«… О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в Иудее, Вар не сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам …»

Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» имеет глубокий нравственно-философский смысл. Проблемы, которые раскрываются в произведении, связаны с вечными человеческими ценностями, такими, как честь, достоинство, совесть, добро и любовь к ближнему.
Автор всегда показывает нам последствия действий героев, чтобы убедить в одном: зло наказуемо. Если человек поступил плохо, он за это ответит. В первую очередь ему будет стыдно за себя. И чем страшнее поступок, тем тяжелее будут муки совести.
Так, Понтий Пилат совершил настоящее злодеяние – осудил на смерть невинного человека, Иешуа Га-Ноцри. Совесть терзает прокуратора, он не может забыть о бродячем философе. И, чтобы хоть как-то исправить свою ужасную ошибку, Пилат решает убить того, кто предал Иешуа, Иуду из Кириафа. Прокуратор ненавидит этого человека. Пилат считает, что именно Иуда заставил его сделать жестокий выбор между Иешуа и собственной карьерой, хотя в глубине души знает, что настоящий предатель – он сам.
Кто поможет в убийстве Иуды? Тот, кому Пилат доверяет свою жизнь. И пятый прокуратор Иудеи вызывает к себе начальника тайной стражи – Афрания. Между героями происходит странный разговор. Напрямую договариваться о том, как совершить преступление, Пилат не может. Он знает, что у стен дворца есть «уши», и за каждым его шагом, словом, жестом здесь следят. Поэтому прокуратор ведет себя так, как должен, в соответствии со своим предназначением. Он может позволить себе лишь некоторые «слабости». Так, Пилат участливо предлагает Афранию отдохнуть и разделить с ним трапезу, потому что тот устал после трудной работы, промок под дождем и голоден. Обедая, герои поднимают чаши за кесаря, не только за себя – это обязательный ритуал, тем более в присутствии слуг. Даже оставшись наедине с Афранием, Пилат говорит только то, что имеет право сказать. Но преследует при этом свои личные цели.
Прокуратор в первую очередь спрашивает о настроении в городе, потому что в случае беспорядков вынужден будет остаться в Ершалаиме, месте своего преступления. Именно последнее пугает его, а не климат и нравы горожан. Пилат спрашивает о Варравване, а думает, вероятно, об Иешуа, который погиб вместо разбойника. Поэтому Афраний и посылает «свой особенный взгляд в щеку прокуратора». Но Пилат не реагирует, не выдает себя. Сейчас, перед тем как намекнуть о серьезном деле, прокуратору важно выразить чувство глубокого доверия начальнику своей тайной стражи: «Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь». Афраний хорошо понимает Понтия Пилата. «Прокуратор слишком добр», - говорит он. Эта фраза свидетельствует о том, что начальник тайной стражи не пропускает ни одного слова Пилата и готов к важному разговору.
Прокуратор очень осторожен. Он начинает беседу о главном с казни, спрашивает, как вели себя осужденные, толпа. Это все ему действительно положено знать. Здесь уже Афраний не выдерживает и пытается заставить Пилата проговориться. Начальник тайной стражи знает, кто именно интересует прокуратора больше остальных. Рассказывая об Иешуа, Афраний не называет его имя, ожидая, что Пилат случайно произнесет: «Кто? Га-Ноцри?» Однако этого не происходит. Прокуратор молчит, хотя нервы у него не выдерживают: « Безумец! – сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у него задергалась жилка»…
Афраний продолжает искусно пытать игемона и вновь добивается успеха: «Единственное, что он [Иешуа] сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из главных он считает трусость.
- К чему это было сказано? – услышал гость [Афраний] внезапно треснувший голос Пилата».
Прокуратор нервно «стукнул чашей, наливая себе вина». Он пьет, чтобы успокоиться. В страхе прослыть подлецом и предателем Пилат просит Афрания «немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу». По тем выражениям, которые употребляет игемон, видно, насколько ему хочется поскорее забыть об Иешуа и о собственном злодействе.
Нетерпеливый Афраний понимая, что не это главное, вновь торопит Пилата, собираясь уйти. Прокуратор останавливает начальника стражи. Начинается кульминация беседы.
Пилат понимает, как он рискует со своими предложениями, поэтому и открывает разговор о трудной работе тем, что сулит Афранию значительное вознаграждение за нее: в первую очередь карьерный рост. Ответ начальника стражи: «Я счастлив служить под вашим начальством, игемон,» - служит сигналом к продолжению беседы. Несколько небрежно и как бы невзначай подступает прокуратор к главному вопросу об Иуде из Кириафа. Пилат выясняет, что из себя представляет предатель, его интересы, «страсти», род занятий. Получив исчерпывающую характеристику, прокуратор «…оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: …Я получил сегодня сведения о том, что его [Иуду] зарежут этой ночью». Афраний реагирует на эти слова своим особым взглядом: он все понял. После этого Пилат излагает подробности будущего преступления. В конце беседы Афранию остается лишь уточнить твердость намерений прокуратора: «замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только… - выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?»
Пилат повторяет, что, несмотря на все трудности, он не откажется от задуманного: «…его зарежут сегодня…у меня предчувствие… Не было случая, чтобы оно меня обмануло, - тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки». Убедительней слов последний жест прокуратора: он предвкушает убийство Иуды.
«- Слушаю», - коротко соглашается Афраний. Все, что скажет игемон, он готов исполнить.
Итак, герои договорились. Последнее, что делает Пилат, - выдает «аванс» своему помощнику, обыгрывая эту ситуацию также очень искусно: «Ведь я вам должен!..» Прощаясь с Афранием, прокуратор говорит ему, что ждет от него доклада «сегодня же ночью». Это намек на предстоящую встречу.
Благодаря своей цели, разговор Пилата с Афранием становится одним из значительных эпизодов произведения. Иносказательный характер беседы затрагивает важнейшую в романе тему противостояния личности несвободе. Сговор прокуратора с начальником тайной стражи утверждает пусть хрупкую, но победу свободы.

