Не нужно думать, что всё всегда было так как сегодня. Да ничуть.
Вот знал я Дмитрия Быкова, он в те годы не был ещё так похож на Бальзака и самодовольно не разлагольствовал.
Он в те годы всё больше расспрашивал, задавал вопросы, а не поучал всех, как сейчас. Быков был тогда скорее искренний молодой человек, было видно по нему что он во многом сомневается и некоторая растерянность во взглядах ему шла.
Когда Быков с одним жлобом (по-мему Никонов его фамилия, он сейчас сидит на шоу Норкина обязательно всегда, и намеренно говорит возмутительные глупости,изображая либерала-экстремиста) издали хулиганскую газету "Мать" (вся была на матерном языке), то Быкову пришлось отсидеть одну,по-моему ночь в ОВД. Он перепугался тогда.
Я на его суд пришёл, с мамой его (светлая женщина) познакомился.
Быков мне потом зеркально добром же отплатил.
Приехал ко мне в колонию, когда я освобождался под городом Энгельс, и в Москву на поезде ехал со мной в плацкарте.
Он такой сейчас высокомерный учитель и либерал,сейчас, что противно. Я не хочу сказать что все белые лебеди- мальчики, выростая, превращаются в зловонных и самоуверенных, но Быков точно в обратную сторону не туда повернул.
Чтобы вызвать во мне ненависть нужно очень постараться, но моё неуважение он заслужил в последние годы.Я его однако жалею.Был способен на большее.
Вообще учителя склонны к учительству, вон Венедиктов яркий пример.Им надо опасаться слияния со своей профессией.
Или вот в феврале по-моему, в 1997 меня познакомили в Нижнем Новгороде с человеком, который впоследствии стал Прилепиным. Вот не помню, как он представлялся тогда, Лавлинский кажется, и Женя кажется, ещё не Захар, может и уже Прилепиным представлялся.Не берусь утверждать...
Бронированной современной в стиле Гоши Куценко крупной головы у него тогда ещё не было,был лысеющий, мелкий череп (действительно маленький) сидел он в низком кресле, ни о какой партии он не упоминал, говорил что работает журналистом и пишет понемногу.
Ну что сказать, все когда-то были вначале неизвестны, и у всех были мелкие черепа.
Вступить в партию в 1996 году, З.П. не мог, нижегородское отделение ныне запрещённой партии достоверно известно вышло на первую свою публичную акцию 1 мая 1998 года, есть фотографии, отделение возглавлял тогда филолог лет пятидесяти,чудаковатый, но все первые нацболы были чудаковаты,Всеволод Аксёнов.
Прилепин вероятнее всего принёс свою анкету в помещение партии (в бункер) в Москве в 2000 году.Я тот год фактически провёл уже на Алтае, так что я не видел Прилепина и билета ему не выписывал, может Толя Тишин выписал.
Прилепин никогда не участвовал в громких и даже тихих акциях партии, никогда, вопреки слухам не был никогда руководителем Нижегородской организиции нацболов.
Он правильно где-то сказал что мы с ним встречались раза четыре. Так и было, всё так... Прилепин такой гламурный патриот,меня гламур тоже соблазнял, но я быстро излечился.
Интересно что Прилепин и Быков как-то дружили и много дискутировли. Быков даже выведен в романе Прилепина "Санькя" , впрочем и я туда попал, под фамилией бывшего военного Костенко.
Ничего ни о ком не хочу сказать кроме того, с чего начал: не нужно думать что всё всегда было как сейчас.
Как видим, два нынешних Саванаролы, один - либерализма, другой - патриотизма, были в своё время чрезвычайно близки.
Я? Я не их учитель,упаси Боже...
Они сами развились.
Дмитрий Быков о Соловках и книге Захара Прилепина
Роман Захара Прилепина «Обитель» (АСТ, Редакция Елены Шубиной) хорош не только потому, что хорошо написан, - стилистов сейчас как раз в избытке, и фиоритурами маскируется чаще всего бессодержательность, - а потому, что хорошо придуман: в нем есть второе дно. Фигль-Мигль (как зовут автора, не знаю, приходится пользоваться псевдонимом) заметил в одной своей повести, что современную литературу не тянет перечитывать, и самого Фигля-Мигля это тоже касается, но Прилепина надо именно перечитать минимум дважды - просто чтобы уяснить авторскую конструкцию. Вообще же чаще всего перечитывать стоит то, чем автор наслаждался, тем, что ему приятно было писать самому.
