Кен Кизи родился в деревушке Ла-Хунта, которая расположена в американском штате Колорадо. Его отец Фредерик Кизи владел маслобойней, а мать Женева Смит вела домашнее хозяйство. Воспитание в семье Кизи было религиозным и набожным.

Когда Кену было 11 лет семья переезжает в штат Ориегон, в долину Вилламетт, которая является предместьем города Спрингфилда. Там находилась ферма, которая ранее принадлежала деду по линии отца.

Кен посещал церковно-приходскую, а затем старшую среднеобразовательную школу. В последней он увлекся силовыми видами спорта и даже стал чемпионом штата по реслингу. Обучаясь в местном колледже юноша повторил это достижение и даже входил в расширенный список участников Олимпийской сборной, но неожиданная травма плеча прервала его спортивную карьеру.

Тогда Кен Кизи возвращается к своему образованию и поступает в Университет штата Орегон, где изучает журналистику и серьезно увлекается литературой. После этого вуза, благодаря полученному гранту и Национальной стипендии Вудро Уилсона, сразу проходит обучение в Стэнфордском университете по направлению «Писательское мастерство». Но выплачиваемых по гранту денег молодому человеку не хватало, поэтому он устроился на подработку в госпиталь ветеранов «Menlo Park», где занимал должность санитара, а также был участником экспериментов по воздействию на организм различных психотропных препаратов, включая ЛСД.

Кен Кизи и его знаменитый автобус

В 1964 собрав нескольких близких приятелей, Кен организовывает хиппи-коммуну, которую называет «Весёлые Проказники». Их главной целью было устраивать музыкальные тусовки, на которых играла начинающая тогда группа «Grateful Dead», веселиться и предлагать всем желающим пройти «кислотный тест», то есть практически бесплатно попробовать ЛСД или какой-либо другой психотропный препарат.

Также у «Проказников» был собственный подержанный школьный автобус «Интернэшнл Харвест», который они раскрасили флуоресцентными красками в яркие цвета и совершили несколько путешествий по Америке, включая знаменитую поездку в Нью-Йорк на Международную выставку.

Позже полиция США заинтересовалась Кеном Кизи, предъявив ему обвинение в хранении и употреблении незаконных наркотических веществ. Кизи попытался укрыться в Мексике, при этом инсценировал собственное самоубийство, но по возвращении через 8 месяцев был сразу арестован и приговорен к 5 месяцам тюремного заключения.

Книги

Первой литературной пробой пера для Кена Кизи стала новелла «Зоопарк» о коммуне битников и хиппи, которую он написал в 1959 году, но так и не опубликовал. Через год он пишет рассказ «Конец осени», в котором рассуждает о взрослении. Этот рассказ тоже имел некоторую автобиографичность и также не был опубликован.

Во время работы в госпитале для ветеранов начинающему писателю пришла идея романа о пациентах психиатрической больницы, которые на самом деле вполне здоровы, но традиционное общество по разным причинам их отвергает. В 1962 году роман под названием «Пролетая над гнездом кукушки» увидел свет, но сначала не принес автору большого успеха. Через год по мотивам книги выходит спектакль Дэйла Вассермана и тогда на писателя обрушивается популярность.

Следующей крупной книгой Кизи стал роман «Порою блажь великая», в котором писатель использует реализм как фундамент для настоящего литературного эксперимента. Это произведение имела неоднозначную критику, но впоследствии было названо одной из важнейших американских книг 2-ой половины 20-го века.

После этого писатель сосредоточился на журнальных публикациях, новеллах и эссе. В издательствах за следующие 20 лет выходили только сборники рассказов «Гаражная распродажа» 1973 года и «Когда явились ангелы» 1986 года. Также в 1990 году была поставлена пьеса Кена Кизи «Дальнейшее расследование».

Третий полноформатный роман «Песнь моряка» появился только в 1992 году и был новым экспериментом, так как сюжет книги достаточно бессвязный и неоднозначный. В 1994 году вышел последний роман Кена Кизи «Последний заезд», который он написал совместно со своим старым приятелем из «Проказников» Кеном Баббсом, и поставлена пьеса «Обманщик».

