Действие происходит в середине XIX в. В один из обыкновенных лондонских вечеров в жизни мистера Домби происходит величайшее событие - у него рождается сын. Отныне его фирма (одна из крупнейших в Сити!), в управлении которой он видит смысл своей жизни, снова будет не только по названию, но и фактически «Домби и сын». Ведь до этого у мистера Домби не было потомства, если не считать шестилетней дочери Флоренс. Мистер Домби счастлив. Он принимает поздравления от своей сестры, миссис Чик, и её подруги, мисс Токс. Но вместе с радостью в дом пришло и горе - миссис Домби не вынесла родов и умерла, обнимая Флоренс. По рекомендации мисс Токс в дом берут кормилицу Поли Тудль. Та искренне сочувствует забытой отцом Флоренс и, чтобы проводить с девочкой побольше времени, завязывает дружбу с её гувернанткой Сьюзен Нипер, а также убеждает мистера Домби, что малышу полезно больше времени проводить с сестрой. А в это время старый мастер корабельных инструментов Соломон Джилс со своим другом капитаном Катлем празднуют начало работы племянника Джилса Уолтера Гея в фирме «Домби и сын». Они шутят, что когда-нибудь он женится на дочери хозяина.

После крещения Домби-сына (ему дали имя Поль), отец в знак благодарности к Поли Тудль объявляет о своём решении дать её старшему сыну Робу образование. Это известие вызывает у Поли приступ тоски по дому и, невзирая на запрещение мистера Домби, Поли со Сьюзен во время очередной прогулки с детьми отправляются в трущобы, где живут Тудли. На обратном пути в уличной сутолоке Флоренс отстала и потерялась. Старуха, называющая себя миссис Браун, заманивает её к себе, забирает её одежду и отпускает, кое-как прикрыв лохмотьями. Флоренс, ища дорогу домой, встречает Уолтера Гея, который отводит её в дом своего дяди и сообщает мистеру Домби, что его дочь нашлась. Флоренс вернулась домой, но мистер Домби увольняет Поли Тудль за то, что та брала его сына в неподходящее для него место.

Поль растёт хилым и болезненным. Для укрепления здоровья его вместе с Флоренс (ибо он любит её и не может без неё жить) отправляют к морю, в Брайтон, в детский пансион миссис Пипчин. Отец, а также миссис Чик и мисс Токс навещают его раз в неделю. Эти поездки мисс Токс не оставлены без внимания майором Бегстоком, который имеет на неё определённые виды, и, заметив, что мистер Домби явно затмил его, майор находит способ свести с мистером Домби знакомство. Они удивительно хорошо поладили и быстро сошлись.

Когда Полю исполняется шесть лет, его помещают в школу доктора Блимбера там же, в Брайтоне. Флоренс оставляют у миссис Пипчин, чтобы брат мог видеться с ней по воскресеньям. Поскольку доктор Блимбер имеет обыкновение перегружать своих учеников, Поль, несмотря на помощь Флоренс, становится все более болезненным и чудаковатым. Он дружит только с одним учеником, Тутсом, старше него на десять лет; в результате интенсивного обучения у доктора Блимбера Тутc стал несколько слабоват умом.

В торговом агентстве фирмы на Барбадосе умирает младший агент, и мистер Домби посылает Уолтера на освободившееся место. Эта новость совпадает для Уолтера с другой: он наконец узнает, почему, в то время как Джеймс Каркер занимает высокое служебное положение, его старший брат Джон, симпатичный Уолтеру, принуждён занимать самое низкое - оказывается, в юности Джон Каркер ограбил фирму и с тех пор искупает свою вину.

Незадолго до каникул Полю делается столь плохо, что его освобождают от занятий; он в одиночестве бродит по дому, мечтая о том, чтобы все любили его. На вечеринке по случаю конца полугодия Поль очень слаб, но счастлив, видя, как хорошо все относятся к нему и к Флоренс. Его увозят домой, где он чахнет день ото дня и умирает, обвив руками сестру.

Флоренс тяжело переживает его смерть. Девушка горюет в одиночестве - у неё не осталось ни одной близкой души, кроме Сьюзен и Тутса, который иногда навещает её. Она страстно хочет добиться любви отца, который со дня похорон Поля замкнулся в себе и ни с кем не общается. Однажды, набравшись храбрости, она приходит к нему, но его лицо выражает лишь безразличие.

