её Григорьев. Григорьев называет Островского «поэтом, который играет на всех ладах народной жизни». «Имя для этого писателя, для такого большого, несмотря на его недостатки, писателя — не сатирик, а народный поэт» — вот главный тезис Ап.А. Григорьева в полемике с Н.А. Добролюбовым.

Третьей позиции, не совпадающей с упомянутыми двумя, придерживался Д.И. Писарев. В статье «Мотивы русской драмы» (1864) он полностью отрицает всё положительное и светлое, что Ап.А. Григорьев и Н.А. Добролюбов увидели в образе Катерины в «Грозе». У «реалиста» Писарева иной взгляд: русская жизнь «не заключает никаких задатков самостоятельного обновления», и внести в неё свет могут только люди, подобные В.Г. Белинскому, тот тип, что проявился в образе Базарова в «Отцах и детях» И.С. Тургенева. Тьма же художественного мира Островского беспросветна.

Наконец, остановимся на положении драматурга и общественного деятеля А.Н. Островского в контексте борьбы в русской литературе идейных течений русской общественной мысли — славянофильства и западничества. Время сотрудничества Островского с журналом «Москвитянин» М. П. Погодина нередко связывают с его славянофильскими взглядами. Но писатель был намного шире этих позиций. Пойманное кем-то высказывание этого периода, когда из своего Замоскворечья он смотрел на Кремль на противоположном берегу и промолвил: «Зачем здесь понастроили этих пагод?» (казалось бы, явно «западническое»), тоже никак не отражало его подлинных устремлений. Не был Островский ни западником, ни славянофилом. Могучий, самобытный, народный талант драматурга расцвёл в период становления и подъёма русского реалистического искусства. Пробудился гений П.И. Чайковского; возникло на рубеже 1850—1860-х годов XIX века творческое содружество русских композиторов «Могучая кучка»; расцвела русская реалистическая живопись: творили И.Е. Репин, В.Г. Перов, И. Н. Крамской и другие крупнейшие художники — вот какой напряжённой жизнью кипело богатое на таланты изобразительное и музыкальное искусство второй половины XIX столетия. Кисти В. Г. Перова принадлежит портрет А. Н. Островского, Н. А. Римский-Корсаков создаёт оперу по сказке «Снегурочка». А.Н. Островский вошёл в мир русского искусства естественно и полноправно.

Что же касается собственно театра, то сам драматург, оценивая художественную жизнь 1840-х годов — времени его первых литературных исканий, говорит о великом разнообразии идейных течений и художественных интересов, множестве кружков, но отмечает при этом, что всех объединяло общее, повальное увлечение театром. Литераторы 1840-х годов, принадлежавшие к натуральной школе, бытописатели-очеркисты (первый сборник натуральной школы назывался «Физиология Петербурга», 1844—1845) во вторую часть включили статью В.Г. Белинского «Александринский театр». Театр воспринимался как место, где сталкиваются классы общества, «чтобы вдоволь насмотреться друг на друга». И этот театр ждал драматурга такого масштаба, который проявился в А.Н. Островском. Значение творчества Островского для русской литературы чрезвычайно велико: он поистине явился продолжателем гоголевской традиции и основателем нового, национального русского театра, без которого невозможно было бы появление драматургии А.П. Чехова. Вторая половина XIX столетия в европейской литературе вообще не дала ни одного драматурга, сопоставимого по масштабу с А. Н. Островским. Развитие литературы Европы шло иначе. Французский романтизм В. Гюго, Жорж Санд, критический реализм Стендаля, П. Мериме, О. де Бальзака, затем — творчество Г. Флобера, английский критический реализм Ч.Диккенса, У. Теккерея, Ш. Бронте прокладывали пути не драме, но эпосу, в первую очередь — роману, и (не столь заметно) лирике. Проблематика, герои, сюжеты, изображение русского характера и русского быта в пьесах Островского так национально своеобразны, так понятны и созвучны именно русскому читателю и зрителю, что драматург не оказал такого влияния на мировой литературный процесс, как впоследствии Чехов. И во многом причиной этого стал язык пьес Островского: перевести их, сохранив сущность оригинала, передать то особое и особенное, чем он завораживает зрителя, оказалось невозможным.

Источник (в сокращении): Михальская, А.К. Литература: Базовый уровень: 10 класс. В 2 ч. Ч. 1: уч. пособие / А.К. Михальская, О.Н. Зайцева. - М.: Дрофа, 2018

Вся творческая жизнь А.Н. Островского была неразрывно связана с русским театром и заслуга его перед русской сценой поистине безмерна. Он имел все основания сказать в конце своей жизни: "...у русского драматического театра один только Я. Я - все: и академия, и меценат, и защита. Кроме того, ...я стал во главе сценического искусства".

Островский принимал активное участие в постановке своих пьес, работал с актерами, со многими из них дружил, переписывался. Немало сил он положил, защищая нрава актеров, добиваясь создания в России театральной школы, собственного репертуара.

В 1865 году Островский организовал в Москве Артистический кружок, целью которого была защита интересов артистов, особенно провинциальных, содействие их просвещению. В 1874 году создал Общество драматических писателей и оперных композиторов. Он составлял докладные записки правительству о развитии сценического искусства (1881), вел режиссерскую деятельность в Малом театре Москвы и Александрийском - в Петербурге, пребывал на посту заведующего репертуарной частью московских театров (1886), был начальником театрального училища (1886). Он "построил" целое "здание русского театра", состоящее из 47 оригинальных пьес. "Литературе Вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, - писал Островскому И. А. Гончаров, - для сцены создали свой, особый мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фонвизин, Грибоедов, Гоголь. Но только после Вас мы, русские, можем с гордостью сказать: у нас есть свой русский национальный театр".

Творчество Островского составило в истории русского театра целую эпоху. Почти все его пьесы еще при жизни были поставлены на сцене Малого театра, на них воспитывалось несколько поколений артистов, выросших в замечательных мастеров русской сцены. Пьесы Островского сыграли такую значительную роль в истории Малого театра, что его с гордостью называют Домом Островского.

Обычно Островский сам ставил свои пьесы. Он хорошо знал внутреннюю, скрытую от глаз зрителей, закулисную жизнь театра. Знание драматургом актерской жизни ярко проявилось в пьесах "Лес" (1871), "Комик XVII столетия" (1873), "Таланты и поклонники" (1881), "Без вины виноватые" (1883).

В этих произведениях перед нами возникают живые типажи провинциальных актеров разных амплуа. Это трагики, комики, "первые любовники". Но вне зависимости от амплуа жизнь актеров, как правило, нелегкая. Изображая в своих пьесах их судьбы, Островский стремился показать, насколько непросто человеку с тонкой душой и талантом жить в несправедливом мире бездушия и невежества. При этом актеры в изображении Островского могли оказаться почти нищими, как Несчастливцев и Счастливцев в "Лесе"; униженными и теряющими свой человеческий облик от пьянства, как Робинзон в "Бесприданнице", как Шмага в "Без вины виноватых", как Эраст Громилов в "Талантах и поклонниках".

В комедии "Лес" Островский раскрыл талантливость актеров русского провинциального театра и одновременно показал унизительное положение их, обреченных на бродяжничество и скитания в поисках хлеба насущного. У Счастливцева и Несчастливцева, когда они встречаются, нет ни копейки денег, ни щепотки табаку. В самодельном ранце у Несчастливцева, правда, есть кое-какая одежда. У него был даже фрак, но, чтобы сыграть роль, ему пришлось в Кишиневе выменять его "на костюм Гамлета". Костюм был для актера очень важен, но для того чтобы иметь необходимый гардероб, нужны были немалые деньги...

Островский показывает, что провинциальный актер стоит на низкой ступени социальной лестницы. В обществе существует предубеждение по отношению к профессии актера. Гурмыжская, узнав, что ее племянник Несчастливцев и его товарищ Счастливцев - актеры, высокомерно заявляет: "Завтра утром их здесь не будет. У меня не гостиница, не трактир для таких господ". Если поведение актера не нравится местным властям или у него нет документов, его преследуют и даже могут выслать из города. Аркадия Счастливцева три раза "вышибали из города... четыре версты казаки нагайками гнали". Из-за неустроенности, вечных скитаний актеры пьют. Посещение трактиров - их единственный способ уйти от действительности, хоть на время забыть о неприятностях. Счастливцев говорит: "...Мы с ним равные, оба актеры, он - Несчастливцев, я - Счастливцев, и оба мы пьяницы", а далее с бравадой заявляет: "Мы народ вольный, гулящий, - нам трактир дороже всего". Но это шутовство Аркашки Счастливцева - только маска, скрывающая невыносимую боль от социальной приниженности.

Несмотря на трудную жизнь, невзгоды и обиды, многие служители Мельпомены сохраняют в своей душе доброту и благородство. В "Лесе" Островский создал самый яркий образ благородного актера - трагика Несчастливцева. Он изобразил "живого" человека, с тяжелой судьбой, с грустной жизненной историей. Актер сильно пьет, но на протяжении пьесы он меняется, раскрываются лучшие черты его натуры. Заставляя Восьмибратова вернуть Гурмыжской деньги, Несчастливцев разыгрывает спектакль, надевает бутафорские ордена. В этот момент он играет с такой силой, с такой верой в то, что зло может быть наказано, что добивается реального, жизненного успеха: Восьмибратов отдает деньги. Затем, отдавая свои последние деньги Аксюше, устраивая ее счастье, Несчастливцев уже не играет. Его действия - не театральный жест, а по-настоящему благородный поступок. А когда в финале пьесы он произносит знаменитый монолог Карла Мора из "Разбойников" Ф. Шиллера, то слова щиллеровского героя становятся, в сущности, продолжением его собственной гневной речи. Смысл реплики, которую Несчастливцев бросает Гурмыжской и всей ее компании: "Мы артисты, благородные артисты, а комедианты - вы", заключается в том, что в его представлении искусство и жизнь неразрывно связаны, и актер - не притворщик, не лицедей, его искусство основано на подлинных чувствах и переживаниях.