Глава 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду

Тьма, пришедшая соСредиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.Исчезли висячиемосты,соединяющиехрамсострашнойАнтониевой башней, опустилась снеба бездна изалилакрылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами,базары, караван-сараи, переулки,пруды...ПропалЕршалаим -великий город, как будтоне существовал на свете.Все пожрала тьма, напугавшая все живоев Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучупринеслосморя к концудня,четырнадцатогодня весеннегомесяца нисана.

Она уже навалиласьсвоимбрюхом на ЛысыйЧереп, гдепалачи поспешно кололиказнимых,онанавалиласьна храмвЕршалаиме,сползладымными потоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людейвдома. Она не спешилаотдавать свою влагуиотдавала только свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма сосверкающим чешуйчатым покрытием. Но он угасал вомгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз онвыскакивализ нееиопятьпроваливался, икаждыйразэтотпровал сопровождался грохотом катастрофы.

Другие трепетные мерцаниявызывалииз бездны противостоящий храмуна западномхолмедворец Ирода Великого,и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу,простирая к нему руки. Но опять пряталсянебесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.

Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешлав ураган.В том самом месте,гдеоколополудня,близмраморнойскамьивсаду,беседовалипрокураторипервосвященник,сударом, похожим на пушечный,кактрость переломило кипарис.Вместес водяной пыльюи градом на балкон под колонны неслосорванныерозы,листьямагнолий,маленькиесучья и песок. Ураган терзал сад.

В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор.

Теперь онне сидел вкресле, а лежал наложеунизкогонебольшого стола,уставленного яствамиивиномвкувшинах.Другоеложе,пустое, находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как быкровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга, перед грозою накрывавший для прокуратора стол,почему-то растерялся под его взглядом,взволновалсяоттого,чточем-тонеугодил,ипрокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:

Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?

Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас, он задрожал и едва не разбили второй кувшин, но гнев прокуратора почему-то улетелтакже быстро, каки прилетел.Африканецкинулся былоподбирать осколкии затирать лужу, но прокуратормахнул емурукою, ираб убежал. А лужа осталась.

