Уходят последние из могикан, объединявших народы постсоветского пространства, даже когда страны под названием Советский Союз уже не было на картах мира.
Галина Павловна Вишневская скончалась на 87-м году жизни в Москве.
Это отрывки одного из последних интервью Галины Вишневской.
– У вас всегда была репутация примадонны с характером…
– Это не примадоннский характер. Мой характер из детства. Я же росла сиротой при живых родителях. Меня шести недель от роду подсунули бабушке и забыли о том, что я существую. Бывало, накинется на меня кто-нибудь из соседских: «Капризная, ничего не умеет делать, белоручкой растет». А бабушка в ответ: «Ладно уж, за своими лучше смотри! Накинулись все на сиротку! Радуются…» Я до сих пор помню, чувствую, как ужасно это слово «сиротка» меня обижало и оскорбляло. И я хотела родителям обязательно доказать, как они были не правы, когда меня бросили. Я всем твердила: «Вырасту и стану артисткой!» Я все время пела. Меня дразнили «Галька-артистка». А я думала, вот родители будут плакать, когда поймут, кого они бросили, а я буду проходить мимо них с гордо поднятой головой.
– А если бы в вашей жизни не было Большого театра, вы бы состоялись как певица?
– Не знаю, потому что у меня, конечно, в театре были особые условия. За границей таких условий не бывает, там постоянная борьба, в твои проблемы или самочувствие никто вникать не станет: вышел на сцену - пой! А в Большом театре я и в полтретьего дня могла отказаться от спектакля. К тому же в театре всегда был уникальный ансамбль солистов. Да еще все свои партии я сделала с великим Борисом Покровским! Где я имела бы такую возможность?
Покровскому я абсолютно верила в профессии. Как на репетициях кричал Покровский! «Дура, корова!» Другие артистки злились, бегали жаловаться, плакали... А я не обижалась: в одно ухо влетало, в другое вылетало. Воспринимала это не как грубость, а как допинг. Раз кричит - значит, хочет из меня что-то важное «вытащить». Все мои роли - от первой до последней – это его работа. Даже если были не его спектакли, я к нему приходила, чтобы он со мной позанимался. Он никогда не отказывал. Он любил со мной работать. Потому что я люблю репетировать. Для меня это самое главное и интересное в театре. Ведь когда я поступила в Большой, вообще не знала никаких партий. Взлетела в один день и сразу заняла первое положение. В свой первый сезон получила премьеру – «Фиделио» Бетховена с Покровским и Мелик-Пашаевым. Я думаю, мало таких сюжетов в истории оперного театра. Я пришла уже артистически раскрепощенной, свободной, потому что до этого уже восемь лет была на сцене - четыре года на эстраде, и столько же в оперетте.
Лучшие дня
– Вас многие не любили за это чувство свободы и страшно завидовали...
– Да уж, сколько было интриг, склок и подлостей. Помню, Слава привез мне шубу из Лондона. Это была моя первая шуба! Повесила я ее в артистической и пошла заниматься. Возвращаюсь – вся спина красным лаком для ногтей залита. Несколько ночей сидела этот лак отколупывала. Надо было отчистить каждую ворсинку, при этом нельзя же ацетон использовать – будет пятно... Я тогда пальцы себе чуть не до мяса разодрала. Но все отчистила. Противно, но ничего не поделаешь. Привыкаешь. Я с 17 лет была на сцене. Для меня это нормальный образ жизни. И так называемых «соперниц» тоже понять можно. Например, если «Евгений Онегин» идет за сезон раз пять, а хороших певиц, исполняющих партию Татьяны – семь или даже восемь, и они сидят на «скамейке запасных», и мечтают, чтобы та, кому достался заветный спектакль, голос потеряла или ногу сломала. В Большом театре оперная труппа была более ста человек. Все самые лучшие певцы страны, как только появлялись, тут же отправлялись в Большой. А ныне театрально-закулисные нравы стали еще жестче.
– А что вам самой больше всего нравилось в певице Галине Вишневской?
– Я ее воспринимаю только как голос. Может быть, потому, что я певица. Несмотря на то, что я, конечно, вижу: прекрасная фигура, тонкие черты лица – все есть. К тому же актриса. Красивая женщина, что тут кокетничать, я что – маленькая. Но для меня самое главное в ней это голос молодой девушки, серебристого тембра. Я всегда пела партии молодых: Наташа Ростова, Татьяна, Лиза, Марфа – абсолютное слияние голоса и образа. Дело в том, что мне голос был дан природой. Я открывала рот, и сразу у меня включались все нужные резонаторы. Когда разучивала партию, я моментально схватывала суть образа музыкальную, сценическую, и уже от этого шла работа над нюансами.
– Отъезд из СССР стал переломным моментом в вашей судьбе, но отрицательным или положительным?
– Мы не хотели никуда уезжать. Нас вынудили. Когда Ростропович заступился за Солженицына, которого травили, гонение перешло и на Славу. Ему не давали выступать и, если бы мы не уехали, он бы погиб. Мы боялись доноса, боялись разговаривать по телефону. Я и сейчас по телефону не люблю разговаривать. «Да», «нет» – только информация. Я никогда не писала писем, чтобы не оставлять каких-то доказательства того, что я что-то не то сказала. Все под контролем: каждое слово, каждый шаг. И так получилось, что в реальной жизни была игра. А на сцене можно было, наконец, быть откровенной. В нашем парижском доме хранятся два досье КГБ с пометкой «совершенно секретно» на меня и на Ростроповича. Именно из них, только много лет спустя мы узнали изнанку некоторых наших знакомых. Слава богу, что мы забыли о них, хотя прошло совсем немного лет. Так устроена человеческая память. А тогда стоял вопрос о спасении нашей семьи. И я приняла решение – уезжать. Когда мы оказалась за границей, то мое имя уже было достаточно известно в мире, так как с 1955 года я была «выездной» солисткой Большого театра. И на Запад, как и Слава, я приехала продолжать и заканчивать свою карьеру.
– Вы по-прежнему живете на три дома – Москва, Петербург, Париж?
– В Париже я уже давно не была. А что мне там делать? Сидеть одной в четырех стенах я не хочу. Так что квартира стоит пустая. Это уже перевернутая страница моей жизни. Но там я была счастлива. В Петербурге редко бываю. Сейчас я живу в Москве, на Остоженке, где мой Центр оперного пения, и на даче в Жуковке. Школа требует неусыпного внимания. В Центре я работаю каждый день, кроме субботы и воскресенья. Как простой трудящийся, бывший советский человек, бывший враг народа.
– Выходит, необходим постоянный окрик барыни...
– Матушки. Ну-ка, давай-давай, поворачивайся, не спи на ходу. Но я безумно счастлива, что могу помочь молодым певцам найти себя в профессии.
– С кем вам интереснее заниматься – с мальчишками или с девочками?
– По-разному. Многое, конечно, от таланта зависит. Но все же с басами больше люблю заниматься. Они меня почему-то понимают очень хорошо и быстро раскрываются. Вот в конце прошлого сезона даже на «Бориса Годунова» замахнулись! Это же надо быть такой сумасшедшей, как я, чтобы решить ставить «Бориса», который в больших театрах-то делают редко, уж очень опера трудная во всех отношениях – и в постановочном, и вокальном. И вдруг мне пришло в голову ставить это у меня в Центре, со студентами. Это все от моей безумной любви к Мусоргскому. Я его обожаю, это гений из гениев. И вот когда начали работать, стало проявляться совершенно другое, что мы видим на больших сценах. И потрясающий спектакль получился, таким, каким изначально его замыслил автор. Какая у Бориса главная черта? Совесть у него есть – это уже много. Можно и не иметь совести, будучи царем.
– Что после «Бориса» делать будете?
– Пока не знаю. Теперь сидим и думаем, на кого нам еще замахнуться. Ведь новые студенты должны осваивать и тот наш репертуар, что давно в афише Центра. А у нас уже семь больших спектаклей.