В стихотворной комедии "Комик XVII столетия" драматург обратился к ранним страницам истории отечественной сцены. Талантливый комик Яков Кочетов боится стать артистом. Не только он, но и его отец уверены, что это занятие предосудительное, что скоморошество - грех, хуже которого ничего быть не может, потому что таковы были домостроевские представления людей в Москве XVII века. Но гонителям скоморохов и их "действ" Островский противопоставил любителей и ревнителей театра в допетровскую эпоху. Драматург показал особую роль сценических представлений в развитии русской литературы и сформулировал назначение комедии в том, чтобы "...порочное и злое смешным казать, давать на посмеянье. ...Учить людей, изображая нравы".

В драме "Таланты и поклонники" Островский показал, насколько тяжела судьба актрисы, наделенной огромным сценическим даром, которая страстно предана театру. Положение актера в театре, его успех зависит от того, нравится ли он богатым зрителям, которые держат в своих руках весь город. Ведь провинциальные театры существовали в основном на пожертвования местных меценатов, которые чувствовали себя в театре хозяевами и диктовали актерам свои условия. Александра Негина из "Талантов и поклонников" отказывается участвовать в закулисных интригах или отвечать на прихоти своих богатых поклонников: князя Дулебова, чиновника Бакина и других. Негина не может и не хочет довольствоваться легким успехом невзыскательной Нины Смельской, которая охотно принимает покровительство богатых поклонников, превращаясь, по сути, в содержанку. Князь Дулебов, оскорбленный отказом Негиной, решил погубить ее, сорвав бенефис и буквально выжив из театра. Расстаться с театром, без которого она не мыслит своего существования, для Негиной означает довольствоваться убогой жизнью с милым, но бедным студентом Петей Мелузовым. Ей остается один выход: идти на содержание к еще одному поклоннику, богатому помещику Великатову, обещающему ей роли и шумный успех в принадлежащем ему театре. Свое притязание на талант и душу Александры он называет пылкой любовью, но по существу это откровенная сделка крупного хищника с беспомощной жертвой. То, что не пришлось осуществить в "Бесприданнице" Кнурову, сделал Вели-катов. Ларисе Огудаловой удалось освободиться от золотых цепей ценой гибели, Негина надела на себя эти цепи, потому что не мыслит жизни без искусства.

Островский укоряет эту героиню, у которой душевного приданого оказалось меньше, чем у Ларисы. Но он вместе с тем с душевной болью поведал нам о драматической судьбе актрисы, вызывающей его участие и сочувствие. Недаром, как заметил Е. Холодов, ее зовут так же, как самого Островского - Александра Николаевна.

В драме "Без вины виноватые" Островский снова обращается к теме театра, хотя проблематика ее намного обширнее: в ней говорится о судьбе обездоленных жизнью людей. В центре драмы - выдающаяся актриса Кручинина, после выступлений которой театр буквально "разваливается от рукоплесканий". Образ ее дает повод задуматься над тем, что обусловливает значительность и величие в искусстве. Прежде всего, считает Островский, это огромный жизненный опыт, школа лишений, мук и страданий, которую довелось пройти его героине.

Вся жизнь Кручининой вне сцены - "горе да слезы". Эта женщина познала все: тяжелый труд учительницы, измену и уход любимого, потерю ребенка, тяжелую болезнь, одиночество. Во-вторых, это душевное благородство, отзывчивое сердце, вера в добро и уважение к человеку, и, в-третьих, осознание высоких задач искусства: Кручинина несет зрителю высокую правду, идеи справедливости и свободы. Своим словом со сцены она стремится "жечь сердца людей". И вместе с редким природным талантом и общей культурой все это дает возможность стать тем, чем стала героиня пьесы, - всеобщим кумиром, которого "слава гремит". Кручинина дарит своим зрителям счастье соприкосновения с прекрасным. И оттого сам драматург в финале тоже дарит ей личное счастье: обретение потерянного сына, обездоленного актера Незнамова.

Заслуга А. Н. Островского перед русской сценой поистине безмерна. В его пьесах о театре и актерах, точно отражающих обстоятельства русской действительности 70-80-х годов XIX века, содержатся мысли об искусстве, актуальные и сегодня. Это мысли о трудной, порой трагической судьбе талантливых людей, которые, реализуясь на сцене, полностью сжигают себя; мысли о счастье творчества, полной самоотдаче, о высокой миссии искусства, утверждающего добро и человечность.

Сам драматург выразил себя, раскрыл свою душу в созданных им пьесах, быть может, особенно откровенно в пьесах о театре и актерах, в которых очень убедительно показал, что и в глубине России, в провинции можно встретить людей талантливых, бескорыстных, способных жить высшими интересами. Многое в этих пьесах созвучно тому, что писал Б. Пастернак в своем замечательном стихотворении "О, знал бы я, что так бывает...":

Когда строка диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышит почва и судьба.

Островский писал для театра. В этом особенность его дарования. Созданные им образы и картины жизни предназначены для сцены. Поэтому так важна речь героев у Островского, поэтому его произведения так ярко звучат. Недаром Иннокентий Анненский назвал его реалистом-слуховиком. Без постановки на сцене его произведения были словно бы не завершены, поэтому так тяжело Островский воспринимал запрещение его пьес театральной цензурой. Комедию «Свои люди - сочтемся» разрешили поставить в театре только через десять лет после того, как Погодину удалось ее напечатать в журнале.

С чувством нескрываемого удовлетворения А. Н. Островский писал 3 ноября 1878 года своему другу, артисту Александрийского театра А. Ф. Бурдину: «Пьесу свою я уже читал в Москве пять раз, в числе слушателей были лица и враждебно настроенные ко мне, и все единогласно признали «Бесприданницу» лучшим из всех моих произведений». Островский жил «Бесприданницей», временами только на неё, свою сороковую по счету вещь, устремлял «своё внимание и силы», желая «отделать» её самым тщательным образом. В сентябре 1878 года он писал оному из своих знакомых: «я работаю над своей пьесой изо всех сил; кажется, выйдет не дурно». Уже через день после премьеры, 12 ноября Островский мог узнать, и несомненно узнал, из «Русских ведомостей», как ему удалось «утомить всю публику вплоть до самых наивных зрителей». Ибо она - публика - явно «переросла» те зрелища, какие он предлагает ей. В семидесятые годы отношения Островского с критикой, театрами и зрителем становились всё более сложными. Период, когда он пользовался всеобщим признанием, завоёванным им в конце пятидесятых - начале шестидесятых годов, сменился другим, всё более нараставшим в разных кругах охлаждения к драматургу.

Театральная цензура была более жёсткой, чем литературная. Это не случайно. По сути своей театральное искусство демократично, оно более прямо, чем литература, обращено к широкой публике. Островский в «Записке о положении драматического искусства в России в настоящее время» (1881) писал, что “драматическая поэзия ближе к народу, чем другие отрасли литературы. Всякие другие произведения пишутся для образованных людей, а драмы и комедии - для всего народа; драматические писатели должны всегда это помнить, они должны быть ясны и сильны. Эта близость к народу нисколько не унижает драматической поэзии, а напротив, удваивает ее силы и не дает ей опошлиться и измельчать”. Островский говорит в своей «Записке» о том, как расширяется театральная аудитория в России после 1861 года. 0 новом, не искушенном в искусстве зрителе Островский пишет: “Изящная литература еще скучна для него и непонятна, музыка тоже, только театр даёт ему полное удовольствие, там он по-детски переживает все, что происходит на сцене, сочувствует добру и узнает зло, ясно представленное». Для “свежей” публики, писал Островский, “требуется сильный драматизм, крупный комизм, вызывающий, откровенный, громкий смех, горячие, искренние чувства”.

Именно театр, по мнению Островского, уходящий своими корнями в народный балаган, обладает возможностью прямо и сильно воздействовать на души людей. Через два с половиной десятилетия Александр Блок, говоря о поэзии, напишет, что суть ее - в главных, “ходячих” истинах, в способности донести их до сердца читателя, которой обладает театр:

Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!

(«Балаган», 1906)

Огромное значение, которое Островский придавал театру, его мысли о театральном искусстве, о положении театра в России, о судьбе актеров - все это нашло отражение в его пьесах. Современники воспринимали Островского как продолжателя драматургического искусства Гоголя. Но сразу же была отмечена и новизна его пьес. Уже в 1851 году в статье «Сон по случаю одной комедии» молодой критик Борис Алмазов указал на отличия Островского от Гоголя. Своеобразие Островского состояло не только в том, что он изображал не одних лишь притеснителей, но и их жертвы, не только в том, что, как писал И. Анненский, Гоголь был преимущественно поэтом “зрительных”, а Островский “слуховых” впечатлений.

Своеобразие, новизна Островского проявились и в выборе жизненного материала, в предмете изображения - он освоил новые пласты действительности. Он был первооткрывателем, Колумбом не одного лишь Замоскворечья, - кого только мы не видим, чьи голоса не слышим в произведениях Островского! Иннокентий Анненский писал: “…Это виртуоз звуковых изображений: купцы, странницы, фабричные и учителя латинского языка, татары, цыганки, актеры и половые, бары, причетники и мелкие чинуши-Островский дал огромную галерею типических речей…” Актеры, театральная среда - тоже новый жизненный материал, который освоен Островским, - все, что связано с театром, представлялось ему очень важным.