Между тем Уолтер уезжает. Флоренс приходит попрощаться с ним. Молодые люди изъявляют свои дружеские чувства и уговариваются называть друг друга братом и сестрой.

Капитан Катль приходит к Джеймсу Каркеру, чтобы узнать, каковы перспективы этого молодого человека. От капитана Каркер узнает о взаимной склонности Уолтера и Флоренс и настолько заинтересовывается, что помещает в дом мистера Джилса своего шпиона (это сбившийся с пути Роб Тудль).

Мистера Джилса (равно как и капитана Катля, и Флоренс) очень беспокоит то, что о корабле Уолтера нет никаких известий. Наконец инструментальный мастер уезжает в неизвестном направлении, оставив ключи от своей лавки капитану Катлю с наказом «поддерживать огонь в очаге для Уолтера».

Чтобы развеяться, мистер Домби предпринимает поездку в Демингтон в обществе майора Бегстока. Майор встречает там свою старую знакомую миссис Скьютон с дочерью Эдит Грейнджер, и представляет им мистера Домби.

Джеймс Каркер отправляется в Демингтон к своему патрону. Мистер Домби представляет Каркера новым знакомым. Вскоре мистер Домби делает предложение Эдит, и она равнодушно соглашается; эта помолвка сильно напоминает сделку. Однако безразличие невесты исчезает, когда она знакомится с Флоренс. Между Флоренс и Эдит устанавливаются тёплые, доверительные отношения.

Когда миссис Чик сообщает мисс Токс о предстоящей свадьбе брата, последняя падает в обморок. Догадавшись о несбывшихся матримониальных планах подруги, миссис Чик негодующе разрывает отношения с ней. А поскольку майор Бегсток давно уже настроил мистера Домби против мисс Токс, она теперь навеки отлучена от дома Домби.

Итак, Эдит Грейнджер становится миссис Домби.

Как-то после очередного визита Тутса Сьюзен просит его зайти в лавку инструментального мастера и спросить мнения мистера Джилса о статье в газете, которую она весь день прятала от Флоренс. В этой статье написано, что корабль, на котором плыл Уолтер, утонул. В лавке Тутс находит только капитана Катля, который не подвергает статью сомнению и оплакивает Уолтера.

Скорбит по Уолтеру и Джон Каркер. Он очень беден, но его сестра Хериет предпочитает делить позор с ним жизни в роскошном доме Джеймса Каркера. Однажды Хериет помогла шедшей мимо её дома женщине в лохмотьях. Это Элис Марвуд, отбывшая срок на каторге падшая женщина, и виноват в её падении Джеймс Каркер. Узнав, что женщина, пожалевшая её, - сестра Джеймса, она проклинает Хериет.

Мистер и миссис Домби возвращаются домой после медового месяца. Эдит холодна и высокомерна со всеми, кроме Флоренс. Мистер Домби замечает это и очень недоволен. Между тем Джеймс Каркер добивается встреч с Эдит, угрожая, что расскажет мистеру Домби о дружбе Флоренс с Уолтером и его дядей, и мистер Домби ещё больше отдалится от дочери. Так он приобретает над нею некую власть. Мистер Домби пытается подчинить Эдит своей воле; она готова примириться с ним, но он в гордыне своей не считает нужным сделать хоть шаг ей навстречу. Чтобы сильнее унизить жену, он отказывается иметь с ней дело иначе чем через посредника - мистера Каркера.

Мать Элен, миссис Скьютон, тяжело заболела, и её в сопровождении Эдит и Флоренс отправляют в Брайтон, где она вскоре умирает. Тутc, приехавший в Брайтон вслед за Флоренс, набравшись храбрости, признается ей в любви, но Флоренс, увы, видит в нем только лишь друга. Второй её друг, Сьюзен, не в силах видеть пренебрежительное отношение своего хозяина к дочери, пытается «открыть ему глаза», и за эту дерзость мистер Домби увольняет её.

Пропасть между Домби и его женой растёт (Каркер пользуется этим, чтобы увеличить свою власть над Эдит). Она предлагает развод, мистер Домби не соглашается, и тогда Эдит сбегает от мужа с Каркером. Флоренс бросается утешать отца, но мистер Домби, подозревая её в сообщничестве с Эдит, ударяет дочь, и та в слезах убегает из дома в лавку инструментального мастера к капитану Катлю.