Не сказать, чтобы «Обитель» - трагичную, жестокую по материалу, - было явно приятно писать, но сам процесс сочинения явно доставлял автору радость, поскольку Прилепин имеет здесь дело с кровно близким, наиболее интересным для него материалом, а именно с советским человеком (или, если угодно, советским сверхчеловеком).
Захар Прилепин справился с задачей исключительной трудности
Артем Горяинов - протагонист, попавший на Соловки за отцеубийство, - конечно, никак не герой этого романа. Роман с «отрицательным», по-школьному говоря, или по крайней мере с малоприятным протагонистом - задача исключительной трудности, такие трюки любил проделывать Горький, чтобы объективировать и выбросить из себя все самое отвратительное; Горяинову больше всего хочется жить, он интуитивный гений приспособляемости, и Прилепин, кажется, наделяет его многими своими чертами, но главным образом теми, которые не любит. В самом деле, в мире Соловков - в обители, как она дана у Прилепина, - должны жить либо монахи, то есть без пяти минут святые, либо законченные подонки. «Просто человек» тут не выживает, поскольку опускается, - и Горяинов именно таким расчеловечиванием, полной утратой личности как раз и заканчивается. Он не из тех, кто выдерживает тотальный прессинг. Задолго до своей полуслучайной, бегло упомянутой, загадочной смерти он гибнет, поскольку перестает отличаться от остальных; гибнет, потому что автору он больше не интересен. Горяинов с его безошибочным инстинктом выживания - изменяет ему этот инстинкт лишь единожды, когда во время инсценированного расстрела каждого десятого Артем вдруг меняется местами с этим десятым, - вроде бы ничем читателя не отвращает: он молод, здоров, дружелюбен, однако авторская и читательская неприязнь к нему нарастают неумолимо. Он по природе своей конформист, а это никак не герой Прилепина; приспособленец, гений социальной мимикрии, вдобавок с врожденным умением нравиться начальству, с безупречным чутьем на опасность и риск, - потому и описан так точно, что Прилепин смотрит на него с ненавистью, а зорче ненависти нет ничего. У Горяинова все получается, он всякий раз чудесно спасается (что и заставляет автора иной раз в интервью называть «Обитель» плутовским романом), но и это в глазах Прилепина не добродетели. Дюжинный малый, как будто не без совести и даже не без вкуса, - он готов и предать, и подставить, и отступиться; и относится к нему Прилепин так же, как Солженицын - к Ивану Денисовичу. Иван Денисович - главный, но не любимый герой: мы глядим на мир его глазами, но понимаем, что от авторского идеала он бесконечно далек. Авторский идеал - кавторанг или Алешка, люди с убеждениями и правилами.
А Иван Денисович выбран в герои потому, что представляет большинство: таких «терпил» на свободе - каждый второй, кабы не чаще. И таких, как Горяинов, много.
От Редакции
1. Эйхманс не был первым начальником СЛОНа. Он был назначен вместо .
2. Фёдор (Теодорс) Иванович Эйхманс (Teodors Eihmans), 1897 г.р. ЭйхманИ сом не назывался. Фамилию с буквой "И" употребил Захар Прилепин.
3. Ф.Эйхманс не был создателем Соловецкого лагеря. Лагерь создавали: Зам. пред. Совнаркома СССР Алексей Рыков , управделами СНК Николай Горбунов , личный секретарь Ленина Лидия Фотиева , секретарь спецотдела при ОГПУ И.Филиппов, назначенный секретарь управления Соллагерями ОН ОГПУ Васьков и начальник Управления СЛОН ОГПУ А.Ногтев. Безусловно и Владимир Ленин был в курсе принятого в ноябре 1923 года совершенно секретного постановления СНК "О создании Соловецкого лагеря принудительных работ" . Позднее к "работам" подключился видный деятель ЧК-ОГПУ, уголовный рецидивист с дореволюционным стажем Глеб Бокий . Эйхманс в это время был мелкой сошкой в Средней Азии.