– Чему труднее всего научить современную молодежь?
– Труднее всего «выскрести глотки», убрать все уже напетые недостатки. Как правило, все, кто ко мне приходит, имеют внушительный багаж ошибок и проблем с голосом. Первый год обучения уходит на то, чтобы просто поставить голос на место. Я не говорю о каких-то взлетах. Просто, чтобы можно было слушать – без фальши и «петухов». Когда пошло правильное дыхание, голос расцветает. А уже на втором году может идти речь о наработке репертуара. Но нельзя научить, можно только научиться, я это твердо знаю по себе. И порой приходится расставаться с учениками. Они плачут, я в отчаянии, но бывают ситуации, когда совершенно ничего нельзя сделать.
– Кем из своих студентов вы особенно гордитесь?
– Но, прежде всего это наш выпускник – бас Алеша Тихомиров, который теперь успешно по всему миру поет. Да у нас много хороших учеников, работающих, в том числе, и в московских театрах: Мария Пахарь – в Музыкальном имени Станиславского, Эльчин Азизов – в Большом театре, Сергей Поляков – в «Новой Опере»…
– А кто из современных певцов последнего поколения вам нравится?
– Вообще, я даже не знаю. Я почти не хожу ни в театры, ни на концерты. Наверное, это плохо, но я – максималистка. Воспринимаю как личное оскорбление, если на сцене невесть что происходит. А сегодня среди артистов засилье махрового середняка. Они позволяют делать с собой все что угодно, не зная слова «нельзя». Сейчас катастрофически упал критерий. Любое низменное самовыражение могут назвать искусством. Я же в таком случае завожусь с пол-оборота. Совершенно теряю над собой контроль. Потом несколько месяцев хожу больная. Это ужасно, если мы будем по-хамски распоряжаться нашим национальным достоянием, по принципу «как левая нога захочет» – это, я считаю, преступление. И всякий раз буду кричать: «Верните цензуру, чтобы запретить это хамство!» Ну, когда над оперой кончат изгаляться бездарные проходимцы, возомнившие себя режиссерами! Настоящие преступники, иначе я и не могу этих людей назвать. Надо с почтением относиться к тому, что написано автором и не вносить никаких своих отсебятин. Тебе не нравится – не трогай, делай что-то другое.
– И все же. Неужели никто из нынешних певцов вам не по душе?
– Пласидо Доминго – он допевает свой уже певческий век, но это, конечно, был тенор настоящий во всех отношениях: и певец, и музыкант, и актер прекрасный. Для меня он самый лучший из всех, кого я знала. Отдача его своему делу феноменальна. К сожалению, только однажды, в конце 70-х годов мне посчастливилось петь с ним вместе. Это была абсолютно незабываемая «Тоска». Он был моим Каварадосси. Я чувствовала его полную страстную самоотдачу своему персонажу на сцене. Я уверена, он всегда не просто пел, а по-настоящему проживал характер своих героев, что, безусловно, передавалось публике. И когда мы пели спектакль, случилось нечто невероятное. В момент, когда я пошла убивать Скарпиа, в пылу страсти я даже не заметила, что у меня загорелся шиньон. Скарпиа пел греческий баритон Костас Паскалис. Он встает с пола и что-то кричит. Я остановилась и смотрю на него, а у него в глазах ужас. Когда я поняла, что у меня загорелся парик от канделябра, я выдрала шиньон вместе со своими волосами. Помню, у меня даже ногти обгорели. Слава Богу, это был финал второго акта. А в антракте я кричала – «Дайте мне скорее новый шиньон!» Мне директор сказал: «Вы что, сумасшедшая? Вы что, петь собираетесь что ли?» Я говорю: «Конечно!» И вышла на сцену опять. Мистика какая-то. У Марии Калласс тоже горел парик и тоже в «Тоске».
– А что вы считаете самым ценным в своей жизни?
– Семью и работу. Хотя это очень трудно совместимые вещи. Ну, вот все-таки получилось. Конечно, хотелось бы уделять больше внимания детям, но приходилось и уезжать на гастроли, и почти каждый день бывать в театре: то репетиции, то спектакли. Но я до девяти месяцев обеих кормила. Домработница в театр девку таскала ко мне, и я ее в антрактах кормила. Дети, естественно, между делом росли, успевала только проследить, чтобы на кривую дорожку не свернули. Но замечательные выросли две девочки и Лена, и Оля. У меня уже шесть внуков.
– Вы уже стали прабабушкой?
– Нет еще. Но вполне могу, потому что старшему внуку уже 27 лет.
– По русскому поверью считается тот, кто дождался правнуков, сразу попадает в Рай.
– Правда? Надо будет им сказать, чтобы поторопились, помогли бабушке.
– Внуки с вами только по-русски разговаривают?
– Да, но все по-русски плохо говорят, они – иностранцы. Это мое больное место, и, к сожалению, здесь уже я ничего не могла сделать. Пока они были маленькие, они блестяще говорили по-русски, без всякого акцента, а как только в школу пошли, все кончилось. Может, кто-нибудь из них будет больше связан с Россией или женится на русской, вот тогда, дело с языком пойдет лучше.
– А кто из внуков больше всего похож на вас?
– Не знаю, по-моему, они все на меня похожи. Не могу даже выделить кого-нибудь из них. Ну, младший у нас такой особенный экземпляр. Его зовут Мстислав, в честь деда. Ольгин сын, да. Сейчас ему 16 лет, отец у него француз, так что у нас настоящий месье растет. Он очень артистичный, любит пение, ему нравятся красивые вещи, картины. Он чувствует и понимает красоту. Мне это нравится. Может быть, он выкинет нам какой-то номер, пойдет куда-то по линии искусства. Я бы этого хотела.
Недавно он приезжал в Россию. Я повезла его в Петербург, там у нас дом на Неве – особняк в четыре этажа, где я все сама сделала. Так вот он там прошелся с важным видом и заключил: «Да! Это дворец. И ты никогда не должна это продавать, потому что тут вся твоя жизнь. Здесь когда-нибудь будет музей. И по пятницам он будет закрыт, потому что если каждую неделю все не проверять, все растащат».
– А у вас какие планы на счет петербургского дома?
– Я уже голову сломала, думаю: «Куда это девать все? Что с этим делать?». Я сейчас веду переговоры с Министерством культуры, но я знаю, как охраняет государство свои сокровища, не приведи Господь. Что от писем Рериха осталось? Дырка от бублика! А у нас только один архив документов совершенно феноменальный, бесценный. И предполагать, что после меня когда-нибудь эти вещи из нашего архива, которые мы так любовно собирали со Славой, вдруг появятся где-то на аукционах – это выше моих сил. Это должно принадлежать одному месту, чтобы людям он был доступен этот архив, потому что там и 50 писем Чайковского, и «Дело Распутина», и письма Екатерины II. Кроме того, личный архив Ростроповича и мой тоже.
– В семье всегда последнее слово было за вами?
– Секрет настоящей женщины в том, что она никогда не противится мужчине. Он чего-то требует, ожидает сопротивления – а она, к его удивлению, покорно отступает. И пока он пребывает в изумлении, она так же тихо наступает. Мы-то, женщины, знаем, кто на самом деле главный... Но если ты умна, то и держи свое знание при себе. Не понимаю женщин, которые кричат: хочу быть сильной как мужчина. А я вот хочу быть слабой. Не желаю никого на скаку останавливать ни коней, ни быков. Может, потому что всю жизнь именно этим и пришлось заниматься...
– Считается, что равновеликим талантам вместе ужиться невозможно. Как же у вас получилось быть вместе с Мстиславом Леопольдовичем 52 года?