Затем опять были публикации в периодических изданиях. Последней книгой, выходящей в печати стал сборник рассказов «Тюремный журнал», который увидел свет в 2003 году уже после смерти писателя.

Личная жизнь

После окончания школы Кен Кизи сбежал из дома родителей со своей одноклассницей Фэй Хэксби. Эта пара так и пройдет всю жизнь вместе, хотя из-за своих взглядов на жизнь официального бракосочетания они так и не заключили.

В этом гражданском браке у Кена и Фэй родилось трое детей – сыновья Джед, Зейн и дочь Шеннон. Также у Кена была дочь Саншайн Кизи от одной из участниц «Веселых проказников» Кэролин Адамс. Причем Фэй Хэксби давала согласие на эти отношения.

Смерть

После выхода из тюрьмы, где он сидел за хранение марихуаны, Кен Кизи уехал на свою ферму Плезант-хилл в долине Вилламетт. Здесь писатель жил до конца жизни. Он занимался сельским хозяйством, вел уединенную и спокойную жизнь.

Кен Кизи в последние годы

Покидал семейную ферму Кизи только дважды в 90-х годах, ради встречи с бывшими соратниками по коммуне «Веселые проказники». В последний раз Кен Кизи показался на публике в 1997 году. Писатель уже тогда был очень болен. У него развился сахарный диабет, позже был обнаружен рак печени. А в 2001 году Кизи пережил инсульт. Была проведена успешная операция, наступило улучшение, но через 2 недели состояние здоровья снова ухудшилось, и 10 ноября 2001 года на 67-м году жизни Кен Кизи скончался в больнице «Священное Сердце».

Библиография

• 1962 - Пролетая над гнездом кукушки
• 1964 - Порою блажь великая
• 1973 - Гаражная распродажа
• 1986 - Когда явились ангелы
• 1990 - Дальнейшее расследование
• 1992 - Песнь моряка
• 1994 - Последний заезд
• 1994 - Обманщик
• 2003 - Тюремный журнал

Кен Кизи (англ. Ken Elton Kesey, 17.09.1935 - 10.11.2001) - американский писатель. Считается одним из главных писателей бит-поколения и поколения хиппи.
Родился в местечке Ла-Хонда, штат Колорадо, в семье владельца маслобойни. В 1946 переехал в Спрингфилд, штат Орегон. Юность Кизи прошла на отцовской ферме в долине Вилламетт, где он рос и воспитывался в добропорядочной, набожной американской семье. В школе, а затем и в колледже Кизи увлекался спортом и даже стал чемпионом штата по борьбе, хотя уже тогда мечтал стать писателем. После окончания школы Кен сбегает из дома с одноклассницей Фэй Хэксби. Впоследствии Фэй станет вечной верной спутницей идеолога контркультуры и родит от него четверых детей (два сына и две дочери). В 1957 году Кизи окончил факультет журналистики университета штата Орегон. Начал увлекаться литературой, был награждён Национальной стипендией Вудро Уилсона и зачислен на курсы писательского мастерства в Стэнфордский университет.
Кизи постоянно испытывал материальную нужду и потребность в деньгах, но никак не мог найти работу по специальности. Наконец, в 1959 году он пошёл работать помощником психиатра в госпиталь ветеранов «Menlo Park», где добровольно участвовал в экспериментах по изучению воздействия на организм ЛСД, мескалина и других психоделиков.
В 1964 году, вместе с друзьями-единомышленниками, он организовал хипповскую коммуну под названием «Весёлые Проказники» (англ. Merry Pranksters). Коммуна устраивала концерты-хеппенинги под названием «кислотные тесты» (англ. Acid Tests) с раздачей ЛСД всем желающим. «Кислотные тесты» часто сопровождались световыми эффектами (стробоскопами) и музыкой, которую живьём играла молодая группа The Warlocks, впоследствии ставшая широко известной, сменив название на Grateful Dead.
В этом же году Кизи пригласили в Нью-Йорк. Купив старый школьный автобус «Интернэшнл Харвест» 1939 года выпуска, «Проказники» раскрасили его яркими флуоресцентными красками, назвали «Furthur» (модификация слова further - дальше). И, пригласив на место водителя Нила Кэссади, отправились в путешествие по Америке во Флашинг (штат Нью-Йорк) на Международную выставку, которое виднейший публицист и историк XX века Жан Бодрийяр назвал «самым странным путешествием за всю историю человечества, после похода за золотым руном аргонавтов и сорокалетнего странствия Моисея по пустыне»..
Когда ЛСД был объявлен вне закона в США, «Весёлые Проказники» перебрались в Мексику. Но по возвращении в США Кизи был арестован за хранение марихуаны и осуждён на 5 месяцев.
После освобождения Кизи переехал в Плезент Хилл, штат Орегон, чтобы посвятить себя семье. Он стал вести размеренную, уединённую жизнь, занялся сельским хозяйством, но продолжал писать. В 90-е годы, когда мода и идолы 60-х возродились, Кизи вновь стал появляться на публике. В 1995 «Проказники» вновь собрались вместе, что бы проститься со смертельно больным раком Тимоти Лири. Отыскав на болотистом пастбище проржавевший автобус «Далше», они вновь разукрасили его и отправились на фестиваль «Hog Farm Pig-Nick». В 1997 во время исполнения песни «Восхождение полковника Форбина» на концерте группы «Phish» Кизи последний раз вышел на сцену вместе с «Проказниками».
Последние годы Кизи очень много болел. У него был диабет, рак печени, также он пережил инсульт. Ему сделали операцию, но через 2 недели состояние писателя резко ухудшилось. Умер Кен Кизи в Sacred Heart Hospital в городе Юджин, штат Орегон, в возрасте 66 лет.