Теперь африканец во время урагана притаился возлениши, где помещалась статуябелойнагойженщинысосклоненнойголовой, боясьпоказаться не вовремяна глаза и в то же времяопасаясьи пропустить момент,когда его может позвать прокуратор.

Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в чашу, пил долгими глотками, повременам притрагивался кхлебу, крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимон и пил опять.

Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые, казалось, грозили расплющитькрышудворца, если быне стук града,молотившего поступеням балкона,можнобылобырасслышать,чтопрокураторчто-то бормочет, разговариваясамссобой.Иесли бы нестойкое трепетание небесного огня превратилосьбы в постоянныйсвет,наблюдательмогбы видеть, чтолицо прокуратора с воспаленнымипоследними бессонницами и вином глазами выражает нетерпение, что прокуратор нетолько глядит на две белыерозы, утонувшие в красной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и песку, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет.

Прошло некотороевремя, и пелена воды перед глазамипрокуратора стала редеть. Как ни был яростен ураган, онослабевал. Сучья большене трещали и непадали. Ударыгрома и блистания становились реже.Над Ершалаимом плыло уженефиолетовоесбелойопушкойпокрывало,аобыкновеннаясерая арьергардная туча. Грозу сносило к мертвому морю.

Теперь уж можно былорасслышать в отдельности и шум дождя, и шум воды, низвергающейся пожелобам ипрямо по ступенямтойлестницы,покоторой прокуратор шел днем для объявления приговорана площади. А наконец зазвучал и заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей навосток, появились синие окна.

Тутиздали,прорываясьсквозь стук ужесовсемслабенького дождика, донеслисьдо слухапрокуратораслабые звуки труб и стрекотание нескольких соткопыт. Услышав это, прокураторшевельнулся, и лицо егооживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы,судяпозвуку,она проходилачерез тусамую площадь, где был объявлен приговор.

Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье но лестнице, ведущей кверхней площадке садаперед самымбалконом. Прокураторвытянул шею, и глаза его заблистали, выражая радость.

Между двух мраморных львов показалась сперва голова в капюшоне, а затем и совершенномокрыйчеловекв облепившем телоплаще. Это былтотсамый человек, что передприговором шептался с прокуратором в затемненной комнате дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя прутиком.

Не разбираялуж, человекв капюшоне пересек площадку сада, вступил на мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным голосом:

Прокураторуздравствоватьирадоваться.-Пришедшийговорил по-латыни.

Боги! - воскликнул Пилат, - да ведь на вас нет сухойнитки! Каков ураган?А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайтемне одолжение.

Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими ко лбу волосами голову,и, выразив на своембритом лице вежливую улыбку, стал отказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем повредить.

Не хочу слушать, - ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим он вызвал прячущихся отнегослугивелелимпозаботитьсяопришедшем, а затем немедленноподаватьгорячееблюдо.Длятогочтобывысушитьволосы, переодеться,переобуться и вообщепривести себявпорядок,пришедшему к прокуратору понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе всухихсандалиях,всухомбагряномвоенномплаще исприглаженными волосами.

В это время солнце вернулось в Ершалаим и, преждечем уйти и утонуть в Средиземномморе, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором городу и золотило ступенибалкона. Фонтансовсеможили распелся вовсюмочь, голуби выбралисьна песок, гулькали, перепрыгиваличерез сломанныесучья, клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо.

Яслушаюприказанияпрокуратора,- сказал пришедший,подходя к столу.

Но ничего не услышите,пока не сядете к столу и не выпьете вина, - любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.

Пришедший прилег, слуганалил вего чашу густое красноевино. Другой слуга,осторожно наклонясь надплечомПилата, наполнилчашу прокуратора. После этого тот жестом удалилобоих слуг. Покапришедший пил и ел,Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя. Явившийся кПилату человек был среднихлет,с оченьприятнымокруглыми опрятным лицом, с мясистым носом. Волосы егобыли какого-тонеопределенногоцвета. Сейчас,высыхая,они светлели.Национальностьпришельцабыло бытрудно установить. Основное, что определяло еголицо, это было, пожалуй, выражение добродушия,котороенарушали,впрочем,глаза,или, вернее, не глаза,а манерапришедшего глядетьнасобеседника.Обычномаленькиеглазасвои пришелец держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками.Тогдавщелочках этих глазсветилось незлобноелукавство.Надо полагать,что гостьпрокураторабылсклоненк юмору.Ноповременам, совершенноизгоняяпоблескивающийэтотюмор из щелочек, теперешний гость широко открывалвеки и взглядывална своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстроразглядеть какое-то незаметное пятнышко наносу у собеседника.Этопродолжалосьодномгновение,послечеговекиопять опускались, суживалисьщелочки,ив нихначинало светитьсядобродушие и лукавый ум.