– Мы очень часто разъезжались с самых первых дней нашего брака. Когда подходило время и два наших темперамента вместе уже высекали огонь, то он уезжал, то я уезжала. Соскучились, приехали: «Слава богу, опять вместе!» Думаю, что это помогло, конечно. Потому что, если всю жизнь вот так с утра до вечера… Взорвались бы, лопнули, наверное. Но сначала было трудно. Я скандалила, спорила, потому что я – молодая женщина, и мне хочется куда-то пойти, я же не пойду с кем-то… Если кто-то меня от театра до дома провожал, то вся Москва уже гудела: «А вы знаете, Вишневскую с кем видели?!». И Слава тут же заводился.
– А вы Ростроповичу поводы для ревности давали?
– На сцене всегда повод найдется, потому что я артистка… А в опере всегда объятья и любовь…
– Среди ваших поклонников были и те, ухаживания которых было не так уж просто отвергнуть…
– Вы имеете в виду Булганина? Это была ситуация, из которой постоянно надо было выкручиваться таким-то образом, чтобы и врага себе не нажить, и в то же время не пойти на какую-то связь со стариком. Поэтому когда он звонил: «Галя, приезжайте ко мне ужинать». Я говорила: «Мы приедем, спасибо». Выходили вдвоем с Ростроповичем, а у подъезда нас уже ждала машина – черный «ЗИС». Вот такой был у меня роман «втроем». Старик, конечно, жутко злился. Тут же при Славе начинал мне в любви признаваться.
– До драки дело доходило?
– До драки – нет. Но напивались они, конечно, вдвоем прилично. А я сидела и смотрела. У меня всегда было отношение к этой так называемой партийной элите, недоверчивое. Как говорится: «Минуй нас пуще всех печалей. И барский гнев, и барская любовь». От политики всегда я была далека, от всех этих приемов. Я это терпеть не могла, меня это оскорбляло. И Булганина попросила избавить меня от выступлений на этих попойках. Хотя, конечно, исстари ведется – тот успешен и тот талантлив, с кем разговаривает царь. С другой стороны, руководители государств – обыкновенные люди. И им тоже бывает скучно, и они хотят общения с интересными людьми. Поэтому артисты всегда имеют возможность общаться с ними, быть приглашенными на разные вечера.
– Так и возникла ваша знаменитая дружба с королевской семьей Испании?
– С королевой Испании Софией я уже около 50 лет знакома. Мы познакомилась вначале 60-ых, когда она еще была греческой принцессой. Она правнучкой русской княгини Ольги Константиновны, вышедшей замуж за греческого короля Георга I. Но ни ей, ни королю Испании Хуану Карлосу I это не мешает быть очень милыми и простыми людьми. Слава тоже с ними был знаком. Он общительный человек, находил контакт со всеми людьми моментально. Я гораздо менее общительна. А он с человеком два слова сказал, и сразу он ему друг.
– А как думаете, вы не поторопились с уходом со сцены?
– Нет-нет, я сделала все правильно, никогда не жалела об этом. Я избежала самого страшного для артиста – публичного увядания, потери голоса. У мужчин это происходит приблизительно после шестидесяти, у женщин – после пятидесяти лет. Это рубеж, который нельзя переступать. Даже если тебе кажется, что ты еще на коне. Я ушла, быть может, на несколько лет раньше, но не жалею об этом. Меня поглотила какая-то внутренняя усталость. Надоело, может быть. Настал момент, когда просто не захотелось петь. Мне было 60 с лишним. Сцена требует такой отдачи, радостной. Если ты этого не ощущаешь – ничего хорошего не выйдет. Я просто поняла, что стала уставать, что хватит мне по миру с чемоданами таскаться. Каждый раз новый театр, новые дирижеры, партнеры. Отменила несколько концертов подряд, а следующие – не брала, так и закончила выступать. Мой последний концерт был в 1988 году в Лондоне. Вместе со Славой и Юрой Башметом - в пользу пострадавших от землетрясения в Армении. Я тогда спела несколько романсов. С тех пор я больше никогда нигде не пела. Ни разу! Ну что, у меня хлеба нет? Я от этого не зависела, я состоятельная женщина. Я выходила на сцену всегда радостной, только тогда, когда хотела этого.
– Даже дома, в ванной не пели?
– Ни-ког-да! Я вообще не имела привычки петь дома. Это вполне естественно. Я – профессионал, я должна выходить на сцену и петь для публики. У меня никогда не было иной потребности. Я ушла с той высокой позиции, которой достигла. Никто никогда не видел меня пикирующей вниз. Я закрыла эту книгу.
Вишневская с неизменным успехом пела в крупнейших театрах мира – "Ла Скала", "Метрополитен", "Ковент-Гарде", "Гранд-опера". Ее прощальным спектаклем стала опера П. И. Чайковского "Пиковая дама". Сейчас Галина Вишневская живет в Москве, руководит Центром оперного пения, который носит ее имя.
– Галина Павловна, вы не раз говорили, что голос ваш – от Бога. Помните ли вы тот момент, когда поняли, что обладаете уникальным голосом?
– У меня голос был поставлен от природы. По рассказам моей бабушки, я начала петь почти тогда же, когда и говорить. Да я и сама помню – мне, наверное, года три, сидят за столом подруги бабушкины: "Галька, спой!" Я лезу под стол и пою там "Очи черные". Первое такое воспоминание.
– Как–то вы сказали в интервью, что, если бы не детство, вы не стали бы великой певицей. Что же такое было в вашем детстве? Почему оно так повлияло на вас?
– Прежде всего, потому, что мои родители подбросили меня бабушке, матери моего отца.
– То есть они от вас практически отказались …
– Ну, конечно, да. Шести недель меня бабушка взяла от моей матери. Та с удовольствием меня отдала, как я понимаю. Меня бабушка при живых родителях называла сироткой, жалобно так говорила: "Сиро-о-отка ты моя". Я совершенно не выносила этого слова. Какая я вам сиротка? Я королева! Было болезненное осознание того, что со мной так плохо поступили, что оказалась я не нужна. Я хотела обязательно кем-то стать, чтобы все видели, какая я. И мечтала, как потом они будут раскаиваться, что меня подбросили и не хотели мною заниматься. Я думаю, это имело большое значение.
– А еще вы пережили войну в детском возрасте…
Лучшие дня
– Мне было 14 лет, когда война началась. Живые воспоминания – это первые дни, недели войны, когда в Петровском парке, в Кронштадте, бомба попала в линкор "Марат". Он стоял в гавани, бомбой ему отрубило нос. Он так всю войну и простоял там. Помню первую убитую снарядом женщину. Мы прятались в подворотне, туда попал снаряд. Когда мы потом выходили, она лежала уже мертвая. И, конечно, блокада и та страшная зима, когда люди теряли человеческий облик, чего уж там говорить.
– Бабушка умерла в блокаду?
– Бабушка не просто умерла, она сгорела прямо в комнате. У нее была парализована левая сторона. Однажды она, видно, грелась у нашей "буржуйки". Я дремала, закутанная, под одеялами. Проснулась оттого, что бабушка кричит. На ней платье вспыхнуло, его, видно, каким-то образом затянуло в дверцу этой печурки. Через три дня она умерла от ожогов.
– Вы ведь тоже избежали смерти только чудом?
– Вы знаете, меня тогда спасли мечты об искусстве. Я лежала под одеялами и грезила. Мне снились какие-то замки, короли, королевы. У меня не было даже мучительного звериного ощущения голода. Я просто засыпала. Так бы, наверное, в конце концов и умерла – во сне…
– Если бы?..
– Если бы не наступила весна и не пришли женщины, искавшие покойников по квартирам. Они зашли в квартиру, которая была совершенно пуста – все соседи уехали, – а я лежала там под одеялами и услышала: "Эй, кто тут есть!" Потом они по комнатам пошли, увидели – девчонка лежит. "Ты что, живая?" – "Живая". – "А что ты тут делаешь?" – "Живу".
– Галина Павловна, как вы попали в Театр оперетты?