Кен Кизи (Ken Elton Kesey) родился в 1935 году в городке Ла-Хунта, штат Колорадо. В 1943 году вся семья покинула местечко и переехала жить на молочную ферму деда Кена в том же штате. Учась в школе, Кен уже мечтал стать писателем. Однако, он был также и очень спортивным юношей – занимался борьбой.

После школы Кизи поступил на факультет журналистики университета штата Орегон, одновременно посещая литературные курсы в Станфордском университете.

Постоянно испытывая материальную нужду и потребность в деньгах, будущий писатель никак не мог найти работу по специальности – все вакансии, как правило, не имели ничего общего ни с литературным, ни с журналистским творчеством. Вскоре для него нашлась работа ассистентом психиатра в госпитале для ветеранов "Menlo Park". Работая, Кизи также добровольно принял участие в экспериментах по воздействию на организм наркотиков, в частности - ЛСД и прочих галлюциногенов.

Так, этого опыта хватило для того, чтобы в 1962 году Кизи написал свой первый роман - "Пролетая над гнездом кукушки" (One Flew Over the Cuckoo"s Nest). Через два года он написал и сумел издать еще один роман - "Порою нестерпимо хочется" (Sometimes a Great Notion), после которого в течение 28 лет он не напишет ни одного романа. Третья - и последняя его большая работа - роман "Песня моряка" (Sailor Song) - увидел свет лишь в 1992 году.

Он, правда, написал множество статей и даже одну пьесу. Опыт с наркотиками не прошел для писателя без последствий – в 1964 году Кизи организовал вместе с товарищами некую коммуну хиппи. Он поехал с единомышленниками по Америке, пропагандируя ЛСД, на старом школьном автобусе, разукрашенном во все цвета радуги… Они называли себя "Веселые проказники". После были четыре месяца в тюрьме за марихуану, а в другой раз Кизи был вынужден скрываться какое-то время в Мексике.

В 1965 году Кизи вместе со своей возлюбленной - Файе - поселился на ферме в штате Орегон и начал выращивать скот. Так, для Кизи началась новая, размеренная и уединенная жизнь, а автобусные путешествия остались в прошлом. "Веселые проказники", правда, еще соберутся ненадолго вместе, уже в 90-х, однако, печальных последствий мероприятие не вызовет.