А вскоре туда же приезжает Уолтер! Он не утонул, ему посчастливилось спастись и вернуться домой. Молодые люди становятся женихом и невестой. Соломон Джилс, поблуждавший по свету в поисках племянника, возвращается как раз вовремя, чтобы присутствовать на скромной свадьбе вместе с капитаном Катлем, Сьюзен и Тутсом, который расстроен, но утешается мыслью, что Флоренс будет счастлива. После свадьбы Уолтер вместе с Флоренс вновь отправляются в море. Между тем Элис Марвуд, желая отомстить Каркеру, шантажом вытягивает из его слуги Роба Тудля, куда поедут Каркер и миссис Домби, а затем передаёт эти сведения мистеру Домби. Потом её мучает совесть, она умоляет Хериет Каркер предупредить преступного брата и спасти его. Но поздно. В ту минуту, когда Эдит бросает Каркеру, что лишь из ненависти к мужу решилась она на побег с ним, но его ненавидит ещё больше, за дверью слышится голос мистера Домби. Эдит уходит через заднюю дверь, заперев её за собой и оставив Каркера мистеру Домби. Каркеру удаётся бежать. Он хочет уехать как можно дальше, но на дощатой платформе глухой деревушки, где скрывался, вдруг снова видит мистера Домби, отскакивает от него и попадает под поезд.

Несмотря на заботы Хериет, Элис вскоре умирает (перед смертью она признается, что была двоюродной сестрой Эдит Домби). Хериет заботится не только о ней: после смерти Джеймса Каркера им с братом досталось большое наследство, и с помощью влюблённого в неё мистера Морфина она устраивает ренту мистеру Домби - он разорён из-за обнаружившихся злоупотреблений Джеймса Каркера.

Мистер Домби раздавлен. Лишившись разом положения в обществе и любимого дела, брошенный всеми, кроме верной мисс Токс и Поли Тудль, он запирается один в опустевшем доме - и только теперь вспоминает, что все эти годы рядом с ним была дочь, которая любила его и которую он отверг; и он горько раскаивается. Но в ту минуту, когда он собирается покончить с собой, перед ним появляется Флоренс!

Старость мистера Домби согрета любовью дочери и её семьи. В их дружном семейном кругу часто появляются и капитан Катль, и мисс Токс, и поженившиеся Тутс и Сьюзен. Излечившись от честолюбивых мечтаний, мистер Домби нашёл счастье в том, чтобы отдать свою любовь внукам - Полю и маленькой Флоренс.

В 1846 году в Швейцарии Диккенс задумал и начал писать новый большой роман, который закончил в 1848 году в Англии. Последние главы его создавались уже после февральской революции 1848 года во Франции. Это был «Домби и сын» – одно из наиболее значительных произведений Диккенса в первой половине его творческой деятельности. Реалистическое мастерство писателя, сложившееся в предыдущие годы, выступило здесь во всей силе.

«Читали ли Вы «Домби и сын», – писал Белинский В.Г. Анненкову П. В. незадолго до своей смерти, знакомясь с последним произведением Диккенса. – Если нет, спешите прочесть. Это чудо. Все, что написано до этого романа Диккенсом, кажется теперь бледно и слабо, как будто совсем другого писателя. Это что-то до того превосходное, что боюсь говорить: у меня голова не на месте от этого романа».

«Домби и сын» был создан в то же время, что и «Ярмарка тщеславия» Теккерея, «Джейн Эйр» Ш.Бронте. Но совершенно очевидно, что роман Диккенса отличается от произведений его современников и соотечественников.

Роман создавался в пору наивысшего расцвета чартизма в Англии, в разгар революционных событий в других европейских странах. Во второй половине 1840-х годов все более очевидной становится беспочвенность многих иллюзий писателя, и прежде всего его веры в возможность классового мира. Не могла не быть поколеблена и его уверенность в эффективности апелляции к буржуазии. «Домби и сын» с большой убедительностью раскрывает антигуманную сущность буржуазных отношений. Диккенс стремится показать взаимосвязь и взаимозависимость между различными сторонами жизни, социальную обусловленность поведения человека не только в общественной, но и в личной жизни. В романе Диккенса отразились; программа, его эстетическое кредо, нравственный идеал, связанный с протестом против эгоизма и отчужденности человека в обществе. Прекрасное и доброе у Диккенса – самые высокие нравственные категории, зло трактуется как вынужденное уродство, отклонение от нормы, а потому оно безнравственно и бесчеловечно.