– Уже был конец 1942 года, когда я переехала из Кронштадта в Ленинград. Там я поступила в музыкальную школу и полгода училась – это все мое музыкальное образование, между прочим. В 44-м стала петь в Театре оперетты. В 52-м – в Большом театре.
– А что такое был Большой театр в 1952 году? Отличался ли он от Большого театра хрущевского, брежневского периода?
– Я попала туда еще в то время, когда в полном расцвете был этот стиль – сталинский театр. Сталин любил Большой театр, на оперу чаще всего ходил. Последняя опера, которую он посетил, была "Пиковая дама". Каждый старался петь как можно лучше.
– А вы пели, когда присутствовал Сталин?
– Нет, я его не видела никогда. Меня еще не пускали в такие дела. Проверку не прошла, видно (смеется).
– 1955 год, Прага. Молодая Галина Вишневская приезжает туда на гастроли, выступает, а в жюри Международного конкурса виолончелистов сидит Ростропович…
– Но я его в жюри не видела. До этого я познакомилась с ним в ресторане "Националь" и тут же забыла об этом знакомстве. А буквально через месяц оказалась в Праге, где мы с ним встретились. Через четыре дня я стала его женой. Когда я вышла за него замуж, я даже не знала, что он еще и на рояле играет. И когда мне нужно было ехать, кажется, в Таллин – у меня был сольный концерт, – он говорит: "Я бы тебе хотел аккомпанировать, чтобы тебе не петь с другим мужчиной-аккомпаниатором".
– Он, видно, ревновал?
– Ревновал, конечно. Я говорю: "Ты что, на рояле играешь?" Он отвечает: "Да, я когда консерваторию заканчивал, играл концерт Рахманинова". Кроме того, что он был гениальный виолончелист, он проходил класс фортепьяно, а у Дмитрия Дмитриевича Шостаковича – класс композиции. Короче говоря, я была потрясена совершенно. Он отрепетировал со мной программу, и я с тех пор все 52 года, что мы прожили вместе, играла концерты только с ним, больше ни с кем не могла. Это был уникальнейший музыкант! Абсолютно неповторимое явление двадцатого века. После него ни с кем нельзя было вообще выходить на сцену.
– Говорят, что музыка – это самое прямое божественное проявление. А как жить с гением?
– Ну, вот видите, 52 года прожили. Сама удивляюсь, Боже мой, как же? Мы разъезжали очень часто: я была очень много занята в театре, он ездил за границу. Уезжал на месяц, на два, потом возвращался. И мы встречались, как будто вновь. Я думаю, то, что мы расставались, имело большое значение. Потому что если бы изо дня в день мы друг друга видели с нашими темпераментами, характерами, индивидуальностью – я не знаю, сохранился бы наш брак или нет.
– А какие привычки были у Мстислава Леопольдовича?
– Ну, такие же, как у всех мужчин – разбрасывать вещи, бумаги. Сначала это раздражало, потом что же делать – терпи. Переделать нельзя ни мужчину, ни женщину. Поэтому я всегда своим дочерям говорю: не старайтесь переделать мужа. Вышла замуж, знала, за кого выходила, вот и живи с таким. А если не можешь терпеть его привычки, то расходись как можно скорее, потому что переделать его невозможно. Тебя можно переделать? Нельзя. Вот и его нельзя.
– А как вы познакомились с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем?
– С Дмитрием Дмитриевичем я познакомилась в первый год работы в театре. Кстати, в это время он был музыкальным консультантом в Большом. Ему выдумали должность, чтобы он получал хоть какую-нибудь зарплату, ведь его музыка была запрещена после постановления 1948 года о формалистах и космополитах. Он попал в эту группу, и его музыка не исполнялась совершенно, все было запрещено. Чтобы он не умер с голоду, наши вожди (в Большом театре же все сверху всегда идет) выдумали ему эту должность.
– Приходилось ли вам когда-либо участвовать в правительственных концертах?
– Вначале – да. Ужасно, когда ты, допустим, в Георгиевском зале стоишь на сцене, как крепостная девка, а перед тобой этот стол… Меня избавил от этих концертов Булганин. Он за мной ухаживал, и я ему пожаловалась, что меня вербуют (в театре же вербовали, все через вербовку прошли). И все прекратилось, больше на эти правительственные концерты меня не вызывали.
– В вынужденной эмиграции вы окунулись в мировую музыкальную жизнь. Чем она отличалась от советской?
– Нового для нас ничего не было. И я, и Слава ездили за границу с 1955 года, бывали там много раз и знали все это очень хорошо. Но одно дело, когда ты приезжаешь и чувствуешь за собой дом, и другое дело, когда за тобой опустилась стена, и ты знаешь, что возврата нет. В 1978-м нас лишили гражданства. Это совершенно другое чувство. А ностальгии, надо сказать, у меня не было никакой. Потому что я была настолько оскорблена тем, что с нами сделали, что у меня не было и тени тоски. Что касается музыкальной индустрии – мы привыкли к другому стилю работы. У нас ансамблевый, репертуарный театр, там же контрактная система. Мы свалились как снег на голову, но нас знали, и уже через полгода все контракты были подписаны.
– Галина Павловна, что вы считаете своими наибольшими успехами в творческом плане в период вынужденной эмиграции?
– Вы знаете, я приехала за границу, когда у меня было за плечами тридцать лет работы на сцене. Мне было 47 лет, как и Славе. За границей не было отношений с одним театром и группой постановщиков. Не было, конечно, таких условий, как в Большом театре. Были спектакли в разных театрах, успех – где больший, где меньший. Это была работа и репертуар.
– Вы довольны сегодняшним временем? И вообще – что такое категория времени для Галины Вишневской?
– Для меня это моя работа, мои студенты. Я хочу учить русских артистов. Могла бы делать это в других странах, но не хочу. То, что я имею, я получила в России, от моих великих учителей. Я хочу свои знания – а знаю я очень и очень много – отдать русским певцам. Я должна это все оставить им, пусть пользуются. Ради этого живу.
27 марта легендарному музыканту исполнилось бы 90 лет. Его дочь Елена вместе с «Антенной» рассматривает редкие фото из своего архива.
Папа родился в Баку. Мой дедушка Леопольд был талантливым виолончелистом, получил работу педагога в Баку и отправился туда из Оренбурга. С ним поехала и бабушка, на тот момент уже беременная папой, с дочкой Вероникой. Не знаю, кому пришла эта невероятная идея, но когда папе было месяца полтора-два, его сфотографировали в футляре виолончели. На снимке он своей маленькой ручкой трогает струны, а смычок прикасается к его тельцу. Дедушка никогда не навязывал сыну никакого инструмента, и папа с детства учился играть на рояле (его мама была отличной пианисткой). А в 10 лет начал заниматься виолончелью. Причем сам просил отца, чтобы тот давал ему уроки. С этого все и началось. В 13 лет папа сыграл свой первый концерт Сен-Санса с оркестром. Дед умер рано, отцу не исполнилось и 14, но он начал подрабатывать – преподавал студентам. А в 16 поступил в московскую консерваторию в класс С. Козолупова. Ему легко давалась учеба, со второго курса он сразу перешел на пятый и окончил консерваторию в 18 лет с золотой медалью.