Как бы ни было, его роман "Пролетая над гнездом кукушки", оказавшийся необычайно сильным и очень оригинальным и по сюжету, и по построению, заинтересовал в 1974 году режиссера Милоша Формана. Великий Форман снял по нему одноименный фильм. Главную роль - персонаж Р.П.МакМерфи, который симулировал сумасшествие, чтобы не работать на тюремной ферме - сыграл Джек Николсон. МакМерфи, которого устраивала поначалу любая жизнь (даже в сумасшедшем доме), лишь бы не работа на государство, оказался настолько великолепно сыгранным Николсоном, что фильм оказался буквально хитом, получил пять "Оскаров" (за "лучший фильм", за "лучшую постановку", "сценарий", а также "главные мужскую и женскую роли"). Однако, Кен Кизи подал в суд на продюсеров, его обвинением было то, что кинофильм исказил саму идею романа, сконцентрировав излишнее внимание на МакМерфи-Николсоне.

По второму роману Кена Кизи (некоторые литературные критики считают, что это - лучшая работа писателя), был также снят фильм, в котором главные роли исполнили Пол Ньюмэн и Генри Фонда.

Лучшие дня

Нерешительный красавец Посетило:166

Пройдя сквозь годы

Над кукушкиным гнездом

Вику Ловеллу,

который сказал мне,

что драконов не бывает,

а потом привел в их логово.

…Кто из дому, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом.

Черные в белых костюмах, встали раньше меня, справят половую нужду в коридоре и подотрут, пока я их не накрыл.

Подтирают, когда я выхожу из спальни: трое, угрюмы, злы на все - на утро, на этот дом, на тех, при ком работают. Когда злы, на глаза им не попадайся. Пробираюсь по стеночке в парусиновых туфлях, тихо, как мышь, но их специальная аппаратура засекает мой страх: поднимают головы, все трое разом, глаза горят на черных лицах, как лампы в старом приемнике.

Вон он, вождь. Главный вождь, ребята. Вождь Швабра. Поди-ка, вождек.

Суют мне тряпку, показывают, где сегодня мыть, и я иду. Один огрел меня сзади по ногам щеткой: шевелись.

Вишь, забегал. Такой длинный, яблоко у меня с головы зубами может взять, а слушается, как ребенок.

Смеются, потом слышу, шепчутся у меня за спиной, головы составили. Гудят черные машины, гудят ненавистью, смертью, другими больничными секретами. Когда я рядом, все равно не побеспокоятся говорить потише о своих злых секретах - думают, я глухонемой. И все так думают. Хоть тут хватило хитрости их обмануть. Если чем помогала мне в этой грязной жизни половина индейской крови, то помогала быть хитрым, все годы помогала.

Мою пол перед дверью отделения, снаружи вставляют ключ, и я понимаю, что это старшая сестра: мягко, быстро, послушно поддается ключу замок; давно она орудует этими ключами. С волной холодного воздуха она проскальзывает в коридор, запирает за собой, и я вижу, как проезжают напоследок ее пальцы по шлифованной стали - ногти того же цвета, что губы. Оранжевые прямо. Как жало паяльника. Горячий цвет или холодный, даже не поймешь, когда они тебя трогают.

У нее плетеная сумка вроде тех, какими торгует у горячего августовского шоссе племя ампква, - формой похожа на ящик для инструментов, с пеньковой ручкой. Сколько лет я здесь, столько у нее эта сумка. Плетение редкое, я вижу, что внутри: ни помады, ни пудреницы, никакого женского барахла, только колесики, шестерни, зубчатки, отполированные до блеска, крохотные пилюли белеют, будто фарфоровые, иголки, пинцеты, часовые щипчики, мотки медной проволоки.

Проходит мимо меня, кивает. Я утаскиваюсь следом за шваброй к стене, улыбаюсь и, чтобы понадежней обмануть ее аппаратуру, прячу глаза - когда глаза закрыты, в тебе труднее разобраться.

В потемках она идет мимо меня, слышу, как стучат ее резиновые каблуки по плитке и брякает в сумке добро при каждом шаге. Шагает деревянно. Когда открываю глаза, она уже в глубине коридора заворачивает в стеклянный сестринский пост - просидит там весь день за столом, восемь часов будет глядеть через окно и записывать, что творится в дневной палате. Лицо у нее спокойное и довольное перед этим делом.