Пришедший неотказался и от второйчаши вина, свидимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.

Насытившись, он похвалил вино:

Превосходная лоза, прокуратор, но это - не "Фалерно"?

- "Цекуба", тридцатилетнее, - любезно отозвался прокуратор.

Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть, объявил, что сыт. Тогда Пилатнаполнил свою чашу, гость поступил также.Оба обедающие отлили немного винаизсвоихчаш в блюдо с мясом,и прокураторпроизнес громко, поднимая чашу:

Занас,за тебя,кесарь,отец римлян, самый дорогой и лучшийиз людей!

После этого допили вино, и африканцы убралисо стола яства, оставив на нем фрукты и кувшины. Опять-такижестом прокуратор удалил слуг и остался со своим гостем один под колоннадой.

Итак, -заговорил негромко Пилат, - что можете высказать мне о настроении в этом городе?

Онневольнообратил свойвзор туда,где затеррасами сада,внизу, догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.

Яполагаю,прокуратор,-ответилгость,-что настроениев Ершалаиме теперь удовлетворительное.

Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?

Ручаться можно, - ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость, - лишь за одно в мире - за мощь великого кесаря.

Да пошлют ему боги долгуюжизнь, - тотчас же подхватил Пилат, - и всеобщиймир. - Он помолчал ипродолжал: -Такчтовыполагаете, что войска теперь можно увести?

Я полагаю, что когорта молниеносного может уйти, - ответил гостьи прибавил:- Хорошобы было,если бы на прощаниеонапродефилировала по городу.

Оченьхорошая мысль,- одобрил прокуратор, -послезавтрая ее отпущу и сам уеду,и -клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь - я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.

Прокуратор не любит Ершалаима? - добродушно спросил гость.

Помилосердствуйте, -улыбаясь, воскликнул прокуратор, - нет более безнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе! Я бываю болен всякий раз, какмнеприходится сюда приезжать.Ноэтобы ещеполгоря. Ноэти праздники - маги, чародеи,волшебники,этистаи богомольцев... Фанатики, фанатики! Чегостоил один этот мессия, которогоони вдруг сталиожидать в этомгоду! Каждуюминутутолько иждешь,чтопридется бытьсвидетелем неприятнейшего кровопролития.Всевремятасовать войска, читатьдоносы и ябеды, из которых к тому же половина написана на тебясамого!Согласитесь, что это скучно. О, если бы не императорская служба!..

Да, праздники здесь трудные, - согласился гость.

От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, - энергично добавил Пилат. -Я получу возможность наконецвернуться в Кесарию. Верите ли, это бредовоесооружение Ирода, -прокуратор махнул рукою вдоль колоннады, так что стало ясно, что он говорит о дворце, - положительносводит меня с ума. Я немогу ночевать в нем. Мирне зналболее странной архитектуры.Да, но вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не тревожит?

Тутгость и послалсвой особенный взгляд в щекупрокуратора.Но тот скучающимиглазамигляделвдаль, брезгливо сморщившисьисозерцая часть города, лежащую у егоног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, и веки его опустились.

Надодумать, что Вар-равванстал теперь безопасен, как ягненок, - заговорилгость, и морщинки появилисьнакруглом лице.-Емунеудобно бунтовать теперь.

Слишком знаменит? - спросил Пилат, усмехнувшись.

Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос!

Но, вовсяком случае, - озабоченно заметил прокуратор,и тонкий, длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх, - надо будет...

О, прокуратор может бытьуверен в том, что,пока я в Иудее, Вар не сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.

Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.

Прокуратор слишком добр!

А теперь прошу сообщить мне о казни, - сказал прокуратор.

Что именно интересует прокуратора?

Небылолисосторонытолпыпопытоквыражения возмущения? Это главное, конечно.

Никаких, - ответил гость.

Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?

Прокуратор может быть уверен в этом.

А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы?

Да. Но он, - тут гость закрыл глаза, - отказался его выпить.

Кто именно? - спросил Пилат.

Простите, игемон! - воскликнул гость, - я не назвал? Га-Ноцри.

Безумец! - сказалПилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у негозадергалась жилка, - умирать от ожогов солнца!Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?

Он сказал, - опять закрывая глаза, ответил гость, - что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

Кого? - глухо спросил Пилат.

Этого он, игемон, не сказал.

Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?

Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал,это,что в числе человеческих пороководним изсамых главныхон считает трусость.

К чему это было сказано? - услышал гость внезапно треснувший голос.

Этого нельзя было понять.Он вообще вел себя странно, как, впрочем,

и всегда.

В чем странность?

Он всевремя пыталсязаглянутьв глаза то одному, то другомуиз окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.

Больше ничего? - спросил хриплый голос.

Больше ничего.

Прокураторстукнул чашей, наливая себе вина. Осушив ее досамого дна, он заговорил:

Делозаключается вследующем: хотя мы и неможемобнаружить - в данноевремя,покрайнеймере,-каких-либоегопоклонниковили последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя.

Гость внимательно слушал, наклонив голову.

И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, - продолжал прокуратор, - япрошу вас немедленнои без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и втишине, так, чтобы о нихбольше не было ни слуху ни духу.

Слушаю, игемон,- сказал гость и встал, говоря: - Ввиду сложности и ответственности дела разрешите мне ехать немедленно.

Нет, присядьтееще, -сказалПилат, жестомостанавливаясвоего гостя,-есть ещедвавопроса. Второй-вашигромадныезаслугина труднейшей работевдолжностизаведующего тайной службой припрокураторе Иудеи дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме.

Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился прокуратору, говоря:

Я лишь исполняю свой долг на императорской службе!

Нояхотелбыпросить вас,-продолжалигемон,-если вам предложат перевод отсюда с повышением,отказаться от него и остаться здесь. Мненизачтоне хотелось бырасстатьсясвами.Пустьваснаградят каким-нибудь иным способом.

Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.

Мнеэто оченьприятно. Итак, третийвопрос.Касаетсяэтого, как его... Иуды из Кириафа.

Тутгость и послалпрокуратору свой взгляд и тотчас, какполагается, угасил его.

Получит, - тихонько поправил Пилата начальник тайной службы.

А велика ли сумма?

Этого никто не может знать, игемон.

Даже вы? - своим изумлением выражая комплимент, сказал игемон.

Увы,даже я, - спокойноответил гость, -но что он получит эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.

Ах, жадныйстарик из Кириафа,- улыбаясь, заметил прокуратор, - ведь он старик?

Прокуратор никогда неошибается, но насейраз ошибся, - любезно ответил гость, - человек из Кириафа - молодой человек.

Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик?

О нет, прокуратор.

Так. А еще что-нибудь?

Очень красив.

А еще? Имеет, может быть, какую-нибудь страсть?

Труднознатьтакужточновсехвэтомгромадномгороде, прокуратор...

О нет, нет, Афраний! Не преуменьшайте своих заслуг!

Унего есть одна страсть,прокуратор.- Гость сделалкрохотную

паузу. - Страсть к деньгам.

А он чем занимается?

Афраний поднял глаза кверху, подумал и ответил:

Он работает в меняльной лавке у одного из своих родственников.

Ах так, так, так,так.- Тут прокуратор умолк,оглянулся, нет ли когона балконе,и потом сказалтихо: - Так вот в чемдело - я получил сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью.

Здесьгостьнетолько метнул свойвзгляднапрокуратора,но даже немного задержал его, а после этого ответил:

Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обомне. По-моему, яне заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.

Вы достойны наивысшей награды, - ответил прокуратор, - но сведения такие имеются.

Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?

Позвольте мне пока этого неговорить, темболее что они случайны, темны инедостоверны. Ноя обязан предвидеть все. Таковамоя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибоникогда оно еще меня не обманывало.Сведенияжезаключаются в том, чтокто-тоиз тайныхдрузей Га-Ноцри, возмущенный чудовищнымпредательством этого менялы, сговаривается со своимисообщниками убить его сегодняночью,аденьги,полученныеза предательство,подбросить первосвященнику с запиской:"Возвращаю проклятые деньги!"

Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не бросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал:

Вообразите,приятноли будет первосвященнику впраздничнуюночь получить подобный подарок?

Нетольконеприятно,-улыбнувшись, ответилгость,- но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.

И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.

Приказание игемонабудет исполнено, -заговорил Афраний, -но я должен успокоить игемона:замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только, -гость,говоря,обернулся ипродолжал:-выследить человека, зарезать,да ещеузнать, сколько получил,да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?

И тем неменее его зарежут сегодня, - упрямоповторил Пилат, - у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, - тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

Слушаю, -покорно отозвалсягость, поднялся,выпрямился и вдруг спросил сурово: - Так зарежут, игемон?

Да, - ответил Пилат,- и всянадежда только навашу изумляющую всех исполнительность.

Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:

Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.

Ах да, - негромковскричалПилат, -я ведь совсем забыл! Ведь я вам должен!..

Гость изумился.

Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.

Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих... я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.

О прокуратор, это какая-нибудь безделица!

И о безделице надлежит помнить.

Тут Пилат обернулся, поднялплащ,лежащий на кресле сзади него, вынул из-под него кожаныймешоки протянулего гостю.Тот поклонился, принимая его, и спрятал под плащ.

Яжду,- заговорил Пилат, - доклада о погребении, атакже ипо этомуделуИуды из Кириафа сегодня же ночью,слышите,Афраний,сегодня. Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас!

Имею честь, - сказал начальник тайной службы и, повернувшись, пошел с балкона. Слышно было, как онхрустел,проходя по мокрому песку площадки, потом 2001, Библиотека « Вехи »