Мстислав Ростропович и Галина Вишневская
Фото Getty Images
Папе и маме, видно, судьбой было написано встретиться. Они оба жили в Москве, оба уже были знамениты, и их отправили на фестиваль в Чехословакию «Пражская весна». Тогда они ничего не знали друг о друге. У папы не было времени ходить на концерты, а для мамы виолончелист – это музыкант в оркестровой яме. В первый день в Праге папа завтракал в гостинице с другом, ресторан находился в фойе напротив лестницы. И тут он увидел на этой лестнице сначала очень красивые женские стройные ноги, потом появилась величественная потрясающая фигура. Папа даже немного испугался: вдруг сейчас предстанет не соответствующее этой стати лицо, но, увидев очаровательное лицо мамы, даже поперхнулся круассаном. С этого момента он начал за ней ухаживать и в течение трех дней ходил за мамой. Он забыл про музыку, про все на свете – остроумно шутил, переодевался в день по несколько раз, чтобы она заметила его старания. Он хотел ее сбить с ног. И сбил… Мама вспоминала, что папа без конца преподносил ей сюрпризы – цветы и даже соленые огурцы, которые она любила. На третий день мама сдалась. Официально они поженились уже в Москве. Но 15 мая папа и мама отмечали как свою свадьбу. Корреспондент «Ридер дайджест» как-то спросил у папы, не сожалеет ли он о том, что поженился на третий день знакомства со своей будущей супругой. «Я очень сожалею, что потерял три дня», – ответил отец. И за эту остроумную фразу он получил 20 долларов, этот чек до сих пор хранится у нас. Через много лет они специально приезжали в Прагу, чтобы пройти по тем местам, где родилась их любовь.
У родителей была настоящая любовь, которую я в жизни никогда не видела и, наверное, уже не увижу. Они были очень разные и прекрасно дополняли друг друга. Если бы они были не на одном уровне, то у кого-то из них мог возникнуть комплекс неполноценности. Но так как они в своих сферах достигли вершин, то между ними существовала полная гармония. Они все время советовались между собой, никогда ничего не решали в одиночку. За исключением, пожалуй, одного случая. Папа сам предложил Александру Исаевичу Солженицыну пожить у нас дома. И мама приняла его решение. Да, бывали споры; если их нет – это не семья. Но на моей памяти у нас не происходило скандалов с хлопаньем дверей, криками, бранью… Мама говорила, что они столько лет вместе только потому, что часто расстаются. И это правильно. Не надо ни к чему привыкать: привыкнешь – перестанешь ценить. Мама с осторожностью восприняла момент, когда папа начал работать дирижером в Большом театре. Нет, она любила быть с ним на одной сцене, когда он аккомпанировал ей или дирижировал. Но в театре ведь всегда сплетни. А отец был очень открытым, у него кругом друзья, и всех он приводил домой. А маме хотелось соблюдать дистанцию с людьми.
Мстислав Ростропович в футляре виолончели (2 или 3 месяца)
Фото: личный архив семьи Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской
- …В детстве мной и сестрой занимались бабушка. У родителей не было времени сидеть и разучивать с нами какие-то пьески. Да это было и не нужно, с нами занимались замечательные педагоги.
Учась в школе, не знаю как моя сестра Ольга, а я не ощущала никакого груза, что нам, мол, надо как-то соответствовать родителям, их слава не давила на нас. Мы ходили на их концерты. Я боготворила маму, любовалась ею на сцене. Она ведь была не только певицей, но и актрисой необыкновенной. Каждый раз, когда сидела в зале, я рыдала и думала: может, сейчас все поменяется в сюжете и у Татьяны все сложится с Евгением Онегиным, и Лиза не прыгнет в канавку, и Чио-Чио-Сан не сделает себе харакири. В школе к нам относились хорошо, но никто нам не ставил пятерки за то, что у нас такие родители. В Центральной музыкальной школе мы учились с Митей Шостаковичем, там у многих наших одноклассников тоже были знаменитые родители.
Праздники – Новый год, 8 Марта и дни рождения – мы отмечали дома, иногда на даче в Жуковке. Если встречали Новый год на даче, то он состоял из трех частей: сначала стол с закусками у нас, потом у Дмитрия Дмитриевича Шостаковича (он жил на соседней даче) основное меню, а на десерт все отправлялись в дом академика-физика Николая Антоновича Доллежаля. Но нас, детей, не брали. Зато нас ждали подарки под елкой и под подушкой, и это для нас всего было сюрпризом, который мы тоже очень ценили.
Отдыхали мы в основном на даче. Родители ведь все время работали. Помню, однажды, в 60-х выезжали на море в югославский Дубровник. Папа не умел плавать, он только барахтался у берега, а мама загорала на берегу.
После того как папа написал открытое письмо в защиту Солженицына, который в это время жил у нас на даче, начался их бойкот, моим родителям не давали возможности выступать, особенно отцу. В 1974 году, когда было принято решение об отъезде на два года, папа первым из нашей семьи уехал из страны, а мы позже, потому что мне не было 16 и я не могла получить загранпаспорт. Мы с Ольгой были в восторге, в школу ведь ходить не надо. Увидим мир, а потом приедем и окончим учебу. Мы ехали без каких-либо вещей; что смогли, положили в чемодан – и все.
Мстислав Ростропович с дочками
У папы на нашей таможне отняли все награды и премии. Папа возражал: «Какое право имеете у меня их отбирать, я же их заслужил! Это же мои награды!» «Это, гражданин Ростропович, – отвечал таможенник, – награды не ваши, а государственные». «А как же международные премии?» «А они не из латуни, а из золота, а это – ценные металлы, которые вы хотите вывезти за границу!» – отвечали ему. Мама, стоявшая рядом, достала какую-то рубашку, завернула в нее все награды и сказала: «Не волнуйся, все равно ты их получишь. Езжай спокойно». Так оно и вышло. Мама была феноменальной женщиной, она никого не боялась, она ведь из Кронштадта и пережила блокаду в Ленинграде. Характер железный. И она спасла отца. Она видела, как методично психологически уничтожают отца в стране. Ему без конца внушают, что он плохой музыкант, что его никто не хочет слушать, что он никому не нужен. И он мучился от этого. Когда ему сказали, что он не будет дирижировать в оперетте «Летучая мышь», то мама твердо решила: «Мы уезжаем».
В 16 лет я начала аккомпанировать отцу и выступать с ним в сольных концертах. Вначале было очень страшно выходить на самые лучшие сцены мира, потому что я чувствовала большую ответственность, играя с таким музыкантом, как отец. И я понимала, что я его дочь и не имела права играть не на должном уровне. Я много занималась. Окончила экстерном Джульярдскую школу в Нью-Йорке. Затем занималась 2 года у великого пианиста Рудольфа Серкина. Я семь лет аккомпанировала папе, и это незабываемые ощущения – находиться на одной сцене и играть с таким гениальным музыкантом на лучших площадках мира.
Папа часто сравнивал любовь к музыке с верой в Бога. Он был религиозным человеком, и с возрастом его вера только усиливалась. Всегда соблюдал строгий пост и, несмотря ни на что, молился каждое утро и вечер. Ездил на гастроли со своими иконками и молитвенником, со временем странички в нем уже начали распадаться. У него даже аудиенция была с римским папой Павлом VI, который ему сказал: «У вас осталась единственная проблема. Вы сейчас находитесь на середине лестницы вашей жизни, поэтому, каждый раз, когда вы должны принять важное решение, вы должны подумать, это будет шаг вверх или шаг вниз». Невероятно мудрые слова, они стали девизом и моей жизни.
Ростропович с римским папой Павлом VI
Фото личный архив семьи Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской
Когда родителей лишили гражданства (нам с Ольгой его оставили), они поняли, что никогда больше не вернутся на родину. И они задумались, в какой стране смогут ощутить себя как дома. Папа к этому времени стал главным дирижером Национального симфонического оркестра в Вашингтоне и нашел место вблизи русского монастыря в четырех с половиной часах от Нью-Йорка. Он приехал туда, увидел много русских, храм красивый, почувствовал аромат нашего хлеба, который выпекали там. Конечно, ему место понравилось. И он начал строительство, а маме, чтобы сделать сюрприз, не сказал ни слова. Единственным человеком, знавшим о его затее, была я, мы с мужем уже жили в Нью-Йорке. Года через полтора дом был готов. И он подарил его маме в 1982 году к окончанию ее певческой карьеры. Дом стоял на огромной территории, по которой бегали олени. Он детально готовился к приезду мамы: заказал все ее кремы и косметику, которые были в нашей французской квартире, и расставил все эти баночки и коробочки в ее новой комнате.