Но только она начала сгребать этими раздвижными руками черных санитаров, а они потрошить ей брюхо ручками швабр, как из спален выходят больные посмотреть, что там за базар, и она принимает прежний вид, чтобы не увидели ее в натуральном жутком обличье. Пока больные протерли глаза, пока кое-как разглядели спросонок, из-за чего шум, перед ними опять всего лишь старшая сестра, как всегда спокойная, сдержанная, и с улыбкой говорит санитарам, что не стоит собираться кучкой и болтать, ведь сегодня понедельник, первое утро рабочей недели, столько дел…

- …понимаете, понедельник, утро…

Да, мисс Гнусен…

- …а у нас столько назначений на это утро… так что если у вас нет особой надобности стоять здесь вместе и беседовать…

Да, мисс Гнусен…

Замолкла, кивнула больным, которые собрались вокруг и смотрят красными, опухшими со сна глазами. Кивнула каждому в отдельности. Четким, автоматическим движением. Лицо у нее гладкое, выверенное, точной выработки, как у дорогой куклы, - кожа будто эмаль телесного цвета, бело-кремовая, ясные голубые глаза, короткий носик с маленькими розовыми ноздрями, все в лад, кроме цвета губ и ногтей да еще размера груди. Где-то ошиблись при сборке, поставили такие большие женские груди на совершенное во всем остальном устройство, и видно, как она этим огорчена.

Больные еще стоят, хотят узнать, из-за чего она напала на санитаров; тогда она вспоминает, что видела меня, и говорит:

Поскольку сегодня понедельник, давайте-ка для разгона раньше всего побреем бедного мистера Бромдена и тем, может быть, избежим обычных… э-э… беспорядков - ведь после завтрака в комнате для бритья у нас будет столпотворение.

Пока они оборачиваются ко мне, я ныряю обратно в чулан для тряпок, захлопываю дочерна дверь, перестаю дышать. Хуже нет, когда тебя бреют до завтрака. Если успел пожевать, ты не такой слабый и не такой сонный, и этим гадам, которые работают в Комбинате, сложно подобраться к тебе с какой-нибудь из своих машинок. Но если до завтрака бреют - а она такое устраивала, - в половине седьмого, в комнате с белыми стенами и белыми раковинами, с длинными люминесцентными трубками в потолке, чтобы теней не было, и лица всюду вокруг тебя кричат, запертые за зеркалами, - что ты тогда можешь против ихней машинки?

Схоронился в чулане для тряпок, слушаю, сердце стучит в темноте, и стараюсь не испугаться, стараюсь отогнать мысли подальше отсюда, подумать и вспомнить что-нибудь про наш поселок и большую реку Колумбию, вспоминаю, как в тот раз, ох, мы с папой охотились на птиц в кедровнике под Даллзом… Но всякий раз, когда стараюсь загнать мысли в прошлое, укрыться там, близкий страх все равно просачивается сквозь воспоминания. Чувствую, что идет по коридору маленький черный санитар, принюхиваясь к моему страху. Он раздувает ноздри черными воронками, вертит большой башкой туда и сюда, нюхает, втягивает страх со всего отделения. Почуял меня, слышу его сопение. Не знает, где я спрятался, но чует, нюхом ищет. Замираю…

(Папа говорит мне: замри; говорит, что собака почуяла птицу, где-то рядом. Мы одолжили пойнтера у одного человека в Даллз-Cити. Наши поселковые псы - бесполезные дворняги, говорит папа, рыбью требуху едят, низкий класс; а у этой собаки - у ней инстинкт ! Я ничего не говорю, но уже вижу в кедровом подросте птицу - съежилась серым комком перьев. Собака бегает внизу кругами - запах повсюду, не понять уже откуда. Птица замерла, и покуда так, ей ничего не грозит. Она держится стойко, но собака кружит и нюхает, все громче и ближе. И вот птица поднялась, расправив перья, и вылетает из кедра прямо на папину дробь.)