Для тех, кто попытается защитить «научную» позицию Прилепина-Быкова цитатка: «Рассчитывать на научную работу здесь совершенно невозможно, не только на серьезную, но даже на какую-нибудь.» Это пишет жене поганый зэк с Соловков, профессор Павел Флоренский . Расстрелян в 1937-м, закопан эйхманисами в неизвестной яме.
Для тех, кто попытается защитить «культурную» позицию прилебыковых, баечка: режиссер Лесь Курбас , поставивший в лагерном театре несколько спектаклей для начальства, отвезен в Сандормох и расстрелян. Но это для сюжетной линии романа не важно. Важно то, что в концлагере была культура - музей и театр. Ну да, были..."
В чем Дмитрий Быков безусловно прав, так в том, что Прилепину дорог начальник СЛОНа Эйхманс. Любит он комендантов и чекистов. Абсолютно точный вывод. 100 %. (Юрий Серов. Очень злая реплика и фото, чтобы нюх не теряли…
Захар Прилепин выбрал для своего литературно-политического манифеста «Письмо товарищу Сталину» идеальное время: лето, событий мало, вдобавок жарко, все злые – и не захочешь, а окажешься в центре бучи, боевой, вонючей. Вдобавок автор – человек с юмором, сколько можно судить, – поставил российских либералов в особенно прелестное положение: ведь почти все они так хвалили Прилепина! Теперь им придется либо выставить себя идиотами, исполнив арию «Ах, как я был неправ!», либо срочно выругать только что хвалимое (уверен, желающие найдутся), либо продолжать его сквозь зубы нахваливать, подтверждая право художника на завиральные идеи. Выйдет дивно: он их как только не обкладывает, а они в ответ, непонятно кому: «Это ничего, он хороший, детство трудное»...
Высмеять литературный истеблишмент всегда приятно. К тому же не исключаю, что номера через два-три «Свободная пресса» опубликует разъяснение, в котором манифест Прилепина будет объявлен литературной игрой, проверкой на вшивость, – и как будут выглядеть после этого все купившиеся? А поскольку дураки запоминают первое впечатление, для них Прилепин так и будет сталинистом – и в результате аудитория будет куплена уже практически вся.
Литературная тусовка почти всегда отвратительна, а либеральная в особенности
Думаю, однако, что ничего исключительного не произошло. Прилепин сделал ход, практически неизбежный в биографии каждого писателя, входящего в моду: в некий момент ему хочется расплеваться с литературной тусовкой, в услугах которой он больше не нуждается и которая пытается его приватизировать. Литературная тусовка почти всегда отвратительна, а либеральная в особенности – замашки у нее откровенно диктаторские, а приемы самые свинские.
Скажем, Горький, сделавшись после «На дне» культовым литератором номер один, рассорился со всеми, кому так нравился, опубликовав в 1905 году «Заметки о мещанстве», в которых приписал к мещанам Толстого и Достоевского (в 1913 году он наехал на последнего еще решительней, обозвав его садомазохистом, а Колю Красоткина – Красавиным). Когда Горький сунулся к большевикам, его стремительно разлюбили все, кто только что восхищался гениальным самородком и тащил его под свои знамена, – так что в 1908-м, после богостроительской «Исповеди», пришлось резко отыгрывать назад (даже Мережковский признал, что Горький «далеко еще не похоронил себя»).
Возьмем пример более свежий: в 1993 году, к сорокалетию смерти Сталина, Александр Терехов опубликовал в «Правде» несколько более умеренную, но не менее скандальную по тем временам статью, где попытался вписать Сталина в русскую национальную матрицу и не увидел в нем ничего исключительного по меркам Грозного или Петра. Сама подмена была ослепительно наивна, как и положено в молодости: злодеяния середины ХХ века сопоставлялись с казнями и пытками XVI и XVIII, а массовым репрессиям противопоставлялись «слезы ветеранов» в девяностые. Терехов надолго поссорился с литературным истеблишментом и поставил в идиотское положение перехваливший его «Апрель», но положа руку на сердце – «Апрель» ведь и был литературной номенклатурой, только другого образца, и ни членство Искандера, ни участие Окуджавы не делали его привлекательней.