Мы тщательно разработали план встречи мамы. Предполагалось, что она с отцом приедет к семи вечера. А мы, как только они подъедут, включим рождественские лампочки во всех окнах одновременно, а потом, как они войдут в дом, поставим на полную мощь диск с записью музыки из «Ромео и Джульетты». И вот папа первым вышел из машины, мама следом за ним, смотрит, а его нет, куда-то исчез. Было темно, и отец нагнулся, чтобы под светом фар прочитать поэму, посвященную маме, которую сам сочинил и записал на туалетной бумаге, потому что другой не нашел. Папа назвал это имение «Галино» и добился, чтобы на американских картах появилось название населенного пункта с русским именем – это название поместье носит и до сих пор, уже находясь в собственности других людей.
Папа был импульсивным человеком и принимал решение в секунду. Когда начали рушить Берлинскую стену, отец решил, что должен туда поехать. Он прилетел в Германию, подъехал к стене, нашел какое-то место, выпросил у пограничника стул и сыграл Сарабанду и Буре из Сюиты Баха. Он это сделал не ради пиара. Для папы эта стена была символом двух разных жизней – одна на Западе, а другая – в Союзе. И когда стена рухнула, эти две его жизни соединились и появилась надежда, что он сможет когда-нибудь вернуться в свою страны, так же как и многие другие люди с похожей судьбой. Кстати, мои дети очень гордятся, что фотография их дедушки, который играет на виолончели у обломков Берлинской стены, находится на обложке их французского учебника по истории и географии.
Они стали мужем и женой через четыре дня после знакомства и душа в душу прожили долгую и счастливую жизнь. Любовь гениального виолончелиста, интеллигентнейшего человека, трепетного возлюбленного, заботливого мужа и отца Мстислава Ростроповича и звезды мировой оперной сцены, первой красавицы Галины Вишневской была такой светлой и прекрасной, что ее, наверное, хватило бы не на одну, а на десять жизней.
Впервые они увидели друг друга в ресторане «Метрополь». Восходящая звезда Большого театра и молодой виолончелист были в числе гостей на приеме иностранной делегации. Мстислав Леопольдович вспоминал: «Поднимаю я глаза, а ко мне с лестницы снисходит богиня... Я даже дар речи потерял. И в ту же минуту решил, что эта женщина будет моей».
Когда Вишневская собралась уходить, Ростропович настойчиво предложил проводить ее. «Между прочим, я замужем!» - предупредила его Вишневская. «Между прочим, это мы еще посмотрим!» - ответил он ей. Потом был фестиваль «Пражская весна», где и произошло все самое главное. Там Вишневская, наконец, его разглядела: «Худущий, в очках, очень характерное интеллигентное лицо, молодой, но уже лысеет, элегантный, - вспоминала она. - Как потом выяснилось, узнав, что я лечу в Прагу, он взял с собой все свои пиджаки и галстуки и менял их утром и вечером, надеясь произвести впечатление».
На ужине в пражском ресторане Ростропович заметил, что его дама «более всего налегала на соленые огурцы». Готовясь к решающему разговору, виолончелист пробрался в комнату певицы и поставил в ее шкаф хрустальную вазу, наполнил ее огромным количеством ландышей и... солеными огурцами. Ко всему этому приложил пояснительную записочку: дескать, не знаю, как вы отнесетесь к такому букету, и поэтому я, чтобы гарантировать успех предприятия, решил добавить к нему соленый огурец, вы их так любите!..
Вспоминает Галина Вишневская: «В ход шло все что только можно, - до последней копейки своих суточных он бросил мне под ноги. В буквальном смысле слова. В один из дней мы пошли гулять в сад в верхней Праге. И вдруг - высокая стена. Ростропович говорит: „Давайте перелезем через забор“. Я в ответ: „Вы что, с ума сошли? Я, примадонна Большого театра, через забор?“. А он - мне: „Я сейчас вас подсажу, потом перепрыгну и вас там поймаю“. Ростропович меня подсадил, перемахнул через стену и кричит: „Давайте сюда!“ - „Посмотрите, какие лужи тут! Дождь же только что прошел!“. Тогда он снимает с себя светлый плащ и бросает на землю. И я по этому плащу прошлась. Он кинулся меня завоевывать. И он меня завоевал».
Роман развивался стремительно. Через четыре дня они вернулись в Москву, и Ростропович поставил вопрос ребром: «Или ты сейчас же придешь жить ко мне - или ты меня не любишь, и все между нами кончено». А у Вишневской - 10-летний надежный брак, верный и заботливый муж Марк Ильич Рубин, директор Ленинградского театра оперетты. Они через многое прошли вместе - он не спал день и ночь, пытаясь достать лекарство, которое помогло спасти ее от туберкулеза, их единственный сын умер вскоре после рождения.
Ситуация складывалась непростая, и тогда она просто убежала. Отправила мужа за клубникой, а сама покидала в чемоданчик халат, тапочки, что попало и - бегом. «А куда бежать? Я даже адреса не знаю, - вспоминала Галина Павловна. - Звоню Славе из коридора: „Слава! Я иду к тебе!“. Он кричит: „Я тебя жду!“. А я ему ору: „Не знаю, куда ехать!“. Он диктует: улица Немировича-Данченко, дом такой-то. Я по лестнице вниз бегу, как сумасшедшая, ноги подкашиваются, не знаю, как я себе голову не разбила. Села и кричу: „Улица Немировича-Данченко!“ А таксист уставился на меня и говорит: „Да вы пешком дойдете - это рядом, вон там, за углом“. А я кричу: „Я не знаю, вы меня везите, пожалуйста, я вам заплачу!“».
И вот машина подъехала к дому Ростроповича. Вишневскую встретила его сестра Вероника. Сам он пошел в магазин. Поднялись в квартиру, открывают дверь, а там - мама, Софья Николаевна, стоит в ночной рубашке, с вечным «Беломором» в углу рта, седая коса до колена, одна рука ее уже в халате, другая никак в рукав попасть не может от волнения... Сын три минуты назад объявил: «Сейчас приедет моя жена!».
«Села она так неловко на стул, - рассказывала Галина Павловна, - а я села на свой чемодан. И все вдруг расплакались, заревели. В голос заголосили!!! Тут открывается дверь - входит Ростропович. Из авоськи у него торчат какие-то рыбьи хвосты и бутылки шампанского. Орет: „Ну, вот и познакомились!“».
Когда Ростропович регистрировал в районном загсе по месту прописки Вишневской свой брак, регистраторша сразу узнала знаменитую солистку Большого театра и поинтересовалась, за кого же она выходит замуж. Увидев довольно-таки невзрачного жениха, регистраторша сочувственно улыбнулась Вишневской, а с трудом прочитав фамилию «Ро... стро... по... вич», сказала ему: «Ну, товарищ, у вас сейчас есть последняя возможность сменить свою фамилию». Мстислав Леопольдович вежливо поблагодарил ее за участие, но фамилию менять отказался.
«Когда я сообщила Славе, что у нас будет ребенок, счастью его не было предела. Он немедленно схватил томик сонетов Шекспира и с упоением стал мне их читать, чтобы я, не теряя ни минуты, прониклась прекрасным и стала создавать в себе что-то столь же возвышенное и прекрасное. С тех пор эта книга лежала на ночном столике, и как соловей над соловьихой поет по ночам, когда она высиживает птенцов, так и мой муж всегда перед сном читал мне прекрасные сонеты».
«Подошло время разрешаться от бремени. Слава в это время был на гастролях в Англии. И он просил, настаивал, требовал, умолял, чтобы я непременно дождалась его. „Без меня не рожать!“ - кричал он мне в телефонную трубку. И, что самое смешное, требовал этого и от остальных представительниц „бабьего царства“ - от матери и сестры, словно они могли по щучьему велению остановить схватки, начнись они у меня.