Был закончен М.А. Булгаковым в 1939 году. Яркое и динамичное повествование, глубокая философская проблематика потрясли первых немногочисленных слушателей романа. В то же время всем стало понятно, что безумием было бы пытаться издать роман. Друг и биограф Булгакова П.С. Попов писал его жене: «Гениальное мастерство всегда останется гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти лет 50-100». К счастью, первая публикация романа произошла гораздо раньше: в 1966 году журнал «Москва» начал печатать роман с многочисленными цензурными купюрами и беспощадной редакторской правкой. Больше всего пострадали те части романа, где обрисовывались наиболее непривлекательные черты москвичей, описывалось сходство древнего и современного мира, рассказывалось о действиях римской тайной полиции.
Афраний — глава тайной римской полиции — появляется в третьей главе романа о Пилате. Читатели романа многое бы потеряли, если бы эта глава оказалась вырезанной в результате цензурных правок. Глава, большую часть которой составляет беседа Пилата с Афранием, написана упругим, изящным языком, языком тонких дипломатов и политиков, лучших знатоков своего дела. Пятый прокуратор Иудеи и «заведующий тайной службой» ведут разговор, полный взаимных комплиментов, иносказаний, намеков. Вопросы о состоянии дел в Ершалаиме, о том, как протекала казнь, и о других насущных делах Пилат перемежает с похвалами в адрес своего исполнительного гостя.
Внешность Афрания совсем не вяжется с его работой: он красив, добродушен, а в глазах его сквозит «лукавый ум». Автор полагает, что гость прокуратора даже «наклонен к юмору». Интересно, что по описанию внешности Афраний схож с московским следователем, который посещает в клинике Ивана Бездомного. Следователь назван «круглолицым», и у Афрания «приятное округлое» лицо; Афраний добродушен, и следователь «спокоен и мягок» в обращении. Как и Афраний, следователь считается одним из лучших в Москве. Только у Афрания есть особенная черта: временами его лицо совершенно меняется, он «широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника». Несколько раз за время беседы он бросает такие взгляды на прокуратора, будто подозревая, что у Пилата есть особый интерес к казни, и пытаясь догадаться, в чем он состоит. Спустя некоторое время после начала беседы проницательный Афраний уже, кажется, может читать мысли прокуратора. Например, Афраний называет Иешуа Га-Ноцри «он», точно зная, что прокуратор поймет, о ком идет речь. Но прокуратор не поддерживает игры Афрания, будто боится, что и у стен дворца Ирода, который ненавистен ему, есть уши.
Прокуратор узнает от Афрания то, что он так жаждал услышать. Глава тайной полиции передает ему слова умирающего Иешуа: «Он сказал, что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь». Но это известие не облегчает внутренней муки прокуратора, потому что Афраний продолжает говорить: «…он сказал… что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость». Прокуратор понимает, что свою последнюю проповедь Иешуа читал для него, его волнение выдает «внезапно треснувший голос». Всадника Золотое Копье нельзя назвать трусом — несколько лет назад он спас великана Крысобоя, бросившись ему на помощь в гущу германцев. Но победить трусость в бою оказывается легче, чем совладать с душевной трусостью, боязнью «погубить свою карьеру» ради «ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача».
Пилат пытается искупить свою вину перед Иешуа. Он видит только один способ сделать это — приказать Афранию убить Иуду. Но он не приказывает этого прямо, а, напомнив Афранию о долгих годах совместной службы в Иудее, сообщает главе тайной полиции, что Иуду «зарежут этой ночью». Под видом «случайных, темных и недостоверных» сведений Пилат излагает Афранию то, каким он видит убийство Иуды. Прокуратор пытается одновременно отомстить первосвященнику Кайфе, который настоял на том, чтобы в честь праздника Пасхи отпустили мятежника Вар-раввана, а не Га-Ноцри.
По волнению Пилата видно, как важно для него, чтобы Афраний исполнил его приказание: «…судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки». При этом прокуратору не приходит в голову считать убийство Иуды, предавшего Га-Ноцри, преступлением. С одной стороны, это попытка Понтия Пилата загладить свою вину перед Иешуа, отомстить за него, успокоить свою совесть. С другой стороны, сам Иешуа никого не винил в своей смерти и на допросе у Пилата волновался за судьбу «юноши из Кириафа», предчувствуя, что с ним случится несчастье. Убивать кого бы то ни было, даже под видом справедливой мести, противоречит всей жизненной философии Иешуа, который учил прокуратора тому, что на свете нет злых людей, переживал за всех людей и любил их всех. Дико и нелепо выглядит сцена разговора Пилата с Левием Матвеем в самом конце романа о Пилате. Прокуратор упрекает Левия в том, что бывший сборщик податей ничего не усвоил из того, что говорил Иешуа: «Ты жесток, а тот жестоким не был». Левий обещает посвятить остаток жизни тому, чтобы разыскать и зарезать Иуду. Но прокуратор, испытывая невероятное наслаждение, признается Левию, что уже убил предателя.
Возможно, тысячелетнее наказание Пилата связано не столько с его трусостью по отношению к Га-Ноцри, сколько с тем, что он «не дослушал» философа, не понял до конца его заветов любви и истины.
Поступок Пилата, его завуалированное приказание Афранию нельзя оценить однозначно. Стремясь сделать благо, Пилат совершает преступление, убивает человека. В то же время, совершая это преступление, он мстит за предательство, то есть восстанавливает справедливость. Невозможность отделить добро от зла, двойственность и неоднозначность этих категорий становится отличительным знаком романа Булгакова. Принцип двойственности заявлен уже в эпиграфе романа, взятом из , где Мефистофель называет себя частью «той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». В конце романа Пилату прощается его трусость и, может быть, преступление. За него просит сам Иешуа, прочитавший роман Мастера.
Таким образом, в сцене разговора Пилата с Афранием под искусно сплетенной словесной игрой скрывается душевное волнение и мрачная тоска пятого прокуратора Иудеи, который осознает, что никакая месть не возвратит к жизни «бродячего философа», проповедовавшего о царстве «истины и справедливости».