Еще пример: любимец интеллигенции диакон Андрей Кураев, в котором многие видели чуть ли не нового Александра Меня, – еще бы, вменяемый, остроумный, просвещенный катехизатор! – написал книжку «Как делают антисемитом», которая опять-таки рассорила его почти со всеми рукопожатными, комильфотными и просто порядочными людьми. Книжка была почти так же увлекательна, зла и во многом справедлива, как шульгинский памфлет «Что нам в них не нравится». Зачем Кураев это сделал? Затем, чтобы расплеваться с откровенно нецерковными людьми и отринуть их похвалы или чтобы выразить заветные убеждения? Не знаю, да и не очень интересно.
Оскорблен ли я лично этой статьей? Ничуть, потому что она очень глупая
Дмитрий Ольшанский точно так же рассорился с либеральной публикой, у которой ходил в любимцах, после публикации эссе «Как я стал черносотенцем» – хотя и пояснял впоследствии, что название скорей означает «Как я дошел до жизни такой», нежели «Как я перестал беспокоиться и начал жить».
Так что Прилепин в нормальном ряду и ничего сверхъестественного не совершил. Это еще Льву Толстому повезло не опубликовать в свое время предисловие к «Войне и миру», в котором он объявлял аристократию единственным интересным классом, а разночинцев и прочих – людьми второго сорта. Но ничего, он после 1882 года печатал такое, что распугал чуть не всех былых поклонников.
Оскорблен ли я лично этой статьей? Ничуть, потому что она очень глупая. Думаю, что имею право сказать это Прилепину, сохраняя самые теплые чувства к нему лично. Глупа она по многим параметрам – по не свойственной вообще-то Прилепину экзальтации, по крайней своей запоздалости, чтобы не сказать архаичности, по белым ниткам, которыми шита вся аргументация; даже самые оголтелые сталинисты не прибегают сегодня к столь откровенной апологетике – сейчас носят мягкий сталинизм, не забывая упомянуть об ильинском «сбережении народа», а у Сталина с этим сложно было. То есть можно, конечно, сказать, что Сталин создал величайшую в истории державу, но выводить это величие именно из количества жертв значит очень уж не уважать собственный народ (и это тоже по-тереховски: у нас, мол, иначе не бывает... не понимают иначе... любят, когда так...). Не видеть связи между кризисом (у Прилепина жестче – «отмиранием») русского этноса и сталинизмом – тоже как-то удивительно, демонстративно глупо, как-то это не по-прилепински, что ли. Обличать олигархов в позднепутинские времена ничуть не умней, чем в двадцать пятом вопить о бесчеловечности кровавого воскресенья.
Лично я не вижу ничего ужасного в том, чтобы признавать талант в антисемите или русофобе
Герман Садулаев, принадлежащий к тому же кругу «новых реалистов», куда относят и Прилепина (думаю, с его согласия), уже успел заявить, что истерика вокруг прилепинской статьи раздута исключительно из-за «национального вопроса»: «Истерики вызваны тем, что впервые открыто и прямо заявлено о том, что современная российская "либеральная общественность" = еврейский народ».
Это как-то уж совсем мимо темы, потому что еврейский народ тут вообще не при делах. Можно, как мой давний друг Виктор Шендерович, пылать непримиримой ненавистью к любому латентному антисемиту (он и мне открытые письма писал по поводу моего не слишком кошерного отношения к государству Израиль), но лично я не вижу ничего ужасного в том, чтобы признавать талант в антисемите или русофобе. У Томаса Манна в «Рассуждениях аполитичного», у Куприна – в письмах к Ф.Д.Батюшкову, у Пастернака в письмах к жене есть такие пассажи, каких Прилепину в золотых мечтах не написать, – и ничего, рукоподаем как-то.
Антисемитизм подобен сифилису, напоминает Шендерович. Правильно, но и приличные люди сифилисом болели: станем ли мы на этом основании третировать Мопассана?
Сталинизм гораздо хуже антисемитизма: антисемит (желая истребить всех евреев и понимая неосуществимость этой утопии) по крайней мере не предполагает выстроить концлагерь от Магадана до Финляндии.
Антисемитизм давно не предполагает конкретного социального действия – ну не любит нас человек, что поделаешь, мы сами себя не очень. Сталинизм, напротив, не ограничивается мечтами или ностальгией, это прежде всего презрение к собственному народу плюс непонимание очевидных вещей.