Не успел я отбежать и на десять шагов, как маленький санитар и один из больших ловят меня и волокут в комнату для бритья. Я не шумлю, не сопротивляюсь. Закричишь - тебе же хуже. Сдерживаю крик. Сдерживаю, пока они не добираются до висков. До сих пор я не знал, может, это и вправду бритва, а не какая-нибудь из их подменных машинок, но, когда они добрались до висков, уже не могу сдержаться. Какая тут воля, когда добрались до висков. Тут… кнопку нажали: воздушная тревога! Воздушная тревога! - и включает она меня на такую громкость, что звука уже будто нет, все орут на меня из-за стеклянной стены, заткнув уши, лица в говорильной круговерти, но изо ртов ни звука. Мой шум впитывает все шумы. Опять включают туманную машину, и она снежит на меня холодным и белым, как снятое молоко, так густо, что мог бы в нем спрятаться, если бы меня не держали. В тумане не вижу на десять сантиметров и сквозь вой слышу только старшую сестру, как она с гиканьем ломит по коридору, сшибая с дороги больных плетеной сумкой. Слышу ее поступь, но крик оборвать не могу. Кричу, пока она не подошла. Двое держат меня, а она вбила мне в рот плетеную сумку со всем добром и пропихивает глубже ручкой швабры.

(Гончая лает в тумане, она заблудилась и мечется в испуге, оттого что не видит. На земле никаких следов, кроме ее собственных, она водит красным резиновым носом, но запахов тоже никаких, пахнет только ее страхом, который ошпаривает ей нутро, как пар.) И меня ошпарит так же, и я расскажу наконец обо всем - о больнице, о ней, о здешних людях… И о Макмерфи. Я так давно молчу, что меня прорвет, как плотину в паводок, и вы подумаете, что человек, рассказывающий такое, несет ахинею, подумаете, что такой жути в жизни не случается, такие ужасы не могут быть правдой. Но прошу вас. Мне еще трудно собраться с мыслями, когда я об этом думаю. Но все - правда, даже если этого не случилось.

Когда туман расходится и я начинаю видеть, я сижу в дневной комнате. На этот раз меня не отвели в Шоковый шалман. Помню, как меня вытащили из брильни и заперли в изолятор. Не помню, дали завтрак или нет. Наверно, нет. Могу припомнить такие утра в изоляторе, когда санитары таскали объедки завтрака - будто бы для меня, а ели сами - они завтракают, а я лежу на сопревшем матрасе и смотрю, как подтирают яйцо на тарелке поджаренным хлебом. Пахнет салом, хрустит у них в зубах хлеб. А другой раз принесут холодную кашу и заставляют есть, без соли даже.

Нынешнего утра совсем не помню. Насовали в меня столько этих штук, которые они называют таблетками, что ничего не соображал, пока не услышал, как открылась дверь в отделение. Дверь открылась - значит, время восемь или девятый, значит, провалялся без памяти в изоляторе часа полтора, техники могли прийти и установить что угодно по приказу старшей сестры, и я даже не узнаю что!

Слышу шум у входной двери, в начале коридора, отсюда не видно. Эту дверь начинают открывать в восемь, открывают-закрывают по сто раз на дню, тыт-тыр, щелк. Каждое утро после завтрака мы рассаживаемся вдоль двух стен в дневной комнате, складываем картинки-головоломки, слушаем, не щелкнет ли замок, ждем, что там появится. Больше-то и делать особенно нечего. Иногда один из молодых врачей, живущих при больнице, приходит пораньше посмотреть на нас до приема лекарств - ДПЛ у них называется. Иногда жена кого-нибудь навещает, на высоких каблуках, сумочку притиснув к животу. Иногда этот дурачок по связям с общественностью приводит учительниц начальной школы; он всегда прихлопывает потными ладошками и говорит, как ему радостно оттого, что лечебницы для душевнобольных покончили со старорежимной жестокостью: «Какая душевная обстановка, согласитесь!» Учительницы сбились в кучку для безопасности, а он вьется вокруг, прихлопывает ладошками: «Нет, когда я вспоминаю прежние времена, грязь, плохое питание и, что греха таить, жестокое обращение, я понимаю, дамы: мы добились больших сдвигов!» Кто бы ни вошел в дверь, это всегда не тот, кого хотелось бы видеть, но надежда всегда остается, и, только щелкнет замок, все головы поднимаются разом, как на веревочках.