И я дождалась! Вечером 17 марта он вернулся домой, окрыленный успехом гастролей, счастливый и гордый тем, что домашнее бабье царство выполнило все его приказы: жена, еле шевелясь, сидит в кресле в ожидании своего повелителя. И вот как у фокусника из волшебного ящика появляются всевозможные чудеса, так и из Славиного чемодана полетели на меня фантастические шелка, шали, духи и еще какие-то невероятно красивые вещи, которые я не успевала и рассмотреть, и, наконец, вывалилась оттуда роскошная шуба и упала мне на колени. Я только ахала и от изумления не могла произнести ни слова, а сияющий Слава ходил вокруг и объяснял:
- Вот это пойдет к твоим глазам... Из этого ты закажи концертное платье. А вот эту материю только я увидел, мне стало ясно, что это специально для тебя. Вот видишь, как хорошо, что дождалась меня, - я всегда бываю прав. Теперь у тебя будет хорошее настроение и тебе легче будет рожать. Как только станет очень больно, ты вспомни про какое-нибудь красивое платье, и все пройдет.
Его просто распирало от гордости и удовольствия, что он такой замечательный, такой богатый муж, что смог преподнести мне такие красивые вещи, каких нет ни у одной артистки театра. А я-то знала, что мой „богатый“ муж и, как уже тогда писали английские газеты, „гениальный Ростропович“, чтобы иметь возможность купить для меня все эти подарки, наверняка за две недели гастролей ни разу не пообедал, потому что получал за концерт 80 фунтов, а остальные деньги... сдавал в советское посольство».
18 марта 1956 года родилась их первая дочь. Галина Павловна вспоминает: «Я хотела назвать ее Екатериной, но получила от Славы жалобную записку. «Умоляю тебя не делать этого. Мы не можем назвать ее Екатериной по серьезным техническим причинам - ведь я буквы „р“ не выговариваю, и она еще будет меня дразнить. Давай назовем ее Ольгой». А через два года на свет появилась и вторая девочка, которую назвали Еленой.
«Отцом он был необыкновенно нежным и заботливым, и вместе с тем - очень строгим. Доходило до трагикомедий: Слава очень много гастролировал, и я все пыталась его урезонить, объясняла, как он нужен своим подрастающим дочерям. „Да, ты права!“ - соглашался он... и начиналось стихийное занятие музыкой. Он звал девочек. У Лены глаза заранее были на мокром месте - так, на всякий случай. А вот Оля была его коллегой-виолончелисткой, очень бойкой девочкой, всегда готовой дать отпор. Вся тройка торжественно исчезала в кабинете, а через четверть часа оттуда уже неслись крики, вылетал Ростропович, хватающийся за сердце, и следом за ним ревущие дети.
Он обожал своих дочерей, ревновал их и, чтобы к ним на даче не лазили мальчики через забор, посадил вокруг него кустарник с большими шипами. Занимался он столь важным вопросом со всей серьезностью, и даже консультировался у специалистов, пока, наконец, не нашел надежный сорт, чтобы, как он мне объяснил, все кавалеры клочки своих штанов на шипах оставляли.
Он совершенно не мог видеть джинсы на девочках: не нравилось, что зады им обтягивают, соблазняют мальчишек; и мне выговаривал, зачем привезла их из-за границы. И вот, приехав как-то после дневного спектакля на дачу, я застала там полный мрак и траур.
По земле стелился густой черный дым, на открытой веранде нашего деревянного дома догорал костер. На полу лежала кучка пепла, а над нею стояли трое - торжественный Слава и зареванные Ольга и Лена. Горстка пепла - вот все, что осталось от джинсов. И все-таки, несмотря на всю его строгость, девочки боготворили отца».
Впереди у них было счастливое, но очень тяжелое время: дружба с опальным Солженицыным, лишение гражданства СССР, скитания, успех и востребованность на мировой музыкальной сцене, прилет Мстислава Леопольдовича в Москву во время августовского путча 1991 года, возвращение в уже новую Россию.
Ростропович никогда не боялся показать свое отношение к власти. Однажды после триумфальных гастролей в Соединенных Штатах его пригласили в советское посольство и объяснили, что львиную долю гонорара он должен сдать в посольство. Ростропович возражать не стал, он только попросил своего импресарио купить на весь гонорар фарфоровую вазу и вечером доставить ее в посольство, где был назначен прием. Доставили немыслимой красоты вазу, Ростропович взял ее, полюбовался и... разжал руки. Ваза, ударившись о мраморный пол, разлетелась на кусочки. Подобрав один из них и аккуратно завернув в носовой платок, он сказал послу: «Это - мое, а остальное - ваше».
Другой случай - Мстислав Леопольдович всегда хотел, чтобы на гастролях его сопровождала жена. Однако Министерство культуры ему в этой просьбе неизменно отказывало. Тогда друзья посоветовали написать ходатайство: мол, ввиду моего плохого здоровья прошу разрешить, чтобы меня в поездке сопровождала жена. Ростропович письмо написал: «Ввиду моего безукоризненного здоровья прошу, чтоб меня в зарубежной поездке сопровождала жена Галина Вишневская».
Золотую свадьбу звездная чета праздновала в том самом ресторане «Метрополь», где Вячеслав Леопольдович впервые увидел свою богиню. Ростропович показывал гостям чек на 40 долларов, который ему вручил журнал «Ридерз дайджест». Корреспондент, когда брал у него интервью, спросил: «Правда, что вы женились на Вишневской через четыре дня после того, как впервые ее увидели? Что вы думаете по этому поводу?». Ростропович ответил: «Я очень жалею, что потерял эти четыре дня».
Н а написание стихотворения «Слушая пение» Анну Ахматову вдохновил голос Галины Вишневской. О судьбе певицы рассказал в опере «Галина» французский композитор Марсель Ландовски. В ее жизни было всё: нищета и слава, предательство и великая любовь, изгнание и триумфальное возвращение .
Галька-артистка
Будущая примадонна Галина Иванова родилась в Ленинграде в семье рабочих. Родители вскоре разошлись, и девочку воспитывала бабушка Дарья. Детство будущей певицы прошло в Кронштадте. За музыкальность и артистизм ее еще в школе прозвали Галькой-артисткой. Великую Отечественную 14-летняя Галина встретила в Эстонии, где гостила у отца: «…это было и не отступление, а просто паническое бегство. Остановились и опомнились уже в Торжке. Так началась для меня война. Так кончилось мое детство» . Вернувшись в Кронштадт, девочка оказалась в числе почти трех миллионов блокадников - жителей Ленинграда и пригородов. В феврале 1942 года умерла бабушка Дарья.
Галину спасли женщины, искавшие еще живых по домам и квартирам. Пятнадцатилетняя девушка попала в отряд местной противовоздушной обороны, работала наравне со взрослыми, а по вечерам пела в самодеятельности. К этому времени обладательница звонкого чистого сопрано уже решила: она будет певицей. В 1943 году после прорыва блокады Галина уехала в Ленинград, училась в музыкальной школе, а вечерами работала помощником осветителя в ДК.
И вот я впервые сижу в зале Михайловского театра и слушаю «Пиковую даму» Чайковского То волнение, потрясение, которое я пережила там, было не просто наслаждением от спектакля: это было чувство гордости за свой воскресший народ, за великое искусство, которое заставляет всех этих полумертвецов - оркестрантов, певцов, публику - объединиться в этом зале, за стенами которого воет сирена воздушной тревоги и рвутся снаряды.
Галина Вишневская. «Галина: История жизни»
В 1944 году Галина Иванова вышла замуж за моряка Георгия Вишневского. Скоропалительный брак распался через два месяца, но звучную «сценическую» фамилию Галина сохранила. В том же году Вишневская устроилась в Ленинградский областной театр оперетты, который колесил по разрушенной войной стране. Однажды на гастролях Галина, знавшая наизусть весь репертуар, спасла спектакль: заменила заболевшую певицу. Так из хора она попала в солистки.