«Домби и сын» отличен от всех предыдущих романов Диккенса и многими своими чертами обозначает переход к новому этапу.

В «Домби и сыне» почти неощутима связь с литературной традицией, та зависимость от образцов реалистического романа XVIII века, которая заметна в структуре сюжета таких романов, как «Приключения Оливера Твиста», «Жизнь и приключения Николаса Никльби», даже «Мартин Чезлвит». Роман отличен от всех предыдущих произведений Диккенса и своей композицией, и эмоциональной интонацией.

Роман «Домби и сын» – произведение многогеройное, в то же время, создавая его, автор использовал новый для него принцип организации художественного материала. Если предыдущие романы Диккенс строил как серию последовательно чередующихся эпизодов или включал в них несколько параллельно развивающихся и в определенные моменты перекрещивающихся сюжетных линий, то в «Домби и сыне» все, вплоть до мельчайших деталей, подчинено единству замысла. Диккенс отходит от излюбленной им манеры организации сюжета как линейного движения, развивает несколько сюжетных линий, возникающих из собственных противоречий, но переплетающихся в одном центре. Им становится фирма «Домби и сын», ее судьба и судьба ее владельца: с ними связана жизнь владельца лавки судовых инструментов Соломона Джилса и его племянника Уолтера Гей, аристократки Эдит Грейнджер, семейства кочегара Тудля и др.

«Домби и сын» – роман о «величии и падении» Домби, крупного лондонского негоцианта. Характер, на которых сосредоточено основное внимание автора, – мистер Домби. Как бы ни было велико мастерство Диккенса в изображении таких персонажей, как управляющий формы «Домби и сын» Каркер, дочь Домби Флоренс и рано умерший маленький сын его Поль, жена Домби Эдит или ее мать миссис Скьютон, – все эти образы в конечном счете развивают основную тему – тему Домби.

«Домби и сын» – прежде всего антибуржуазный роман. Все содержание произведения, его образный строй определяется пафосом критики частнособственнической морали. В отличие от романов, названных именем главного героя, это произведение имеет в заголовке название торговой фирмы. Тем самым подчеркивается значимость этой фирмы для судьбы Домби, указывается на те ценности, которым поклоняется преуспевающий лондонский коммерсант. Автор не случайно начинает произведение с определения значения фирмы для главного героя романа: «В этих трех словах заключался смысл всей жизни мистера Домби. Земля была создана для Домби и Сына, дабы они могли нести на ней торговые дела, а солнце и луна были созданы, чтобы озарять их своим светом... Реки и моря были сотворены для плавания их судов; радуга сулила им хорошую погоду, ветер благоприятствовал или противился их предприятиям; звезды и планеты двигались по своим орбитам, дабы сохранить нерушимой систему, в центре которой были они». Таким образом, фирма «Домби и сын» становится образом – символом буржуазного преуспеяния, которое сопровождается утратой естественных человеческих чувств, своеобразным смысловым центром романа.

Первоначально роман Диккенса был задуман как «трагедия гордости». Гордость важное, хотя не единственное качество буржуазного дельца Домби. Но именно эта черта главного героя обусловливается его социальным положением владельца торговой фирмы «Домби и сын». В своей гордыне Домби утрачивает нормальные человеческие чувства. Культ бизнеса, которым он занимается, и сознание собственного величия превращают лондонского коммерсанта в бездушный автомат. Все в доме Домби подчинено суровой необходимости выполнения своих служебных обязанностей – служение фирме. Слова «должен», «сделать усилие» – главные в лексиконе фамилии Домби. Те, кто не могут руководствоваться этими формулами, обречены на гибель, как первая жена Домби Фанни, не сумевшая «сделать усилие».

Идейный замысел Диккенса раскрывается в «Домби и сыне» по мере того, как развиваются характеры героев и развертывается действие. В изображении Домби – нового варианта Чезлвитов и Скруджей – писатель добивается реалистического обобщения огромной художественной силы. Прибегая к излюбленному художественному средству построения комплексного образа, Диккенс деталь за деталью рисует портрет, создает типичный характер буржуазного предпринимателя.