В жизни самого Островского театр играл огромную роль. Он принимал участие в постановке своих пьес, работал с актерами, со многими из них дружил, переписывался. Немало сил он положил, защищая права актеров, добиваясь создания в России театральной школы, собственного репертуара. Артистка Малого театра Н.В. Рыкалова вспоминала: Островский, «ближе познакомившись с труппой, стал у нас своим человеком. Труппа его очень любила. Александр Николаевич был необыкновенно ласков и обходителен со всеми. При царившем тогда крепостном режиме, когда артисту начальство говорило «ты», когда среди труппы большая ее часть была из крепостных, обхождение Островского казалось всем каким-то откровением. Обычно Александр Николаевич сам ставил свои пьесы… Островский собирал труппу и читал ей пьесу. Читать он умел удивительно мастерски. Все действующие лица выходили у него точно живые… Островский хорошо знал внутреннюю, скрытую от глаз зрителей, закулисную жизнь театра. Начиная с Леса» (1871), Островский разрабатывает тему театра, создает образы актеров, изображает их судьбы - за этой пьесой следуют «Комик XVII столетия» (1873), «Таланты и поклонники» (1881), «Без вины виноватые» (1883).

Положение актёров в театре, их успех зависели от того, понравятся они или нет богатым зрителям, задающим тон в городе. Ведь провинциальные труппы жили в основном на пожертвования местных меценатов, которые чувствовали себя в театре хозяевами и могли диктовать свои условия. Многие актрисы жили за счет дорогих подарков от состоятельных поклонников. Актрисе, которая берегла свою честь, нелегко приходилось. В «Талантах и поклонниках» Островский изображает такую жизненную ситуацию. Домна Пантелеевна, мать Саши Негиной сетует: «Нет моей Саше счастья! Содержит себя очень аккуратно, ну и нет того расположения промежду публики: ни подарков каких особенных, ничего такого, как прочим, которые… ежели…».

Нина Смельская которая принимает охотно покровительство богатых поклонников, превращаясь по существу в содержанку, живет гораздо лучше, чувствует себя в театре гораздо увереннее, чем талантливая Негина. Но несмотря на трудную жизнь, невзгоды и обиды, в изображении Островского, многие люди посвятившие свою жизнь сцене, театру, сохраняют в своей душе доброту и благородство. В первую очередь это трагики, которым на сцене приходится жить в мире высоких страстей. Разумеется, благородство и душевная щедрость присущи не только у трагиков. Островский показывает, что подлинный талант, бескорыстная любовь к искусству и театру поднимают, возвышают людей. Таковы Нароков, Негина, Кручинина.

В ранних романтических рассказах Максим Горький выразил свое отношение к жизни и людям, свой взгляд на эпоху. Герои многих из этих рассказов - так называемые босяки. Писатель изображает их людьми смелыми, сильными душой. Главное для них - это свобода, которую босяки, как и все мы, понимают по-своему. Они страстно мечтают о какой-то особой жизни, далекой от обыденности. Но найти ее не могут, поэтому уходят бродяжничать, спиваются, кончают жизнь самоубийством. Один из таких людей изображен в рассказе “Челкаш”. Челкаш - “старый травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и л

В поэзии Фета чувство любви соткано из противоречий: это не только радость, но и муки, и страдания. В фетовских «песнях любви» поэт так полно отдается любовному чувству, упоению красотой любимой женщины, что уже само по себе приносит счастье, при котором даже и горестные переживания составляют великое блаженство. Из глубин мирового бытия вырастает любовь, ставшая предметом вдохновения Фета. Сокровенная сфера души поэта – это любовь. В свои стихи он вложил различные оттенки любовного чувства: не только светлую влюбленность, любование красотой, восхищение, восторг, счастье взаимности, но и д

В конце 90-х годов XIX века читатель был поражен появлением трех томов "Очерков и рассказов" нового писателя - М. Горького. "Большой и оригинальный талант", - таково было общее суждение о новом писателе и его книгах. Растущее в обществе недовольство и ожидание решительных перемен вызвали усиление романтических тенденций в литературе. Особенно ярко эти тенденции отразились в творчестве молодого Горького, в таких рассказах, как "Челкаш", "Старуха Изергиль", "Макар Чудра", в революционных песнях. Герои этих рассказов - люди "с солнцем в крови", сильные, гордые, красивые. Эти герои - мечта Горьког

Более ста лет тому назад в небольшом провинциальном городке Дании - Оденсе, на острове Фюн, происходили необычайные события. Тихие, чуть сонные улицы Оденсе внезапно огласили звуки музыки. Процессия ремесленников с факелами и знамёнами прошествовала мимо ярко освещенной старинной ратуши, приветствуя высокого голубоглазого человека, стоявшего у окна. В честь кого же жители Оденсе зажгли свои огни в сентябре 1869 года? То был Ганс Христиан Андерсен, избранный незадолго до этого почётным гражданином родного города. Чествуя Андерсена, земляки его воспевали героический подвиг человека и писателя,

Страница 1 из 2

Жизнь и творчество А.Н. Островского

Роль Островского в истории развития русской драматургии 4

Жизнь и творчество А.Н. Островского 5

Детство и юношеские годы 5

Первое увлечение театром 6

Обучение и служба 7

Первое увлечение. Первые пьесы 7

Размолвка с отцом. Свадьба Островского 9

Начало творческого пути 10

Путешествие по России 12

“Гроза” 14

Второй брак Островского 17

Лучшее произведение Островского – “Бесприданница” 19

Смерть великого драматурга 21

Жанровое своеобразие драматургии А.Н. Островского. Значение в мировой литературе 22

Литература 24

Роль Островского в истории развития русской драматургии

Александр Николаевич Островский... Это явление необычное.Его роль в истории развития русской драматургии, сценического искусства и всей отечественной культуры трудно переоценить. Для развития русской драматургии он сделал столь же много, как Шекспир в Англии, Лоне де Вега в Испании, Мольер во Франции, Гольдони в Италии и Шиллер в Германии.

Несмотря на притеснения, чинимые цензурой, театрально-литературным комитетом и дирекцией императорских театров, вопреки критике реакционных кругов, драматургия Островского приобретала с каждым годом все большие симпатии и среди демократических зрителей, и в кругу артистов.

Развивая лучшие традиции русского драматического искусства, используя опыт прогрессивной зарубежной драматургии, неустанно познавая жизнь родной страны, непрерывно общаясь с народом, тесно связываясь с наиболее прогрессивной современной ему общественностью, Островский стал выдающимся изобразителем жизни своего времени, воплотившим мечты Гоголя, Белинского и других прогрессивных деятелей литературы о появлении и торжестве на отечественной сцене русских характеров.

Творческая деятельность Островского оказала большое влияние на все дальнейшее развитие прогрессивной русской драматургии. Именно от него шли, у него учились лучшие наши драматурги. Именно к нему тянулись в свое время начинающие драматические писатели.

О силе воздействия Островского на современную ему писательскую молодежь может свидетельствовать письмо к драматургу поэтессы А. Д. Мысовской. “А знаете ли, как велико было Ваше влияние на меня? Не любовь к искусству заставила меня понять и оценить Вас: а наоборот, Вы научили меня и любить, и уважать искусство. Вам одному обязана я тем, что устояла от искушения попасть на арену жалких литературных посредственностей, не погналась за дешевыми лаврами, бросаемыми руками кисло-сладких недоучек. Вы и Некрасов заставили меня полюбить мысль и труд, но Некрасов дал мне только первый толчок, Вы же - направление. Читая Ваши произведения, я поняла, что рифмоплетство - не поэзия, а набор фраз - не литература, и что, только обработая разум и технику, художник будет настоящим художником”.

Островский оказал мощное воздействие не только на развитие отечественной драматургии, а и на развитие русского театра. Колоссальное значение Островского в развитии русского театра хорошо подчеркнуто в стихотворении, посвященном Островскому и прочтенном в 1903 году М. Н. Ермоловой со сцены Малого театра:

На сцене жизнь сама, со сцены правдой веет,

И солнце яркое ласкает нас и греет...

Звучит живая речь простых, живых людей,

На сцене не “герой”, не ангел, не злодей,

А просто человек... Счастливый лицедей

Спешит скорей разбить тяжелые оковы

Условности и лжи. Слова и чувства новы,

Но в тайниках души на них звучит ответ,-

И шепчут все уста: благословен поэт,

Сорвавший ветхие, мишурные покровы

И в царство темное проливший яркий свет

О том же знаменитая артистка писала в 1924 году в своих воспоминаниях: “Вместе с Островским на сцену явилась сама правда и сама жизнь... Начался рост оригинальной драматургии, полный откликами на современность... Заговорили о бедных, униженных и оскорбленных”.

Реалистическое направление, приглушаемое театральной политикой самодержавия, продолжаемое и углубляемое Островским, поворачивало театр на путь тесной связи с действительностью. Лишь оно давало театру жизнь как национальному, русскому, народному театру.

“Литературе Вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, для сцены создали свой особый мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фонвизин, Грибоедов, Гоголь”. Это замечательное письмо получил среди прочих поздравлений в год тридцатипятилетия литературно-театральной деятельности Александр Николаевич Островский от другого большого русского писателя - Гончарова.