После войны Вишневская стала выступать на эстраде. Ее увлечение оперой началось со знакомства с Верой Гариной, педагогом по вокалу. До революции Гарина выступала в Европе, училась у венской примадонны Паулины Лукки. «Лукка была поющей актрисой , - отмечал музыковед Абрам Гозенпуд. - Знатоки находили, что в ее вокальной технике много недостатков, что в этой области она не может соперничать с Патти и Нильсон Но точно так же Патти и Нильсон не могли сравняться с Луккой в драматической силе передачи партии, не говоря о диапазоне ее творческой индивидуальности» . Век спустя так же характеризовали дарование оперной «внучки» Паулины Лукки - Галины Вишневской.
В 1952 году 25-летняя певица почти случайно попала на прослушивание в стажерскую группу Большого театра - так бывшая эстрадная и опереточная артистка стала солисткой главного театра СССР. Все могло сложиться иначе, узнай руководство, что отец Вишневской, бросивший ее в детстве, был осужден как «враг народа».
Галина Вишневская в партии Татьяны в опере Петра Чайковского «Евгений Онегин». Фотография: bolshoi.ru
Галина Вишневская в партии Лизы в опере Петра Чайковского «Пиковая дама». Фотография: bolshoi.ru
Галина Вишневская в партии Наташи Ростовой в опере Сергея Прокофьева «Война и мир». Фотография: bolshoi.ru
«Нокаут в глаза и в уши»
Первыми партиями Галины Вишневской в Большом театре были Татьяна в «Евгении Онегине» Чайковского (кстати, голос молодой Вишневской в этой партии можно услышать в фильме «Евгений Онегин» 1958 года) и Леонора в «Фиделио», первой постановке этой оперы в СССР. Над обеими ролями певица работала с режиссером Борисом Покровским , который создавал новый театр, основанный на принципах Станиславского , - в противовес клише, которыми за столетия оброс условный по своей природе оперный жанр.
Главный дирижер Большого театра Александр Мелик-Пашаев посвятил молодую солистку в музыкальные тонкости профессии. Под его руководством она спела свои лучшие роли: Аиду Джузеппе Верди, Баттерфляй Джакомо Пуччини, Купаву в «Снегурочке» Николая Римского-Корсакова , Наташу Ростову в «Войне и мире» Сергея Прокофьева , Лизу в «Пиковой даме» Петра Чайковского и многие другие.
«Она откуда-то вдруг появилась в Большом театре. Нежданно-негаданно, никому не известная, но совершенно готовая, в высшей мере профессионал. Как будто кто-то свыше для проверки нашего художественного чутья и справедливости заслал к нам молодую, красивую, умную, энергичную женщину с экстраординарными музыкально-вокальными данными… с актерским обаянием, темпераментом, природным сценическим самочувствием и ядовито-дерзкой правдой на устах».
Борис Покровский
В 1959 году Галина Вишневская впервые отправилась на гастроли в США. Как вспоминала сама певица, американцы не ожидали увидеть коммунистку - светскую даму. Ее выступление назвали «нокаутом в глаза и в уши» . Западные критики на протяжении всех последующих лет искали корни ее драматизма в романах Достоевского и «великом русском немом кино». Галине стали поступать предложения из зарубежных театров, но такие решения принимали в Союзе не артисты, а Министерство культуры, поэтому выступления Вишневской за рубежом не были систематическими.
В 1955 году после четырех дней знакомства певица вышла замуж за виолончелиста Мстислава Ростроповича . Брак оказался счастливым, у артистов родились две дочери - Ольга и Елена. «Странно, что, несмотря на такую молниеносную женитьбу, мы не открыли для себя в будущем никаких неприятных сюрпризов… Сюрпризом оказалось то, что он - большой музыкант, а я - хорошая певица» , - писала Вишневская. Их тандем был еще и творческим: она пела, он аккомпанировал на рояле. В камерном жанре незаменимым оказался эстрадный опыт Вишневской, когда без декораций и костюмов за несколько минут она погружала слушателя в воображаемый мир.
В тембр голоса Галины Вишневской были влюблены видные композиторы той эпохи. Вокальные циклы и симфонические произведения для нее писали Борис Чайковский, Бенджамин Бриттен, Кшиштоф Пендерецкий, Марсель Ландовски. Особое место в репертуаре Вишневской занимала музыка Дмитрия Шостаковича - близкого друга семьи. Для Галины он написал партию сопрано в 14-й симфонии, вокальные циклы на стихи Александра Блока и Саши Черного , оркестровку «Песен и плясок смерти» Модеста Мусоргского . Выдающийся дирижер Герберт фон Караян отзывался о фильме «Катерина Измайлова» по произведению Шостаковича с Вишневской в главной роли как о лучшей экранизации оперы. В 1971 году Караян выпустил запись «Бориса Годунова» Модеста Мусоргского, где партию Марины Мнишек исполнила Галина Вишневская.
Галина Вишневская в партии Марфы в опере Николая Римского-Корсакова «Царская невеста». Фотография: bolshoyvopros.ru
Галина Вишневская в заглавной партии в опере Джакомо Пуччини «Тоска». Фотография: bolshoi.ru
Галина Вишневская в партии Виолетты в опере Джузеппе Верди «Травиата». Фотография: bolshoi.ru
Изгнание и возвращение
В 1970 году Мстислав Ростропович написал открытое письмо редакторам главных советских газет в защиту опального писателя Александра Солженицына . За двенадцать лет до этого, в разгар травли Бориса Пастернака , Галина Вишневская отказалась подписывать письмо творческой интеллигенции против писателя. Правительство начало чинить препятствия к выступлениям Ростроповича за рубежом и в СССР. Вишневская продолжала работать в Большом, но ее перестали упоминать в СМИ. В 1974 году супруги добились разрешения выехать из СССР в «творческий отпуск», и спустя несколько лет их лишили советского гражданства. Вернули его только в 1990 году - с этого времени артисты стали регулярно бывать в России.
В годы вынужденной эмиграции семья жила в США, Франции, Великобритании. Вишневскую приглашали работать крупнейшие театры. Одной из заметных ее работ того периода стала Леди Макбет в «Макбете» Джузеппе Верди, исполненная на Эдинбургском фестивале. В 1982 году певица приняла решение покинуть оперную сцену, дав серию спектаклей «Евгений Онегин» в парижской Гранд-опера. «Мне приятно думать, что после 30 лет карьеры я смогла спеть роль, с которой дебютировала в Большом, и спеть ее хорошо» , - сказала она позже в одном из интервью. Творческое долголетие действительно редко встречается в опере, и тем удивительнее, что Вишневская покинула сцену на пике формы. «Лучше уйти на несколько лет раньше, чем на день позже» , - любила повторять она.
В 1984 году вышла автобиографическая книга певицы «Галина: История жизни» на английском языке. В России ее впервые издали в 1991 году. В 1993 году вышел фильм «Провинциальный бенефис» по пьесам Александра Островского , где Галина Вишневская исполнила главную роль. На сцене МХАТа им. Чехова она играла Екатерину II в спектакле «За зеркалом». Специально для Вишневской Александр Сокуров написал сценарий фильма «Александра», который зрители увидели в 2007 году.
В 2002 году в Москве открылся Центр оперного пения Галины Вишневской, где начинающие исполнители получают последипломное образование.
«Я - русская женщина, русская певица, и считаю своим долгом передать именно русским оперным певцам то, что я знаю, то, чему меня научили мои незабвенные учителя» , - говорила она. С 2006 года проводится Международный конкурс оперных артистов Галины Вишневской - еще одна возможность для молодых певцов заявить о себе.
Галины Вишневской не стало 11 декабря 2012 года. Ее преемницей в руководстве многими проектами стала дочь Ольга Ростропович.