Очевидные эти вещи заключаются в том, что русский народ как раз демонстрирует свои исторические максимумы – культурные, индустриальные, нравственные, – когда начальство отворачивается или оттесняется более серьезной бедой: «Нас оставалось пятеро в промозглом блиндаже, командованье спятило и драпало уже». Будь это война или наводнение, как в Крымске, народ проявляет лучшие свои качества (до которых прочим в самом деле далеко), когда спасает сам себя; и тут уж ему не до антисемитизма, привычно пестуемого разнообразными властями в поисках крайнего. Под руководством этого начальства, не компетентного ни в чем, кроме заплечных дел, нельзя добиться серьезного успеха – а успехи несерьезные оплачиваются такими жертвами, что мгновенно обесцениваются и долго не держатся. Потом, «когда зараза минет», начальство вылезает из-под стола и обвешивается орденами, провозглашая тост за русский народ, и все начинается сызнова.
Кто этого не знает, тот здесь не жил. Прилепин – жил.
Тогда почему?
Ответ на этот вопрос тоже очевиден: в какой-то момент крупному писателю надоедает навязчивая опека людей, считающих себя без всяких оснований генералами литературного процесса. Ему надоедают попытки записать его в те или иные станы, подверстать под готовые идеологии, интерпретировать в заданном ключе. Ему не нравится абсолютная тоталитарность антитоталитарного дискурса. В припадке раздражения он начинает отождествлять СССР со сталинизмом, хотя между ними весьма мало общего.
«Писателю и умереть полезно», – цитировал Синявский совет старого лагерника
Отлично помню, кстати, как в конце прошлого года моя попытка осмыслить советский опыт заставила М.Эпштейна записать меня в адвокаты абсолютного зла – после статьи «Чума и чумка» я ходил в откровенных сталинистах, что отнюдь не заставило меня хуже относиться к Эпштейну, человеку умному и гуманному.
В общем, писателя разозлить – не штука. Стал ли я врагом Лимонова после того, как нацболы в девяностые взяли моду орать «Завершим реформы так: Сталин, Берия, ГУЛАГ!»? Все ли меня устраивает в национал-большевизме? Импонируют ли мне нынешние взгляды Лимонова? Ничуть. Перестал ли я считать его гениальным писателем, поэтом первого ряда, автором великого «Дневника неудачника» и «Укрощения тигра в Париже»? Не дождетесь. Я понимаю, что те же нацболы, оравшие про Сталина-Берию-ГУЛАГ, сидели потом в путинских тюрьмах, что нонконформисты не обязаны повторять здравые и очевидные вещи, что Ларс фон Триер тоже зачем-то пожелал в цитадели европейской толерантности назвать себя нацистом, – и все это делается по одной-единственной причине, далеко не сводящейся к противности либеральной публики.
Если мы вспомним, что делалось с Горьким в 1905 году, нам станет ясно, что культовый писатель пребывал в глубоком кризисе: материал странствий был исчерпан, а писать про другое, то есть выдумывать из головы, Горький еще не умел (так толком и не научился). От одних он отстал, к другим не пристал, раздражение против себя выразилось в симпатии к наиболее радикальным разрушителям – и пожалуйста, былой кумир интеллигенции оказался в стане большевиков (ненадолго, но не в последний раз). И Терехов в 1993 году испытывал тот же кризис – биографический материал кончился, а на фантастическом он потерпел неудачу. И у Ольшанского был кризис – я не выстраиваю этих авторов в единый ряд, Боже упаси, но гриппом-то одинаково болеют и гении, и графоманы. Алексей Иванов, бесспорно крупный прозаик, тоже ведь не просто так пишет антиинтеллигентские памфлеты. Скажу больше: Виктор Астафьев в 1984 году, когда случился его глупый и бессмысленный с обеих сторон конфликт с Эйдельманом, переживал тот же кризис и нуждался в стимуле. Таким стимулом чаще всего оказывается травля – она придает сил. И Лимонов все про себя написал к 1993 году, и новая, обнаженная, лишенная всякой иронии, предельно жесткая манера его поздних книг, начиная с «Анатомии героя», куплена ценой этой травли. (Как знать – думаю, что и духовный переворот Толстого в 1882 году диктовался не поисками новой истины, за которую он принял ветхий набор банальностей, а именно жаждой нового литературного прорыва, который и осуществился после отлучения; как бы ему прежнему написать «Отца Сергия» – лучший текст, когда-либо написанный по-русски?). Когда писатель не хочет больше писать по-прежнему и еще не умеет по-новому, ему необходим новый опыт, который не всегда покупается идиллической ценой: в конце концов, и Томас Манн в 1914 году не очень понимал, как ему теперь писать. А как обгадился со своей апологией мировой войны – так сейчас тебе и «Волшебная гора» (этот опыт метафорически описан в «Докторе Фаустусе», полезная книга).