Сегодня замки гремят чудно, это не обычный посетитель. Голос сопровождающего, раздраженный и нетерпеливый: «Новый больной, идите распишитесь». И черные подходят.

Новенький. Все перестают играть в карты и «монополию», поворачиваются к двери в коридор. В другой день я бы сейчас мел коридор и увидел, кого принимают, но сегодня, я вам объяснял уже, старшая сестра насовала в меня сто килограммов, и я не в силах оторваться от стула. В другой день я бы первым увидел новенького, посмотрел бы, как он просовывается в дверь, пробирается по стеночке, испуганно стоит, пока санитары не оформят прием; потом они поведут его в душевую, разденут, оставят, дрожащего, перед открытой дверью, а сами с ухмылкой забегают по коридорам, разыскивая вазелин. «Нам нужен вазелин, - скажут они старшей сестре, - для термометра». А она то на одного глянет, то на другого: «Не сомневаюсь, что нужен, - и протянет им банку чуть ли не в полведра, - только смотрите не собирайтесь там все вместе». Потом я вижу в душе двоих, а то и всех троих, вместе с новеньким, они намазывают термометр слоем чуть ли не в палец толщиной, припевая: «О так от, мама, о так от», - потом захлопывают дверь и включают все души, чтоб ничего не было слышно, кроме злого шипения воды, бьющей в зеленые плитки. Чаще всего я в коридоре и все вижу.

Но сегодня сижу на стуле и только слышу, как его приводят. И хотя ничего не видать, чувствую, что это не обычный новенький. Не слышу, чтобы он испуганно пробирался по стеночке, а когда ему говорят о душе, не подчиняется с робким, тихим «да», а сразу отвечает зычным смелым голосом, что он и так довольно чистый, спасибо, черт возьми.

С утра меня помыли в суде и в тюрьме вчера вечером. И в такси сюда промыли бы до дыр, ей-богу, если бы душ там нашли. Эх, ребята, как меня куда-нибудь переправлять, так драят и до, и после, и во время доставки. До того дошел, что услышу воду - сразу бросаюсь собирать вещички. Да отвали со своим градусником, Сэм, дай хоть оглядеться в новой квартире. Сроду не был в институте психологии.

Больные озадаченно смотрят друг на друга и опять на дверь, откуда доносится голос. А говорит зачем так громко - ведь черные ребята рядом? Голос такой, как будто он над ними и говорит вниз, как будто парит метрах в двадцати над землей и кричит тем, кто внизу. Сильно говорит. Слышу, как идет по коридору, и идет сильно, вот уж не пробирается; у него железо на каблуках и стучит по полу, как конские подковы. Появляется в дверях, останавливается, засовывает большие пальцы в карманы, ноги расставил и стоит, и больные смотрят на него.

С добрым утром, ребята.

Над его головой висит на бечевке бумажная летучая мышь - со Дня всех святых; он поднимает руку и щелчком закручивает ее.

До чего приятный осенний денек.

Разговором он напоминает папу, голос громкий и озорной; но сам на папу не похож: папа был чистокровный колумбийский индеец, вождь - твердый и глянцевый, как ружейный приклад. А этот рыжий, с длинными рыжими баками и всклокоченными, давно не стриженными кудрями, выбивающимися из-под шапки, и весь он такой же широкий, как папа был высокий: челюсть широкая, и плечи, и грудь, и широкая зубастая улыбка, - и твердость в нем другая, чем у папы, - твердость бейсбольного мяча под обшарпанной кожей. Поперек носа и через скулу у него рубец - кто-то хорошо ему заделал в драке, - и швы еще не сняты. Он стоит и ждет, но никто даже не подумал ему отвечать, и тогда он начинает смеяться. Всем невдомек, почему он смеется: ничего смешного не произошло. А смеется не так, как этот, по связям с общественностью, - громко, свободно смеется, весело оскалясь, и смех расходится кругами, шире, шире, по всему отделению, плещет в стены. Не ватный смех по связям с общественностью. Я вдруг сообразил, что слышу смех первый раз за много лет.