Но намного раньше о первом же произведении юного еще Островского, напечатанном в “Москвитянине”, тонкий ценитель изящного и чуткий наблюдатель В. Ф. Одоевский написал: “Если это не минутная вспышка, не гриб, выдавившийся сам собою из земли, просеченной всякой гнилью, то этот человек есть талант огромный. Я считаю на Руси три трагедии: “Недоросль”, “Горе от ума”, “Ревизор”. На “Банкроте” я поставил номер четвертый”.

От столь многообещающей первой оценки до юбилейного письма Гончарова-полная, насыщенная трудом жизнь; трудом, и приведшим к столь логической взаимосвязи оценок, ибо талант требует прежде всего великого труда над собою, а драматург не погрешил перед богом - не зарыл свой талант в землю. Опубликовав первое произведение в 1847 году, Островский с тех пор написал 47 пьес да более двадцати пьес перевел с европейских языков. А всего в созданном им народном театре- около тысячи действующих лиц.

Незадолго до смерти, в 1886 году, Александр Николаевич получил письмо от Л. Н. Толстого, в котором гениальный прозаик признавался: “Я по опыту знаю, как читаются, слушаются и запоминаются твои вещи народом, и потому мне хотелось бы содействовать тому, чтобы ты стал теперь поскорее в действительности тем, что ты есть несомненно, - общенародным в самом широком смысле писателем”.

Жизнь и творчество А.Н. Островского

Детство и юношеские годы

Александр Николаевич Островский родился в Москве в культурной, чиновничьей семье 12 апреля (31 марта по старому стилю) 1823 года. Корнями своими семья уходила в духовенство: отец был сыном священника, мать - дочерью пономаря. Более того, отец, Николай Федорович, и сам закончил Московскую духовную академию. Но промыслу священнослужителя предпочел карьеру чиновника и преуспел в ней, так как добился и материальной независимости, и положения в обществе, и дворянского звания. Это был не сухой чиновник, замкнутый только на своей службе, а широко образованный человек, о чем свидетельствует хотя бы его увлечение книгами -домашняя библиотека Островских была весьма солидной, что, кстати, сыграло не последнюю роль и в самообразовании будущего драматурга.

Жила семья в тех замечательных местах Москвы, которые затем нашли доподлинное отражение в пьесах Островского, - сначала в Замоскворечье, у Серпуховских ворот, в доме на Житной, купленном покойным папенькой Николаем Федоровичем по дешевке, с торгов. Дом был теплый, просторный, с мезонином, с пристройками, с флигелем, сдававшимся жильцам, и с тенистым садом. В 1831 году семью постигло горе - после родов девочек-близнецов умерла Любовь Ивановна (всего она родила одиннадцать детей, но выжило только четверо). Приход в семью нового человека (вторым браком Николай Федорович женился на лютеранке баронессе Эмилии фон Тессин), естественно, внес в дом некоторые новшества европейского характера, что, впрочем, пошло на пользу детям, мачеха была заботливей, помогала детям в изучении музыки, языков, формировала круг общения. Сначала и братья и сестрица Наталья сторонились новоявленной маменьки. Но Эмилия Андреевна, добродушная, спокойная по характеру, заботами и любовью к оставшимся сиротам привлекла к себе их детские сердца, потихоньку добившись замены прозванья “милая тетенька” на “милую маменьку”.

Теперь стало все по-другому у Островских. Эмилия Андреевна терпеливо учила Наташу и мальчиков музыке, французскому и немецкому языкам, которые знала она в совершенстве, приличным манерам, обхождению в обществе. Завелись в доме на Житной музыкальные вечера, даже танцы под фортепьяно. Появились тут нянюшки и кормилицы для родившихся малышей, гувернантка. И ели теперь у Островских, что называется, по-дворянски: на фарфоре и серебре, при крахмальных салфетках.

Николаю Федоровичу все это сильно нравилось. А получив по достигнутому в службе чину потомственное дворянство, тогда как ранее числился он “из духовного звания”, отрастил себе папенька бакенбарды котлеткой и принимал теперь купечество лишь в кабинете, сидя за обширным столом, заваленным бумагами и пухлыми томами из свода законов Российской империи.

Первое увлечение театром

Все тогда радовало, все занимало Александра Островского: и веселые вечеринки; и разговоры с друзьями; и книги из обширной папенькиной библиотеки, где прежде всего читались, конечно, Пушкин, Гоголь, статьи Белинского да в журналах и альманахах разные комедии, драмы, трагедии; и, конечно, театр с Мочаловым и Щепкиным во главе.

Все восхищало тогда Островского в театре: не только пьесы, игра актеров, но даже и нетерпеливый, нервный шум зрителей перед началом спектакля, сверкание масляных ламп и свечей. дивно расписанный занавес, самый воздух театральной залы - теплый, душистый, пропитанный запахом пудры, грима и крепких духов, какими опрыскивались фойе и коридоры.

Именно тут, в театре, на галерке, познакомился он с одним примечательным молодым человеком-Дмитрием Тарасенковым, из новомодных купеческих сынков, до страсти любивших театральные представления.

Это был не малого росту, широкогрудый, плотный юноша лет на пять, на шесть старше Островского, со светлыми волосами, стриженными в кружок, с острым взглядом маленьких серых глаз и зычным, истинно дьяконским голосом. Его мощный крик “браво”, каким встречал он и провожал со сцены знаменитого Мочалова, легко заглушал аплодисменты партера, лож и балконов. В своей черной купеческой поддевке и голубой русской рубашке с косым воротом, в хромовых, гармошкой, сапогах он разительно походил на добра молодца старинных крестьянских сказок.

Из театра они вышли вместе. Оказалось, что оба живут невдалеке друг от друга: Островский- на Житной, Тарасенков - в Монетчиках. Еще оказалось, что оба они сочиняют пьесы для театра из жизни купеческого сословия. Только Островский еще лишь примеривается да набрасывает комедии прозой, а Тарасенков пишет пятиактные стихотворные драмы. И, наконец, оказалось, в-третьих, что оба папаши- Тарасенкова и Островского - решительно против подобных увлечений, считая их пустым баловством, отвлекающим сыновей от серьезных занятий.

Впрочем, папаша Островский ни повестей, ни комедий сына не трогал, в то время как второй гильдии купец Андрей Тарасенков не только что сжигал в печке все писания Дмитрия, но неизменно награждал за них сына свирепыми ударами палки.

С той первой встречи в театре стал все чаще и чаще захаживать Дмитрий Тарасенков на Житную улицу, а с переездом Островских в другое их владение - и в Воробино, что на берегу Яузы, у Серебряных бань.

Там, в тиши садовой беседки, заросшей хмелем и повиликой, они, бывало, подолгу читали вместе не только современные русские и заграничные пьесы, но и трагедии и драматические сатиры старинных российских авторов...

“Великая мечта моя - стать актером, - сказал однажды Дмитрий Тарасенков Островскому,- и это время пришло - отдать наконец свое сердце без остатка театру, трагедии. Я смею это. Я должен. И вы, Александр Николаевич, либо скоро услышите обо мне нечто прекрасное, либо оплачете мою раннюю гибель. Жить так, как жил до сих пор, не хочу-с. Прочь все суетное, все низменное! Прощайте! Нынче в ночь покидаю родные пенаты, ухожу из дикого этого царства в неведомый мир, к святому искусству, в любимый театр, на сцену. Прощайте же, друг, поцелуемся на дорожку!”

Потом, через год, через два, вспоминая это прощание в саду, Островский ловил себя на странном чувстве какой-то неловкости. Потому что, в сущности, было в тех, казалось бы, милых прощальных словах Тарасенкова нечто не то чтоб фальшивое, нет, но как бы придуманное, не совсем естественное, что ли, подобное той выспренней, звонкой и странной декламации, какою наполнены драматические изделия записных наших гениев. вроде Нестора Кукольника или Николая Полевого.

Обучение и служба

Первоначальное образование Александр Островский получил в Первой московской гимназии, поступив в 1835 году сразу в третий класс и завершив с отличием курс обучения в 1840 году.

После окончания гимназии, по настоянию отца, человека мудрого и практичного, Александр сразу поступил в Московский университет, на юридический факультет, хотя сам хотел заниматься преимущественно литературным трудом. Проучившись два года, Островский покинул университет, повздорив с профессором Никитой Крыловым, но время, проведенное в его стенах, не было потрачено зря, ибо употреблялось не только на изучение теории права, но и на самообразование, на свойственные студентам увлечения общественной жизнью, на общение с преподавателями. Достаточно сказать, что ближайшим его студенческим другом стал К. Ушинский, в театре он нередко бывал с А. Писемским. А лекции читали П.Г. Редкин, Т.Н. Грановский, Д. Л. Крюков... К тому же именно в это время гремело имя Белинского, чьими статьями в “Отечественных записках” зачитывались не только студенты. Увлекшись театром и зная весь идущий репертуар, Островский все это время самостоятельно перечитал таких классиков драматургии, как Гоголь, Корнель, Расин, Шекспир, Шиллер, Вольтер. Уйдя из университета, Александр Николаевич в 1843 году определился на службу в Совестный суд. Произошло это опять же по твердому настоянию при участии отца, желавшего для сына юридической, уважаемой и доходной, карьеры. Этим же объясняется и переход в 1845 году из Совестного суда (где решали дела “по совести”) в Московский коммерческий суд: здесь служба - за четыре рубля в месяц -длилась пять лет, до 10 января 1851 года.

Вволю наслушавшись и насмотревшись в суде, возвращался каждый день с государственной службы канцелярский служитель Александр Островский с одного конца Москвы на другой - от Воскресенской площади или Моховой улицы на Яузу, в свое Воробино.