Грубо говоря, если жизненный и культурный багаж писателя недостаточен для поступательного развития – ему нужны периодические трагедии, встряски, опыт травли и одиночества либо даже опыт союзничества с дьяволом: дьявол – великий обманщик, вслед за иллюзией творческого подъема он швырнет незадачливого поклонника в такие бездны, что либеральная общественность покажется оттуда соловьиным садом; ничего, всякий опыт писателю на пользу. «Писателю и умереть полезно», – цитировал Синявский совет старого лагерника. Разумеется, проделывать все эти кульбиты писателю необязательно – но что ж делать, если собственных резервов для преодоления кризиса у него нет; если после удачного дебюта от него чего-то ждут, а сказать нечего? Тут нужна либо мировоззренческая революция, либо новая любовь, либо письмо к товарищу Сталину, который вообще-то тут совершенно ни при чем.
То есть наш герой стоит на пороге новых художественных свершений, и своим нынешним улюлюканьем мы лишь поднимаем градус его грядущего вдохновения: новая книга о черной обезьяне «Кинг-Конг-2, или Как я был сталинистом» будет еще увлекательней.
Хорошо, скажете вы. А если после этого опыта травли Прилепин не напишет ничего хорошего, если союзничество со сталинистами не добавит ему энергетики, если игра не стоит свеч? Если оправдание людоеда и солидарность с убийцей окажется не сознательным заблуждением, а выношенным убеждением? Если, наконец, этот зигзаг нужен Прилепину не для того, чтобы написать потом жгуче-сатирический роман, а для того, чтобы занять ключевые позиции в сталинистском или почвенном лагере, где талантливых людей раз и обчелся?
Вообще-то, зная Прилепина, я мало верю в такой вариант. Но если так и будет, придется повторить слова Чеслава Милоша из письма Бродскому в августе 1972 года: «Что ж, Иосиф, ничего страшного – значит, это и был ваш потолок».
Вообще, огромный роман «ЖД» сконцентрирован в одном абзаце романа Пелевина «Чапаев и Пустота». Цитирую:
«— А скажите, Анна, какая сейчас ситуация на фронтах? Я имею в виду общее положение.
— Честно говоря, не знаю. Как сейчас стали говорить, не в курсе. Газет здесь нет, а слухи самые разные. Да и потом, знаете, надоело всё это. Берут и отдают какие-то непонятные города с дикими названиями — Бугуруслан, Бугульма и еще… как его… Белебей. А где это всё, кто берёт, кто отдаёт — не очень ясно и, главное, не особо интересно. Война, конечно, идёт, но говорить о неё стало своего рода mauvai genre».
У Быкова — о том же, просто мелодия Пелевина положена на концепцию Быкова.
Нежно любимый мной Дмитрий Львович так давно носится с идеей, легшей в основу этого шестьсотстраничного тома, что сюжет книги я представлял себе заранее, и даже спародировал быковское творение в своем романе еще до выхода «ЖД».
Идея книжки, в общем, такова: в России издавна борются за власть две силы: варяги (читай — русские) и хазары (читай — евреи). Обе силы отвратительны, но, положа руку на сердце, скажу, что варяги в книге выглядят куда отвратительнее хазар. Хазары — все-таки люди, но с огромным количеством вопиющих недостатков. А варяги — просто мерзкое зверье. С редкими исключениями.
Страдает от борьбы этих двух сил коренное население, у которого свой язык (на нем говорил Хлебников, о нем знал Платонов), своя тихая, милая, неинициативная душа.
Россия крутится по одному заданному кругу: от диктатуры к оттепели, от оттепели к застою, от застоя к революции — и опять по кругу. Страна наша вовсе не имеет истории — в отличие от всех иных стран, — но имеет замкнутый цикл. В этом виноваты, повторюсь, варяги и хазары, и тихая леность коренного населения, которое терпит первых и вторых.