Он стоит, смотрит на нас, откачиваясь на пятки, и смеется, заливается. Большие пальцы у него в карманах, а остальные он оттопырил на животе. Я вижу, что руки у него большие и побывали во многих переделках. И больные и персонал - все в отделении ошарашены его видом, его смехом. Никто и не подумал остановить его или что-нибудь сказать. Насмеявшись вдоволь, он входит в дневную комнату. Теперь он не смеется, но смех еще дрожит вокруг него, как звук продолжает дрожать в только что отзвонившем большом колоколе, - он в глазах, в улыбке, в дерзкой походке, в голосе.

Меня зовут Макмерфи, ребята, Р. П. Макмерфи, и я слаб до картишек. - Он подмигивает, запевает: -…И стоит мне колоду увидать, я денежки на стол мечу… - И опять смеется.

Потом подходит к какой-то компании картежников, толстым грубым пальцем трогает карты у одного острого, смотрит в них, прищурясь, и качает головой.

Ага, за этим я и прибыл в ваше заведение - развлечь и повеселить вас, чудаки, за картежным столом. На пендлтонской исправительной ферме уже некому было скрасить мне дни, и я потребовал перевода, понятно? Хо-хо, ты смотри, как этот гусь держит карты - всему бараку видно. Я обстригу вас, ребята, как овечек.

Чесвик сдвигает свои карты. Рыжий подает ему руку.

Здорово, друг, во что играем? В «тысячу»? То-то ты не очень стараешься прятать карты. У вас тут не найдется нормальной колоды? Тогда поехали - я свою захватил на всякий случай, в ней не простые картинки… Да вы их проверьте, а? Все разные. Пятьдесят две позиции.

У Чесвика и так вытаращены глаза, и от того, что он сейчас увидел, лучше с ним не стало.

Полегче, не мусоль; у нас полно времени, наиграемся вдоволь. Я почему люблю играть своей колодой - не меньше недели проходит, пока другие игроки хотя бы масть разглядят.

На нем лагерные брюки и рубаха, выгоревшие до цвета снятого молока. Лицо, шея и руки у него темно-малиновые от долгой работы в поле. В волосах запуталась мотоциклетная шапочка, похожая на черный капсюль, через руку переброшена кожаная куртка, на ногах башмаки, серые, пыльные и такие тяжелые, что одним пинком можно переломить человека пополам. Он отходит от Чесвика, сдергивает шапочку и выбивает ею из бедра целую пыльную бурю. Один санитар вьется вокруг него с термометром, но его не поймаешь: только негр нацелился, как он влезает в кучу острых и начинает всем по очереди пожимать руки. Разговор его, подмигивание, громкий голос, важная походка - все это напоминает мне автомобильного продавца, или скотного аукционщика, или такого ярмарочного торговца - товар у него, может, и не главный и стоит он сбоку, но позади него развеваются флаги, и рубашка на нем полосатая, и пуговицы желтые, и все лица поворачиваются к нему, как намагниченные.

Понимаете, какая история: вышло у меня, по правде сказать, на исправительной ферме несколько теплых разговоров, и суд постановил, что я психопат. Что же я - с судом буду спорить? Да боже упаси. Хоть психопатом назови, хоть бешеной собакой, хоть вурдалаком, только убери меня с гороховых полей, потому что я согласен не обниматься с их мотыгой до самой смерти. Вот говорят мне: психопат - это кто слишком много дерется и слишком много… кхе… Тут они не правы, как считаете? Где это слыхано, чтобы у человека случился перебор по части баб? Здорово, а тебя как кличут? Я - Макмерфи и спорю на два доллара, что не знаешь, сколько очков у тебя сейчас на руках, - не смотри! Два доллара, ну? Черт возьми, Сэм! Можешь ты хоть полминуты не тыкать своим дурацким градусником?