Писатель тщательно выписывает внешний облик Домби и показывает его в неразрывной связи с окружающей обстановкой. Свойства характера Домби, дельца и эксплуататора, черствого и корыстного эгоиста, сложившегося в определенной социальной практике, передаются дому, в котором он живет, улице, на которой этот дом стоит, вещам, которые окружают Домби. Дом так же чопорен, холоден и величествен снаружи и внутри, как его хозяин, чаще всего он характеризуется эпитетами «унылый» и «пустынный». Домашние предметы, которые изображает писатель, служат для продолжения характеристики их хозяина: « Из всех… вещей несгибаемые холодные каминные щипцы и кочерга как будто притязяли на ближайшее родство с мистером Домби в его застегнутом фраке, белом галстуке, с тяжелой золотой цепочкой от часов и в скрипучих башмаках».

Холодность мистера Домби подчеркивается в метафорическом плане. Для характеристики коммерсанта нередко используются слова «холод» и «лед». Особенно выразительно они обыгрываются в главе «Крестины Поля»: холодно в церкви, где происходит церемония, воды в купели – ледяная, холодно в парадных комнатах особняка Домби, гостям предлагаются холодные закуски и ледяное шампанское. Единственным человеком, который не испытывает дискомфорта в таких условиях, оказывается сам «ледяной» мистер Домби.

Дом отражает и судьбу своего хозяина и в дальнейшем: он «украшается всем, что могут купить деньги» в дни второй свадьбы Домби и становится развалиной в дни его банкротства.

«Домби и сын» – роман социальный; главный конфликт, раскрываемый через отношение мистера Домби с окружающим миром, имеет общественный характер: автор подчеркивает, что главной движущий силой, предопределяющей судьбы людей в буржуазном обществе, являются деньги. Одновременно возможно определение романа как семейного – это драматический рассказ о судьбе одной семьи.

Подчеркивая, что личные качества Домби связаны с его социальным статусом, автор отмечает, что даже в оценке людей коммерсант руководствуется представлениями об их важности для его дела. Торговля «оптом и в розницу» превратила людей в своеобразный товар: «Домби и Сын часто имели дело с кожей, но никогда с сердцем. Этот модный товар они предоставляли мальчишкам и девчонкам, пансионам и книгам». Денежные дела мистера Домби, деятельность его фирмы в той или иной мере оказывают влияние на судьбы остальных героев романа. «Домби и сын» – название фирмы и в то же время история семьи, в членах которой ее глава видел не людей, а лишь послушных исполнителей своей воли. Брак для него – простая коммерческая сделка. Задачу жены он видит в том, чтобы дать фирме наследника и не может простить Фани ее «нерадивость», проявившуюся в рождении дочери, которая для отца – не более, чем «фальшивая монета, которую нельзя вложить в дело». Домби достаточно равнодушно встречает известие о смерти первой жены от родов: Фанни «выполнила свой долг» в отношении супруга, дав, наконец, жизнь долгожданному сыну, подарив своему мужу, точнее, его фирме наследника.

Однако Домби – сложная натура, гораздо более сложная, чем все предыдущие герои-злодеи Диккенса. Его душу постоянно отягощает бремя, которое иногда он ощущает больше, иногда меньше. Не случайно кормилице Поля мистер Домби представляется узником, «заключенным в одиночную камеру, или странным привидением, которого нельзя ни окликнуть, ни понять». В начале романа автор не объясняет сути и природы состояния Домби. Постепенно становится очевидно, что многое объясняется тем, что сорокавосьмилетний джентльмен – тоже «сын» в фирме «Домби и сын», и многие из его поступков объясняются тем, что он постоянно чувствует свой долг перед фирмой.

Гордость не позволяет мистеру Домби снисходить до человеческих слабостей, например, жалости к себе по случаю смерти жены. Больше всего его беспокоит судьба маленького Поля, на которого он возлагает большие надежды и которого начинает воспитывать, пожалуй, даже с чрезмерным усердием, стремясь вмешаться в естественное развитие ребенка, перегружая его занятиями и лишая досуга и веселых игр.