В финале романа три варяга сходятся с тремя хазарками и возникает надежда на выход из круга, который, по сути, тупик.
Роман написан неряшливо, и мне кажется, что нарочито неряшливо, в нем есть несколько смешных шуток (иногда на грани фола: «Хеллер отдыхал, Гашек сосал, и я тоже что-то плохо себя чувствую» — такая вот у нас история в России), несколько воистину вдохновенных мест и пара великолепных стихов; в том что Быков гениальный поэт, я нисколько не сомневаюсь.
Вообще это знаковая, полезная и важная книга. Хотя, конечно, мне, как закоренелому варягу претит сама идея хотя бы в литературе уравнять в правах хазар и, как бы это помягче сказать, титульную нацию. У нас еще сто национальной в России живёт, ни чем не хуже одаренных во всех сферах потомков каганата. Тем более, что Быков явно относится к своей идее крайне серьезно. А я — несерьезно. История у нас есть, она вдохновенная и прекрасная, Быков обнаружил в ней круг, но, если долго смотреть на нее, то можно обнаружить треугольник, параллелепипед и даже что-то вроде зигзага иногда.
Читаю в очередном интервью Дмитрия Львовича Быкова следующее смелое, как, впрочем, почти всё у него, утверждение: «Посмотрите, у нас нет ни одного талантливого лоялиста. Это кошмар. Как только человек становится на эту позицию, он напрочь утрачивает талант и вкус. Как только я у Прилепина прочел, что Моторола "маленькой сильной рукой неуверенно крестил храмы, мимо которых проезжал в своем джипе". Ребята, ну что это такое?»
Дмитрий Львович, я сейчас вам подробно расскажу, что это такое.
Если о цитате, то в оригинале она звучит так: «Последний раз мы ехали по Донецку с Арсеном летом, в его десятки раз простреленном джипе, говорили о музыке; он был, как всегда, смешливый, спокойный, остроумный, — но когда появлялся храм, он на миг стихал и очень бережно крестился. Движение его сильной руки было такое, словно он боялся случайно задеть храм, — будто храм хрупок...»
Дмитрий Львович человек взрослый, помнит пять тысяч стихов наизусть и целые страницы прозы, а тут так незатейливо, по-юношески, передёргивает.
Зачем? Ответ мы своруем у самого Быкова: «Для самоуважения».
Дмитрию Львовичу нравится себя уважать. А оппонентов не уважать. И чтоб Дмитрий Львович смотрелся особенно убедительно, оппоненты должны быть очень плохие,маленькие, смешные.
Отдельно Дмитрию Львовичу не нравился Моторола, как тип.
Моторола являл собой всё то, что Быков ненавидит. Моторолу очень любили и любят русские люди. Если русских людей попросить — они соберутся и поставят Мотороле памятник, потому что он им родной сын. Быкова приводит это в ужас. Потому что если Моторола им родной — то кто тогда он?
Кроме того, при личной встрече Моторола мог бы напугать и даже унизить Быкова, и это одно из самых неприятных для Дмитрия Львовича открытий: что кто-то его может напугать, даже без применения физической силы - и тогда ему испытывать самоуважение будет куда сложней. По крайней мере, некоторое время.
Быков, конечно же, знает, что он, без малого венец творения, удивительно организованный интеллект, и всё такое. Но втайне он всё равно догадывается, что автомойщик Моторола умел что-то, чему никогда не научится Быков. Что есть какие-то другие весы, помимо установленных в голове Быкова, на которых автомойщик однажды может стать святым. А пышный работоспособный сочинитель хоть и угодит в литературные архивы, но в национальную мифологию, пожалуй, что нет.
А это смерть. Быков ужасно боится смерти, и само существование людей, смерти не боящихся, и готовых умереть за свои идеалы, кажется Дмитрию Львовичу оскорбительным.
(Тем более, что никаких национальных идеалов нет, а есть «лоялисты». Идеалы — это у Быкова).
Национальная мифология строится на примерах жертвенности и мужества — а чем таким, кроме слов, жертвовал Дмитрий Львович в сравнении с автомойщиком?
О, какое неприятное знание!И вся эта национальная мифология становится ещё отвратительней, когда вдруг осознаёшь, как она устроена.
Отдельного рассмотрения заслуживает и само утверждение Дмитрия Львовича про лоялистов.