В голове его крушила метель. То шумели, бранились и кляли друг друга персонажи придуманных им повестей и комедий - купцы и купчихи, озорные молодцы из торговых рядов, изворотливые свахи, приказчики, купеческие сдобные дочки иль на все готовые за стопку радужных ассигнаций судейские стряпчие... К этой неведомой стране, называемой Замоскворечьем, где обитали те персонажи, лишь слегка прикоснулся однажды великий Гоголь в “Женитьбе”, а ему, Островскому, может быть, суждено рассказать о ней все досконально, в подробностях... И, право же, экие вертятся у него в голове свежие сюжеты! Какие маячат перед глазами свирепые бородатые рожи! Экий сочный и новый в литературе язык!

Достигнув дома на Яузе и поцеловав ручку маменьке с папенькой, садился он в нетерпении за обеденный стол, съедал что положено. И затем поскорей поднимался к себе на второй этаж, в свою тесную келью с кроватью, столом и стулом, чтобы набросать две-три сцены для давно им задуманной пьески “Исковое прошение” (так первоначально, в черновиках, называлась первая пьеса Островского “Картина семейного счастья”).

Первое увлечение. Первые пьесы

Была уже поздняя осень 1846 года. Городские сады, подмосковные рощи желтели и облетали. Небо хмурилось. Но дожди всё не шли. Было сухо и тихо. Медленно шел он от Моховой вдоль любимых московских улиц, наслаждаясь осенним, напоенным запахом палых листьев воздухом, шорохом проносившихся мимо экипажей, шумом вкруг Иверской часовни толпы богомольцев, нищих, юродивых, странниц, бродячих монахов, собиравших подаяние “на благолепие храма”, попов, за некие проступки отставленных от прихода и ныне “шатавшихся меж двор”, разносчиков горячего сбитня и прочих товаров, лихих молодцов из торговых лавок в Никольской...

Добравшись наконец до Ильинских ворот, вскочил он на проезжавший мимо экипаж и за три копейки проехал на нем некоторое время, а потом снова с веселым сердцем зашагал к своему Николоворобинскому переулку.

То молодость и ничем еще не оскорбленные надежды и не обманувшая еще вера в дружбу веселили его сердце. И первая горячая любовь. Была эта девушка простой коломенской мещанкой, швеей, рукодельницей. И звали ее по-простому, милым русским именем - Агафья.

Еще летом они познакомились на гулянье в Сокольниках, у театрального балагана. И с той поры зачастила Агафья в белокаменную столицу (не по одним только собственным и сестры своей Натальюшки делам), а теперь вот думает бросить Коломну в поселиться в Москве, неподалеку от милого друга Сашеньки, у Николы в Воробине.

Уже четыре часа отбил пономарь на колокольне, когда подошел наконец Островский к просторному отчему дому у церкви.

В саду, в деревянной беседке, оплетенной засохшим уже хмелем, увидел Островский, еще от калитки, брата Мишу, студента-юриста, ведущего с кем-то оживленную беседу.

Видимо, Миша его поджидал, а заметив, тотчас же оповестил о том своего собеседника. Тот порывисто обернулся и, улыбаясь, приветствовал “друга младенческих лет” классическим взмахом руки уходящего со сцены в конце монолога театрального героя.

Это был купеческий сын Тарасенков, а ныне актер-трагик Дмитрий Горев, игравший на театрах повсюду, от Новгорода до Новороссийска (и не без успеха) в классических драмах, в мелодрамах, даже в трагедиях Шиллера и Шекспира.

Они обнялись...

Островский рассказал о новом своем замысле, о многоактной комедии под названьем “Банкрот” и Тарасенков предложил работать вместе.

Островский задумался. До сих пор все - и повесть свою и комедию - он писал один, без товарищей. Однако же где основания, где причина, чтоб отказать этому милому человеку в сотрудничестве? Он - актер, драматург, отлично знает и любит литературу да так же, как сам Островский, ненавидит неправду и всяческое тиранство...

Поначалу, конечно, кое-что и не ладилось, возникали и споры, и несогласия. Почему-то Дмитрию Андреевичу, и примеру, во что бы то ни стало хотелось подсунуть в комедию еще одного для мамзель Липочки женишка - Нагревальникова. И много нервов пришлось истратить Островскому, чтоб убедить Тарасенкова в совершеннейшей ненужности этого никчемного персонажа. А сколько забористых, малопонятных или просто никому не известных словечек подбрасывал Горев действующим лицам комедии - хоть тому же купцу Большову, или жене его бестолковой Аграфене Кондратьевне, или свахе, или дочке купеческой Олимпиаде!

И, конечно, никак не мог примириться Дмитрий Андреевич с привычкой Островского писать пьесу совсем не с начала, не с первой ее картины, а как бы вразброс - то одно, то другое явление, то из первого, то из третьего, скажем, акта.

Тут дело все было в том, что Александр Николаевич столь долго обдумывал пьесу, в таких мельчайших подробностях знал и видел теперь ее всю, что выхватить из нее ту именно часть, какая казалась ему как бы выпуклей всех остальных, не составляло для него никакого труда.

В конце концов сладилось все же и это. Слегка меж собою поспорив, решили приступить к написанию комедии по-обычному - с первого акта... Четыре вечера работали Горев с Островским. Александр Николаевич все более диктовал, шагая по маленькой своей келье туда и сюда, а Дмитрий Андреевич записывал.

Впрочем, конечно, Горев бросал иногда, усмехаясь, весьма дельные замечания или предлагал вдруг какое-нибудь и в самом-то деле смешное, несообразное, но сочное, истинно купеческое словцо. Так они сообща написали четыре небольших явления первого акта, и на том закончилось их сотрудничество.

Первыми произведениями Островского были “Сказание о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс, или От великого до смешного только один шаг” и “Записки замоскворецкого жителя”. Однако истинным началом творческой биографии и Александр Николаевич, и исследователи его творчества считают пьесу “Картина семейного счастья”. Это о ней к концу жизни Островский вспомнит: “Самый памятный для меня день в моей жизни: 14 февраля 1847 года. С этого дня я стал считать себя русским писателем и уж без сомнений и колебаний поверил в свое призвание”.

Да, действительно, в этот день критик Аполлон Григорьев привел в дом профессора С. П. Шевырева своего молодого друга, который должен был читать собравшимся свою пьесу. Читал он хорошо, талантливо, да и интрига захватывала, так что первое исполнение имело успех. Однако, несмотря на сочность произведения и на добрые отзывы, это была лишь проба себя.

Размолвка с отцом. Свадьба Островского

Между тем папенька Николай Федорович, приобретя четыре поместья в различных приволжских губерниях, взглянул наконец благосклонно на неустанную просьбу Эмилии Андреевны: бросил службу в судах, адвокатскую практику и решил перебраться со всем своим семейством на постоянное жительство в одно из этих поместий - сельцо Щелыково.

Тут-то, ожидая карету, зазвал папенька Островского в пустой уже кабинет и, присев на оставленный за ненадобностью мягкий стул, сказал:

Давно я хотел, Александр, давно хотел предварить тебя, иль просто изъявить тебе наконец свое неудовольствие. Университет ты бросил; в суде служишь без надлежащего рвения; богу известно, с кем знаешься - приказчики, трактирщики, мещане, прочая мелкая шушера, не говоря уж о всяких там господах фельетонистах... Актрисы, актеры - пусть бы и так, хотя писания твои меня отнюдь не утешают: хлопот, вижу, много, а толку мало!.. Это, однако же, дело твое.- не младенец! Но подумай-ка сам, какие манеры ты там усвоил, привычки, слова, выражения! Ведь ты ж как себе хочешь, а из дворян и сын, смею думать, почтенного адвоката - то помни... Конечно, Эмилия Андреевна по своей деликатности тебе ни единого упрека не сделала - кажется, так? И не сделает. Тем не менее твои, сказать прямо, мужичьи замашки и эти знакомства ее оскорбляют!.. То первый пункт. А второй пункт таков. Я известился от многих, что завел ты интрижку с какой-то мещанкой, швеей, и зовут-то ее эдак... уж слишком по-русски - Агафья. Что за имя, помилуй! Однако же дело не в этом... Хуже то, что живет она по соседству, и, видимо, не без твоего на то, Александр, согласия... Так вот что, помни: ежели все это не оставишь иль, упаси боже, женишься, иль просто к себе приведешь ту Агафью,-живи ж тогда, как сам знаешь, а от меня Тебе ни копейки не будет, все прекращаю раз и навсегда... Ответа не жду, и молчи! Что сказано мною, то сказано. Можешь идти собираться... Впрочем, постой, вот еще что. Все твои с Михаилом вещицы и кое-какую надобную для вас мебель велел я дворнику, как отъедем, перевезти в другой наш дом, под горой. Там станете жить, как только вернешься из Щелыкова, в мезонине. С вас, поди, хватит. А Сергей поживет пока с нами... Ступай!

Бросать Агафью Островский никак не может и не сделает никогда... Конечно, не сладко ему будет без отцовской поддержки, да делать нечего...

Скоро остались они с Агафьей совсем одни в этом маленьком доме у берега Яузы, близ Серебряных бань. Потому что, не глядя на папенькин гнев, все-таки перевез в конце концов “ту Агафью” Островский и весь ее нехитрый скарб к себе в мезонин. А братец Миша, определясь на службу по ведомству Государственного контроля, тотчас уехал сначала в Симбирск, потом в Петербург.

Отчий дом был совсем невелик, о пяти окнах по фасаду, для тепла и приличия обшит тесом, крашенным в темный коричневый цвет. И притулился дом у самой подошвы горы, что поднималась круто узеньким своим переулком к высоко поставленной на ее макушке церкви святителя Николая.