Дети в доме Диккенса вообще несчастны, они лишены детства, обделены человеческой теплотой и лаской. Людям простым и сердечным, например, кормилице Тудль, не понять, как отец может не любить маленькую Флоренс, почему заставляет ее страдать от пренебрежительного отношения. Однако гораздо хуже, что Домби, такой, каким он изображается в начале повествования, вообще не способен на подлинную любовь. Внешне может показаться, что Поль не страдает от отсутствия отцовской любви, но даже это чувство продиктовано Домби прежде всего деловыми соображениями. В долгожданном сыне он видит прежде всего будущего компаньона, наследника дела, и именно этим обстоятельством определяется его отношение к мальчику, которое его отец принимает за подлинные чувства. Мнимая любовь приобретает разрушительный характер, как и все, что исходит от мистера Домби. Поль – не заброшенный ребенок, но ребенок, лишенный нормального детства. Он не знает матери, а помнит склонившееся над его кроваткой лицо миссис Тудль, которую он теряет из-за прихотей отца (Поль «худел и хирел после удаления кормилицы и долгое время как будто только и ждал случая… отыскать свою потерянную мать»). Невзирая на хрупкое здоровье мальчика, Домби стремится как можно скорее, опережая законы развития, «сделать из него мужчину». Маленький болезненный Поль не может перенести той системы воспитания, во власть которой отдал его отец. Пансион миссис Пипчин и тиски образования в школе доктора Блимбера окончательно подрывают силы и без того слабого ребенка. Трагическая смерть маленького Поля – неизбежность, ибо он родился с живым сердцем и не мог стать истинным Домби.

С недоумением скорее, чем с болью, переживает Домби преждевременную смерть сына, потому что мальчика не могут спасти деньги, которые в представлении мистера Домби – все. В сущности, он так же спокойно переносит смерть любимого сына, как когда-то его слова о назначении денег: «Папа, а что значат деньги?» – «Деньги могут сделать все». – «А почему они не спасли маму?» Этот наивный и бесхитростный диалог ставит Домби в тупик, но ненадолго. Он еще твердо убежден в силе денег. Утрата сына для Домби – большая деловая неудача, потому что маленький Поль для отца – прежде всего компаньон и наследник, символ процветания фирмы «Домби и сын». Но пока существует сама фирма, собственная жизнь отнюдь не кажется мистеру Домби бессмысленной. Он продолжает идти тем же, уже привычным для него путем.

На деньги покупается вторая жена – аристократка Эдит Грейнджер. Прекрасная Эдит должна стать украшением фирмы, ее чувства мужу абсолютно безразличны. Для Домби непостижимо отношение к нему Эдит. Домби уверен, что можно купить покорность, послушание, преданность. Приобретя в лице Эдит прекрасный «товар», и обеспечив ее, Домби полагает, что сделал все необходимо для создания нормальной семейной атмосферы. Ему и в голову не приходит мысль о необходимости налаживания нормальных человеческих взаимоотношений. Внутренний конфликт Эдит ему непонятен, потому что все отношения, мысли и чувства людей доступны его восприятию лишь в той мере, в какой их можно измерить на деньги. Власть денег оказывается далеко не всесильной при столкновении Домби с гордой и сильной Эдит. Ее уход смог поколебать уверенность Домби о несокрушимости его могущества. Сама же женщина, внутренний мир которой так и остался для ее мужа чем-то неведомым, для Домби особой ценности не представляет. Поэтому он достаточно спокойно переживает бегство своей жены, хотя его гордости и нанесен чувствительный удар. Именно после этого Домби становится почти ненавистна Флоренс – его беззаветно любящая его дочь; отца раздражает ее присутствие ее в доме, даже самое ее существование.

Почти с самого начала романа над Домби нависают тучи, которые постепенно, все больше и больше сгущаются, причем драматическую развязку ускоряет сам Домби, его «высокомерие» в трактовке автора. Смерть Поля, бегство Флоренс, уход второй жены – все эти удары, которые терпит Домби, завершаются банкротством, которое готовит Каркер - младший – его управляющий и доверенное лицо. Узнав о разорении, коим он обязан своему поверенному, Домби переживает настоящий удар. Именно крах фирмы является последней каплей, разрушившей каменное сердце ее владельца.

Роман «Домби и сын» задумывался как притча о раскаявшемся грешнике, но произведение не сводится к повествованию о том, как судьба наказывает Домби и как он, пройдя через чистилище раскаяния и пытку одиночеством, обретает счастье в любви к дочери и внукам. Коммерсант Домби – фигура типичная для викторианской Англии, где крепнет власть золота и люди, добившиеся относительного преуспеяния в обществе, считают себя хозяевами жизни.

Диккенс вскрывает и точно устанавливает природу зла: деньги и частнособственническое вожделение. Деньги порождают классовую самоуверенность мистера Домби, они дают ему власть над людьми и одновременно обрекают его на одиночество, делают высокомерно-замкнутым.