Ах, лоялисты, ах. Не то что прекрасный наш круг.
Стоит, наверное, предположить, что лоялисты — это такие странные люди, которые поддержали «крымн аш», и за минувшие три года от своего выбора не отказались, но лишь утвердились в нём.
(По версии Быкова - «Крым ворованный», и он неоднократно утверждал, что «в ворованный Крым не поедет». Жители Крыма украли у Быкова Крым! Прекрасно).
Листая не так давно вышедшую поэтическую антологию «Я — израненная земля», со стихами посвящёнными весне крымской и войне донбасской, я невольно задумываюсь: а вот Дмитрий Львович всерьёз уверен, что он лучший поэт, чем, скажем, Олеся Николаева? У которой Крым не украли?
Или лучший поэт, чем Светлана Кекова?
Быков, помню, говорил мне, что Игорь Караулов — гений, а Бахыт Кенжеев — плохой поэт. И что, с тех пор всё изменилось? Лоялист Караулов вдруг стал плохой, а Кенжеев похорошел?
Влюбился ли Дмитрий Львович в поэта Дмитрия Кузьмина до такой степени, чтоб всерьёз утверждать, что сочинения его лучше, чем стихи Дмитрия Мельникова?
Или стихи Станислава Минакова? Или стихи Алексея Пурина?
Уверен ли Дмитрий Львович, что Лев Рубинштейн более глубокий и талантливый человек, чем отлично Быкову известный харьковский поэт и публицист Андрей Дмитриев?
Есть ещё целая плеяда питерских, как Быков это называет, «лоялистов». И что, Дмитрий Львович правда думает, что Павел Крусанов в присутствии кого там? - Дениса Драгунского — становится совсем неразличим?
Что есть какие-то блистательные антилоялисты нового поколения, в присутствии которых Герман Садулаев или Вадим Левенталь - мучительно незаметны?
Что Виктор Ерофеев талантливей Эдуарда Лимонова — пусть даже и в публицистике своей, - они оба давно не пишут прозу, но пишут публицистику, - только Ерофеев катастрофически глупую, а Лимонов по-прежнему резвую и дерзкую - или Быков рискнёт доказать обратное?
Светлана ли Алексиевич, Вера ли Полозкова, или эпический дар Аркадия Бабченко так покорили Дмитрия Львовича, что у него сложились столь трогательные убеждения в неоспоримой одарённости его товарищей и подруг? Борис ли Акунин, Виктор ли Шендерович так поразили Дмитрия Львовича, что его понесло столь резвос горки на громыхающей критической тарантайке?
Помню, выступал я в 14-м году в славном городе Париже в компании Михаила Тарковского, и сдаётся мне, Быков назвал бы его лоялистом. Должен ли я заключить, что Дмитрий Львович может теперь смотреть на Тарковского сверху вниз?
Или скажем, выступали мы в славном городе Лондоне, когда меня туда ещё звали, с писателем Евгением Водолазкиным. На встрече тот сказал, что его учитель Дмитрий Сергеевич Лихачёв поддержал бы возвращение Крыма. Сам Водолазкин поддерживает возвращение Крыма безоговорочно.
Дмитрий Львович истово верит, что он лучший писатель, чем Евгений Водолазкин? И нормально спит при этом, ничто его не тревожит?
Стал ли Александр Кушнер меньше Быкова после своего крымского цикла?
Стал ли хуже Юрий Кублановский хуже, после стихов своих о Крыме?
Наверное, мы остановим все эти перечисления, потому что зрячий и так видит, а слепому всё равно.
Мы не отрицаем, что Дмитрий Львович очень большой, просто не надо пытаться укутываться всем одеялом сразу. У вас голый живот торчит, Дмитрий Львович, это заметно. И ещё что-то белое.
И не врите всё время, а то за язык однажды могут поймать. Не полощите им по ветру, держите свой язык хоть иногда в сыром, тёмном и тёплом месте.
Потому что когда рот открывается, сразу виден не масштаб, уходящий за горизонт, а удивительно близкое даже не дно, а донышко. И на донышке сидит маленький обидчивый человек, непрестанно сочиняющий большие романы, чтоб привстать на очередной том и куда-то допрыгнуть.
Не надо никуда прыгать, Дмитрий Львович. Тебя отлично видно.