С улицы казался дом одноэтажным, но за воротами, во дворе, обнаруживался и второй этаж (иначе говоря, мезонин в три комнаты), глядевший окнами в соседний двор и на пустырь с Серебряными банями на речном берегу.

Начало творческого пути

Миновал почти целый год после переезда папеньки с семейством в сельцо Щелыково. И хотя частенько томила тогда Островского оскорбительная нужда, все же солнцем и радостью встречали его три маленькие их комнаты, и еще издали слышал он, взбираясь по темной, узкой лестнице на второй этаж, тихую, славную русскую песню, каких много знала его белокурая голосистая Ганя. И в этот именно год, при нужде, задерганный службой и поденной газетной работой, встревоженный, как все вокруг после дела Петрашевского, и внезапными арестами, и произволом цензуры, и жужжащими вкруг литераторов “мухами”, именно в этот нелегкий год он закончил столь долго ему не дававшуюся комедию “Банкрот” (“Свои люди - сочтемся”).

Эта пьеса, завершенная зимой 1849 года, читалась автором во многих домах: у А. Ф. Писемского, М. Н. Каткова, затем - у М. П. Погодина, где присутствовали Мей, Щепкин, Растопчина, Садовский и куда специально, чтобы послушать “Банкрота”, второй раз приехал Гоголь (а затем приехал послушать и еще раз - уже в дом к Е. П. Растопчиной).

Исполнение пьесы в доме Погодина имело далеко идущие последствия: “Свои люди - сочтемся” появляется. в шестом номере “Москвитянина” за 1850 год, и с тех пор раз в год драматург публикует свои пьесы в этом журнале и участвует в работе редакции вплоть до закрытия издания в 1856 году. Дальнейшее печатание пьесы было запрещено, собственноручная резолюция Нйколая I г ласила “Напрасно печатано, играть же запретить”. Эта же пьёса послужила причиной негласного полицейского надзора за драматургом. И она же (как впрочем и само участие в работе “Москвитянина”) сделала его центром полемики между славянофилами и западниками. Постановки этой пьсы на сцене автору довелось ждать не одно десятилетие: в первоначальном виде, без вмешательства цензуры, она появилась в московском Пушкинском театре лишь 30 апреля 1881 года.

Период сотрудничества с погодинским “Москвитянином” для Островского одновременно и насыщен, и сложен. В.эту пору он пишет: в 1852 году -“Не в свои сани не садись”, в 1853-м - “Бедность не порок”, в 1854-м -“Не так живи, как хочется” - пьесы славянофильского направления, которые, несмотря на разноречивые отзывы, все желали отечественному театру нового героя. Так, премьера “Не в свои сани не садись” 14 января 1853 года в Малом театре вызвала восторг у публики не в последнюю очередь благодаря именно языку, героям, особенно на фоне довольно однообразного и скудного тогдашнего репертуара (произведения Грибоедова, Гоголя, Фонвизина давались крайне редко; к примеру, “Ревизор” за весь сезон шел лишь три раза). На сцене появился русский народный характер, человек, чьи проблемы близки и ионятны.В результате шумевший до этого “Князь Скопин-Шуйский” Кукольника в сезон 1854/55 года шел один раз, а “Бедность не порок” - 13 раз. К тому же играли в спектакляхНикулина-Косицкая, Садовский, Щепкин, Мартынов...

В чем сложность этого периода? В той борьбе, которая развернулась вокруг Островского, и в пересмотре им самим некоторых своих убеждений” В 1853 году он пишет Погодину о пересмотре своих воззрений на творчество: “О первой комедии (“Свои люди - сочтемся”) я не.желал бы хлопотать потому: 1) что не хочу нажить себе не только врагов, но даже и неудовольствия; 2) что направление мое начинает изменяться; 3) что взгляд на жизнь в первой моей комедии кажется мне молодым и слишком жестким; 4) что пусть лучше русский человек радуется, видя себя на сцене, чем тоскует. Исправители найдутся и без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, не обижая, надо емупоказать, что знаешь за ним и хорошее; этим-то я теперь и занимаюсь, соединяя высокое с комическим. Первым образцом были “Сани”, второй окончиваю”.

Не всех это устраивало. И если Аполлон Григорьев считал, что драматург в новых пьесах “стремился дать не сатиру на самодурство, а поэтическое изображение целого мира с весьма разнообразными началами и крушинами”, то Чернышевский придерживался резко противоположного мнения, склоняя Островского на свою сторону: “В двух последних произведениях г. Островский впал в приторное приукрашивание того, что не может и не должно быть прикрашиваемо. Произведения вышли слабые и фальшивые”; и тут же давал рекомендации: мол, драматург, “повредив этим своей литературной репутации, не погубил еще своего прекрасного дарования: оно еще может явиться по-прежнему свежим и сильным, если г. Островский оставит ту тинистую тропу, которая привела его в “Бедность не порок”.

В это же время по Москве поползла гнусная сплетня, будто “Банкрот” или “Свои люди-сочтемся” совсем не пьеса Островского, а если попросту сказать, так украдена им у актера Тарасенкова-Горева. Дескать, он, Островский, не что иное, как литературный вор, а значит, мошенник из мошенников, без чести и совести человек! Актер же Горев - несчастная жертва своей доверчивой, благороднейшей дружбы...

Три года назад, когда поползли эти слухи, Александр Николаевич еще верил в высокие, честные убеждения Дмитрия Тарасенкова, в его порядочность, в его неподкупность. Потому что не мог человек, так беззаветно любивший театр, с таким волнением читавший Шекспира и Шиллера, этот актер по призванью, этот Гамлет, Отелло, Фердинанд, барон Мейнау хоть отчасти поддерживать те отравленные злобою сплетни. Но Горев, однако, молчал. Слухи ползли и ползли, слухи ширились, растекались, а Горев молчал и молчал... Островский написал тогда Гореву дружеское письмо, прося его выступить наконец в печати, чтобы разом прикончить эти гнусные сплетни.

Увы! Не было ни чести, ни совести в душе пропойцы-актера Тарасенкова-Горева. В своем полном коварства ответе он не только что признал себя автором знаменитой комедии “Свои люди - сочтемся”, но при этом и намекнул еще на какие-то пьесы, якобы переданные им Островскому на сохранение шесть или семь лет назад. Так что теперь выходило, будто все сочинения Островского - за небольшим, пожалуй, исключением - украдены им либо списаны у актера и драматурга Тарасенкова-Горева.

Он ничего не ответил Тарасенкову, а нашел в себе силы снова сесть за работу над очередной своей комедией. Потому что посчитал он в то время все сочиняемые им новые пьесы наилучшим опровержением горевской клеветы.

А в 1856 году снова вынырнул из небытия Тарасенков, и все эти Правдовы, Александровичи, Вл. Зотовы, “Н. А.” и другие, подобные им, заново кинулись на него, на Островского, с прежней бранью и с прежним азартом.

И не Горев, конечно, был Зачинщиком. Здесь поднялась на него та темная сила, что гнала когда-то Фонвизина и Грибоедова, Пушкина и Гоголя, а ныне гонит Некрасова и Салтыкова-Щедрина.

Он чувствует это, он понимает. И потому-то он хочет писать свой ответ на пасквильную заметку московского полицейского листка.

Спокойно теперь изложил он историю создания им комедии “Свои люди - сочтемся” и незначительное в ней участие Дмитрия Горева-Тарасенкова, давно печатано удостоверенное им же, Александром Островским.

“Господа фельетонисты,- с ледяным спокойствием заканчивал он свой ответ,- увлекаются своею необузданностью до того, что забывают не только законы приличия, но и те законы в на-шем отечестве, которые ограждают личность и собственность каждого. Не думайте, господа, чтобы литератор, честно служащий литературному делу, позволил вам безнаказанно играть своим именем!” А в подписи Александр Николаевич обозначил себя как автора всех девяти написанных им до сих пор и давно известных читающей публике пьес, в том числе и комедии “Свои люди - сочтемся”.

Но, конечно, имя Островского было известно в первую очередь благодаря поставленной Малым театром комедии “Не в свои сани не садись”; о ней писали: “... с этого дня риторика, фальшь, галломания начали понемногу исчезать из русской драмы. Действующие лица заговорили на сцене тем самым языком, каким они действительно говорят в жизни. Целый новый мир начал открываться для зрителей”.

Спустя полгода в том же театре была поставлена “Бедная невеста”.

Нельзя сказать, что вся труппа однозначно принимала пьесы Островского. Да подобное и невозможно в творческом коллективе. После представления “Бедность не порок” Щепкин заявил, что не признает пьес Островского; к нему примкнули еще несколько актеров: Щумский, Самарин и другие. Но молодая труппа поняла и приняла драматурга сразу.

Петербургскую театральную сцену было завоевать сложнее, нежели московскую, но и она вскоре покорилась таланту Островского: за два десятилетия его пьесы представлялись публике около тысячи раз. Правда, это не принесло ему особого богатства. Отец, с которым Александр Николаевич не стал советоваться, выбирая себе жену, отказал ему в материальной помощи; жил драматург вместе с любимой женой и детьми в сыром мезонине; к тому же погодинский “Москвитянин” платил унизительно мало и нерегулярно: Островский выпрашивал полсотни рублей в месяц, натыкаясь на скупость и прижимистость издателя. Сотрудники покидали журнал по многим причинам; Островский же, несмотря ни на что, оставался верным ему до конца. Последнее его произведение, которое увидело свет на страницах “Москвитянина”, - “Не так живи, как хочется”. На шестнадцатой книжке, в 1856 году, журнал прекратил свое существование, а Островский стал работать в журнале Некрасова “Современник”.