Одна из величайших заслуг Диккенса-реалиста заключается в том, что он показывает суть современного ему общества, которое идет по пути технического пpoгресса, но которому чужды такие понятия, как духовность и сострадание к несчастьям близких. Психологические характеристики персонажей – прежде всего самого Домби – в этом романе Диккенса по сравнению с его предыдущими произведениями значительно усложняется. После краха своей фирмы Домби проявляет себя с наилучшей стороны. Он выплачивает почти все долги фирмы, доказав свое благородство и порядочность. Вероятно, это результат той внутренней борьбы, которую он постоянно ведет сам с собой и которая помогает ему переродиться, вернее, возродиться для новой жизни, не; одинокой, не бесприютной, а полной человеческого участия.

Немалую роль в моральном перерождении Домби суждено было сыграть Флоренс. Ее стойкость и верность, любовь и милосердие, сострадание к чужому горю способствовали возвращению к ней расположения и любви отца., Точнее, Домби благодаря ей открыл в себе нерастраченные жизненные силы, способность «сделать усилие», но теперь – во имя добра и человечности.

В финале произведения автор показывает окончательное перерождение Домби в заботливого отца и деда, нянчащего детей Флоренс и подарившего дочери всю любовь, которой она была лишена в детстве и юности. Автор описывает изменения, происходящие во внутреннем мире Домби так, что они вовсе не воспринимаются как сказочное превращение скряги Скруджа. Все происходящее с Домби, подготовлено ходом событий произведения. Диккенс-художник гармонически сливается с Диккенсом-философом и гуманистом. Он подчеркивает, что социальное положение определяет нравственный облик Домби, так же как и обстоятельства влияют на изменение его характера.

«В мистере Домби, – пишет Диккенс, – не происходит никакой резкой перемены ни в этой книге, ни в жизни. Чувство собственной несправедливости живет в нем все время. Чем больше он его подавляет, тем больше несправедливости становится. Затаенный стыд и внешние обстоятельства могут в течение недели или дня привести к тому, что борьба обнаружится; но эта борьба длилась годы, и победа одержана нелегко».

Очевидно, что одна из важнейших задач, которые ставил перед собой Диккенс, создавая свой роман, заключалась в том, чтобы показать возможность нравственного перерождения человека. Трагедия Домби – трагедия социальная, и выполнена она в бальзаковской манере: в романе показаны взаимоотношения не только человека и общества, но и человека и материального мира. Повествуя о крушении семьи и честолюбивых надежд мистера Домби, Диккенс подчеркивает, что деньги несут в себе зло, отравляют сознание людей, порабощают их и превращают в бессердечных гордецов и эгоистов. В то же время чем меньше общество влияет на человека, тем человечнее и чище он становится.

По мнению Диккенса, подобное негативное влияние особо болезненно сказывается на детях. Изображая процесс формирования Поля, Диккенс касается неоднократно ставившейся в его произведениях («Приключения Оливера Твиста», «жизнь и приключения Николаса Никльби») проблемы воспитания и обучения. Воспитание имело самое непосредственное отношение к судьбе маленького Поля. Оно было призвано сформировать из него нового Домби, сделать мальчика таким же жестким и суровым, как его отец. Пребывание в пансионе миссис Пипчин, которую автор называет «превосходной людоедкой», и школе доктора Блимберга не смогло сломить чистого душой ребенка. В то же время, перегружая Поля чрезмерными занятиями, ненужными ему знаниями, заставляя его заниматься тем, что совершенно чуждо его сознанию и совершенно не прислушиваясь к внутреннему состоянию ребенка, «лжевоспитатели» по сути уничтожают его физически. Чрезмерные нагрузки окончательно подрывают хрупкое здоровье мальчика, приводя его к смерти. Столь же неблагоприятно сказывается процесс воспитания на представители ребенка совершенно иного социального статуса – сыне кочегара Тудля. Сын добрых и душевно благородных родителей отданный мистером Домби на обучение в общество Милосердных Точильщиков, совершенно развращается, теряя все лучшие черты, привитые ему в семье.