Путешествие по России

В это же время произошло событие, существенно изменившее взгляды Островского. Председатель Географического общества великий князь Константин Николаевич решил организовать экспедицию с участием литераторов; цель экспедиции - изучить и описать быт жителей России, занимающихся судовождением, о чем составить потом очерки для выпускаемого министерством “Морского сборника” охватывая Урал, Каспий, Волга, Белое море, Приазовье... Островский в апреле 1856 года начал путешествие по Волге: Москва - Тверь - Городня - Осташков - Ржев - Старица - Калязин - Москва.

Вот так и занесло Александра Николаевича Островского в губернский город Тверь, к купцу второй гильдии Барсукову, и тут же настигла его беда.

Сидя дождливым июньским утром, в гостиничном номере у стола и поджидая, когда наконец успокоится сердце, Островский, то радуясь, то досадуя, перебирал в душе одно за другим события последних месяцев.

В тот год все как будто ему удавалось. Он был уже свой человек в Петербурге, у Некрасова и Панаева. Он уже встал в один ряд со знаменитыми писателями, составлявшими гордость русской литературы,- рядом с Тургеневым, Толстым, Григоровичем, Гончаровым... Превосходнейшие актеры и актри-сы обеих столиц одарили его своей искренней дружбой, почитая его как бы даже и метром в театральном искусстве.

А сколько других друзей и приятелей у него на Москве! Сосчитать невозможно... Вот даже в поездку сюда, на Верхнюю Волгу, сопровождал его Гурий Николаевич Бурлаков, верный спутник (и секретарь и переписчик, и добровольный ходатай по разным дорожным делам), молчаливый, белобрысый, в очках, совсем еще молодой человек. Он присоединился к Островскому с самой Москвы и поскольку пламенно поклонялся театру, то, по его словам, и хотел быть “у стремени одного из могучих рыцарей Мельпомены (в древнегреческой мифологии муза трагедии, театра) российской”

На это, сморщась от подобных выражений, Александр Николаевич тотчас же ответил Бурлакову, что, дескать, на рыцаря он отнюдь не похож, но что, конечно же, искренне рад любезному другу-товарищу в долгом своем путешествии...

Так шло все отлично. С этим милым, веселым спутником, пробираясь к истокам красавицы Волги, побывал он во многих прибрежных селах и городах Тверь, Ржев, Городня или когда-то Вертязин, с остатками старинного храма, украшенного полу-стертыми временем фресками; красивейший город Торжок по крутым берегам Тверцы; и дальше, все дальше на север - по навалам первобытных валунов, по болотам и кустарникам, по голым холмам, среди безлюдья и дикости - до синего озера Селигер, откуда уже хорошо были видны почти утонувший в весенней воде Осташков и белые стены обители пустынника Нила, сверкавшие за тонкою сеткой дождя, как сказочный Китеж-град; и, наконец, от Осташкова - к устью Волги, к часовне, называемой Иорданом, и чуть дальше на запад, где из-под упавшей, заросшей мхами березы вытекает едва приметным ручейком наша могучая русская река.

Цепкая память Островского жадно хватала все им виденное, все слышанное в ту весну и в то лето 1856 года, чтобы потом, когда придет время, то ли в комедии, то ли в драме все это вдруг ожило, задвигалось, заговорило своим языком, закипело страстями.

Он уже в тетрадках своих набрасывал... Если бы только времени было чуть побольше свободного от житейской нужды да самое главное - тишины на душе побольше, покоя и света, можно бы разом не то что одну, а четыре написать и более пьесы с хорошими для актеров ролями. И о горестной, истинно страшной участи крепостной русской девушки, помещичьей воспитанницы, по прихоти барской взлелеянной, по прихоти же и загубленной. И комедию можно бы написать, давно задуманную по некогда им подмеченным на службе чиновничьим проделкам,- “Доходное место”: о черной неправде российских судов, о старом бестии-воре и взяточнике, о гибели молодой, неиспорченной, но слабой души под гнетом подлой житейской прозы. Да и недавно еще, по дороге во Ржев, в деревне Ситкове, ночью у постоялого дво-ра, где кутили господа офицеры, мелькнул у него отличный сюжет для пьесы о дьявольской власти золота, ради которого готов человек на грабеж, на убийство, на любое предательство...

Его преследовал образ грозы над Волгой. Этот темный простор, разрываемый сверканием молний, шумом ливня и грома. Эти пенистые валы, словно бы в ярости кидающиеся к заваленному тучами низкому небу. И тревожно кричащие чайки. И скрежет перекатываемых волнами камней на берегу.

Что-то всякий раз возникало, рождалось в его воображении от этих глубоко запавших в чуткую память и всё пробуждавшихся впечатлений; они давно притупили и заслонили собой обиду, оскорбление, безобразную клевету, омыли ему душу поэзией жизни и разбудили неутолимую творческую тревогу. Какие-то неясные образы, сцены, обрывки речей давно его мучили, давно толкали руку к бумаге, чтобы запечатлеть их наконец или в сказке, или в драме, или в сказании о буйной древности этих крутых берегов. Ведь ему никогда не позабыть теперь поэтические сны и горестные будни, какие он пережил в своем многомесячном путешествии от истоков кормилицы-Волги до Нижнего Новгорода. Прелесть волжской природы и горькую бедность ремесленников-волжан - бурлаков, кузнецов, сапожных, портняжных да лодочных дел мастеров, их изнурительный труд за полтину в неделю и великую неправду богатых - купцов, подрядчиков, перекупщиков, баржевладельцев, на трудовой кабале наживающих деньги.

Что-то должно было и в самом деле созреть в его сердце, он это чувствовал. Он попытался рассказать в своих очерках для “Морского сборника” о тяжелой жизни народа, о купеческой неправде, о глухих раскатах надвигающейся на Волгу грозы.

Но такая была там правда, такая печаль в этих очерках, что, поместив четыре главки в февральском номере за пятьдесят девятый год, не пожелали более господа из морской редакции ту крамольную правду печатать.

И, конечно, тут дело не в том, хорошо или плохо ему заплатили за очерки. Не об этом идет вовсе речь. Да он теперь и не нуждается в деньгах: “Библиотека для чтения” опубликовала недавно его драму “Воспитанница”, и в Петербурге он продал именитому издателю графу Кушелеву-Безбородко за четыре тысячи серебром двухтомное собрание своих сочинений. Однако не могут же, в самом деле, так и остаться втуне те глубокие впечатления, что продолжают тревожить его творческое воображение!.. “Ночи на Волге” - вот как назовет он задуманный им цикл драматических произведений, где расскажет многое из того, что его взволновало и чего не изволили предать гласности высокопоставленные редакторы “Морского сборника”...

“Гроза”

Вернувшись из “Литературной экспедиции”, он пишет Некрасову: “Милостивый государь Николай Алексеевич! Циркулярное письмо ваше я, за отъездом из Москвы, получил недавно. Честь имею уведомить, что у меня готовится целый ряд пьес под общим заглавием “Ночи на Волге”, из коих я одну доставлю Вам лично в конце октября или в начале ноября. Не знаю, сколько я успею сделать в эту зиму, но две непременно. Ваш покорнейший слуга А. Островский”.

К этому времени он уже связал свою творческую судьбу с “Современником” - журналом, боровшимся за привлечение в свои ряды Островского, которого Некрасов называл “нашим, бесспорно, первым драматическим писателем. В немалой степени пёреходу в “Современник” способствовало и знакомство с Тургеневым, с Львом Толстым, Гончаровим, Дружининым, Панавым.В апреле 1856 года “Современник” печатает “Картину семейного счастья”, потом - “Старый друг лучше новых двух”, “Не сошлись характерами” и другие пьесы;.читатели уже привыкли, что некрасовские журналы (сначала “Современник”, а потом “Отечественные записки”) открывают первые свои зимние номера пьесами Островского.

Шел июнь 1859 года. Все расцвело и пахло в садах за окном в Николоворобинском переулке. Травы пахли, повилика и хмель на заборах, кусты шиповника и сирени, набухал не раскрывшимися еще цветами жасмин.

Сидя, призадумавшись, у письменного стола, давно глядел в распахнутое настежь окно Александр Николаевич. Правая рука его все еще держала остро отточенный карандаш, и пухлая ладонь левой продолжала, как час назад, покойно лежать на мелко исписанных листах рукописи не законченной им комедии.

Ему вспоминалась смиренная молодуха, что шла обок с неказистым своим мужем под холодным, осуждающим и строгим взглядом свекрови где-то на воскресном гулянье в Торжке, Калязине или Твери. Вспоминались волжские лихие ребята да девушки из купечества, что выбегали ночным часом в сады над погасшею Волгой, а потом, что случалось нередко, скрывались с суженым неведомо куда из родного немилого дома.

Знал он и сам с детства и юности, живя при папеньке в Замоскворечье, а потом посещая наездами знакомых купцов в Ярославле, Кинешме, Костроме, да и слыхал не однажды от актрис и актеров, каково было жить замужней женщине в тех богатых, за высокими заборами и крепкими замками купеческих домах. Невольницами были они, рабынями мужа, свекра и свекрови, лишенные радости, воли и счастья.

Так вот какая созревает в душе его драма на Волге, в одном из уездных городишек благополучной Российской империи...

Он отодвинул в сторону рукопись незаконченной старой комедии и, взяв чистый листок из бумажной стопки, принялся быстро набрасывать первый, еще отрывочный и неясный, план своей новой пьесы, своей трагедии из задуманного им цикла “Ночи на Волге”. Ничто его, однако, в этих коротких набросках не удовлетворяло. Он отшвыривал прочь листок за листком и снова писал то отдельные сцены и куски диалогов, то внезапно пришедшие в голову соображения о персонажах, их характерах, о развязке и начале трагедии. Не было стройности, определенности, точности в этих творческих попытках - он видел, он чувствовал. Не согревались они какой-то единой глубокой и теплою мыслью, каким-то одним всеобъемлющим художественным образом.

Время перевалило за полдень. Островский поднялся с кресла, кинул на стол карандаш, надел свой легкий летний картуз и, сказавшись Агафье, вышел на улицу.

Долго бродил он вдоль Яузы, останавливался то тут, то там, глядел на рыбаков, сидевших с удочками над темной водой, на лодки, медленно плывущие к городу, на синее пустынное небо над головой.

Темная вода... крутой берег над Волгой... свист молний... гроза... Почему так преследует его этот образ? Чем он связан с драмой в одном из волжских торговых городков, которая давно тревожит его и заботит?..

Да, замучили в его драме жестокие люди прекрасную, чистую женщину, гордую, нежную и мечтательную, и бросилась она в Волгу с тоски и печали. Все так! Но гроза, гроза над рекою, над городом...

Островский внезапно остановился и долго стоял на поросшем жесткой травой берегу Яузы, глядя в тусклую глубину ее вод и нервно пощипывая пальцами свою круглую рыжеватую бородку. Какая-то новая, удивительная мысль, разом вдруг осветившая всю трагедию поэтическим светом, родилась в его смятенном мозгу. Гроза!.. Гроза над Волгой, над диким заброшенным городом, каких немало на Руси, над мятущейся в страхе женщиной, героинею драмы, над всей нашей жизнью - гроза-убийца, гроза - провозвестница грядущих перемен!

Тут кинулся он напрямик, через поле и пустыри, поскорее к себе в мезонин, в кабинет, к столу и бумаге.

Островский торопливо вбежал в кабинет и на каком-то подвернувшемся под руку клочке бумаги записал наконец заглавие драмы о гибели жаждавшей воли, любви и счастья непокорной своей Катерины - “Гроза”. Вот она, найдена причина или трагический повод к развязке всей пьесы - смертельный испуг истомившейся духом женщины от внезапно грянувшей над Волгой грозы. Ей, Катерине, воспитанной с детства глубокою верой в бога - судью человека, должна, конечно, померещиться та сверкающая и гремящая в небе гроза наказанием господним за дерзкое ее непокорство, за желание воли, за тайные встречи с Борисом. И вот почему в душевном этом смятении кинется она всенародно на колени перед мужем и свекровью, чтобы выкрикнуть свое страстное покаяние во всем, что считала и будет считать до конца своей радостью и своим грехом. Отринутая всеми, осмеянная, одна-одинешенька, не отыскавши поддержки и выхода, бросится потом Катерина с высокого волжского берега в омут.

Так многое было решено. Но и многое оставалось нерешенным.

День за днем трудился он над планом своей трагедии. То начинал ее диалогом двух старух, прохожей и городской, чтоб рассказать таким образом зрителю о городе, о его диких нравах, о семье купчихи-вдовы Кабановой, куда отдали замуж красавицу Катерину, о Тихоне, ее муже, о богатейшем в городе самодуре Савеле Прокофьиче Диком и о прочем, что надо бы зрителю знать. Чтобы почувствовал зритель и понял, какие такие люди живут в том уездном приволжском городишке и как могла приключиться в нем тяжелая драма и гибель Катерины Кабановой, купеческой молодухи.

То приходил он к выводу, что надобно развернуть действие первого акта не где-нибудь в ином месте, а только в доме того самодура Савела Прокофьича. Но и это решение, как предыдущее - с диалогом старух,- через некоторое время он бросил. Потому что ни в том, ни в другом случае не получалось житейской естественности, непринужденности, не было истинной правды в развитии действия, а ведь пьеса не что иное, как драматизированная жизнь.

И в самом деле, ведь неторопливая беседа на улице двух старух, прохожей и городской, именно о том, что как раз надо бы непременно знать сидящему в зале зрителю, не будет казаться ему естественной, а покажется нарочитой, драматургом специально придуманной. Да и деть их потом будет некуда, этих болтливых старушек. Потому что впоследствии никакой они роли в его драме сыграть не смогут - поговорят и исчезнут.

Что же касается встречи главных действующих лиц у Савела Прокофьича Дикого, то никаким натуральным способом нельзя их туда собрать. Истинно дик, неприветлив и хмур всему городу известный ругатель Савел Прокофьич; какие у него могут быть в доме семейные встречи или веселые посиделки? Решительно никаких.

Вот потому-то после долгих раздумий и решил Александр Николаевич, что начнет он свою пьесу в общественном саду на крутом берегу Волги, куда каждый ведь может зайти - прогуляться, подышать чистым воздухом, кинуть взгляд на просторы за речкой.

Там-то, в саду, и расскажет, что надо бы зрителю знать, городской старожил самоучка-механик Кулигин приехавшему недавно племяннику Савела Дикого Борису Григорьевичу. И там услышит зритель неприкрытую правду о действующих лицах трагедии: о Кабанихе, о Катерине Кабановой, о Тихоне, о Варваре, сестре его, и о прочих.

Теперь так построена была пьеса, чтобы зритель забыл, что сидит он в театре, что перед ним декорации, сцена, не жизнь, и загримированные актеры говорят о страданиях своих или радостях словами, сочиненными автором. Теперь точно знал Александр Николаевич, что увидят зрители ту самую действительность, в которой живут они изо дня в день. Только явится им та действительность озаренной высокою авторской мыслью, его приговором, как бы иною, неожиданной в своей истинной, еще никем не замеченной сути.

Никогда не писал Александр Николаевич так размашисто и быстро, с такой трепетной радостью и глубоким волнением, как писал он сейчас “Грозу”. Разве только другая драма, “Воспитанница”, тоже о гибели русской женщины, но уж вовсе бесправной, замученной крепостью, написалась когда-то еще быстрей - в Петербурге, у брата, за две-три недели, хоть и думалось о ней чуть ли не два с лишком года.

Так прошло лето, промелькнул незаметно сентябрь. А 9 октября поутру поставил наконец Островский последнюю точку в своей новой пьесе.

Ни одна из пьес не имела такого успеха у публики и критики, как “Гроза”. Напечатана она была в первом номере “Библиотеки для чтения”, а первое представление состоялось 16 ноября 1859 года в Москве. Спектакль играли еженедельно, а то и пять раз в месяц (как, к примеру, в декабре) при переполненном зале; роли исполняли любимцы публики - Рыкалова, Садовский, Никулина-Косицкая, Васильев. И поныне эта пьеса - одна из сайых известных в творчестве Островского; Дикого, Кабаниху, Кулигина забыть трудно, Катерину - невозможно, как невозможно бывает забыть волю, красоту, трагедию, любовь. Услышав пьесу в чтении автора, Тургенев на следующий же день писал Фету: “Удивительнейшее, великолепнейшее произведение русского, могучего, вполне овладевшего собою таланта”. Гончаров оценил ее не менее высоко: “Не опасаясь обвинения в преувеличении, могу сказать по совести, что подобного произведения, как драмы, в нашей литературе не было. Она бесспорно занимает и, вероятно, долго будет занимать первое место по высоким классическим красотам”. Всем стала известна и статья Добролюбова, посвященная “Грозе”. Грандиозный успех пьесы увенчался большой Уваровской академической премией автору в 1500 рублей.

Он теперь по-настоящему стал знаменит, драматург Александр Островский, и к слову его прислушивается теперь вся Россия. Оттого, надо думать, и допустила наконец на сцену цензура любимую его комедию, не однажды обруганную, истомившую ему некогда сердце,- “Свои люди - сочтемся”.

Впрочем, явилась эта пьеса перед театральною публикой искалеченной, не такой, как печаталась некогда в “Москвитянине”, а с приделанным наскоро благонамеренным концом. Потому что пришлось автору три года назад, при издании собрания своих сочинений, хоть и нехотя, хоть и с горькою болью в душе, но вывести все-таки на сцену (как говорится, под занавес) господина квартального, именем закона берущего под судебное следствие приказчика Подхалюзина “по делу о сокрытии имущества несостоятельного купца Большова”.

В этом же году был издан двухтомник пьес Островского, в который вошли одиннадцать произведений. Однако именно триумф “Грозы” сделал драматурга поистине народным писателем. Тем более что эту тему он затем продолжал затрагивать и разрабатывать на другом материа-ле - в пьесах “Не все коту масленица”, “Правда - хоро-шо, а счастье лучше”, “Тяжелые дни” и других.

Достаточно часто нуждавшийся сам, Александр Николаевич в конце 1859 года выступил с предложением создать “Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым”, ставшее затем широко известным под названием “Литературный фонд”. И сам стал проводить публичные читки пьес в пользу этого фонда.

Второй брак Островского

Но время не стоит на месте; все бежит, все меняется. И жизнь Островского изменилась. Несколько лет назад обвенчался он с Марьей Васильевной Бахметьевой, актрисой Малого театра, которая была моложе писателя на2 2 года (а роман тянулся давно: запять лет до венчания у них уже родился первый внебрачный сын), - вряд ли можно назвать полностью счастливым: Марья Васильевна сама была натурой нервной и не особо вникала в переживания мужа

Популярность и особенности творчества

Работа в последние годы