Как в предшествующих романах Диккенса, многочисленные персонажи, принадлежащие к разным социальным лагерям, могут быть разделены на «хороших» и «плохих». В то же время в романе «Домби и сын» нет положительного героя и противопоставленного ему «злодея». Поляризация добра и зла в этом произведении осуществлялась тонко и продуманно. Многообразие жизни уже не укладывалось под пером Диккенса в прежнюю схему борьбы добра и зла. Поэтому в этом произведении писатель отказывается от чрезмерной однолинейности и схематизма в изображении действующих лиц. Не только характер самого мистера Домби, но и внутренний мир других персонажей романа (Эдит, мисс Токс, Каркера-старшего и др.) Диккенс стремится раскрыть в присущей им психологической сложности.

Наиболее сложная фигура в романе – Каркер-младший, делец и хищник по натуре. Каркер совращает Алису Мервуд, мечтает завладеть Эдит, по его рекомендации отправлен в Вест-Индию на верную гибель Уолтер Гей. Написанный в стиле гротеска, сатирического преувеличения, образ Каркера не может считаться социально типичным. Он предстает перед читателем как хищник, схватившийся с другим в борьбе за добычу. Но в то же время его поступками руководит не жажда обогащения, о чем говорит концовка романа: разорив Домби, Каркер сам не присваивает ничего из состояния своего патрона. Он испытывает большое удовлетворение, наблюдая унижение Домби, крушение всей его личной и деловой жизни.

Как справедливо замечает Гениева Е.Ю., один из авторов «Истории всемирной литературы» (т.6), «бунт Каркера против Домби весьма непоследователен… Истинные мотивы поведения Каркера неясны. Видимо, можно предположить, что в психологическом отношении это один из первых «подпольных людей» в английской литературе, раздираемых сложнейшими внутренними противоречиями».

В трактовке «восстания» Каркера против Домби Диккенс остался верен той концепции социальных взаимоотношений, которая очевидна уже в «Николасе Никльби». Как Домби, так и Каркер нарушают те нормы социального поведения, которые Диккенс считал правильными. Как Домби, так и Каркер получают должное возмездие: в то время, как Домби терпит крушение как предприниматель и испытывает величайшее унижение, Каркер получает возмездие, встретив смерть случайно, под колесами мчащегося поезда.

Образ железной дороги в данном эпизоде не случаен. Экспресс – этот «огненный грохочущий дьявол, так плавно уносящийся вдаль», – образ несущейся жизни, вознаграждающей одних и наказывающей других, вызывающий изменения в людях. Не случайно автор подчеркивает, что в последние минуты жизни, глядя на восход солнца, Каркер хотя бы на миг прикоснулся к добродетели: «Когда он смотрел потускневшими глазами, как оно восходит, ясное и безмятежное. Равнодушное к тем преступлениям и злодеяниям, которые с начала мира совершались в сиянии его лучей, – кто станет утверждать, что в нем не пробудилось хотя бы смутное представление о добродетельной жизни на земле и награде за нее на небе». Это не морализаторство, а философия жизни, которой писатель следовал на протяжении всего своего творчества.

Именно с позиций той философии он рассматривает не только поведение Каркера, но и других персонажей. По мнению Диккенса, зло концентрируется в тех, кто постоянно лицемерит, унижается, заискивая перед вышестоящими (мисс Токс, миссис Скьютон, миссис Чик, Джошуа Бэгсток, миссис Пипчин и др.). Близко к ним стоит и обитательница лондонского дна – «добрая» миссис Браун, образ которой явно перекликается с образами жителей трущоб, нарисованными в «Приключениях Оливера Твиста». Все эти персонажи имеют свою жизненную позицию, которая в целом сводится к безоговорочному поклонению власти денег и тех, кто ими обладает.

Бесчеловечности Домби, его управляющего Каркера и их «единомышленников» писатель противопоставил душевное величие и подлинную человечность Флоренс и ее друзей – простых тружеников, «маленьких людей» Лондона. Это юноша Уолтер Гей и его дядюшка, мелкий лавочник Соломон Джилз, друг Джилза – капитан в отставке Катль, это, наконец, семейство машиниста Тудля, сам машинист и его жена, – кормилица Поля, горничная Флоренс Сьюзен Нипер. Каждый из них в отдельности и все они вместе противостоят миру Домби не только в моральном, но и в социальном плане, воплощают в себе лучшие качества простых людей. Эти люди живут по законам, противоположным стяжательству. Если Домби уверен в том, что все на свете можно купить на деньги, эти простые скромные труженики неподкупны и бескорыстны. Не случайно, говоря о кочегаре Тудле, Диккенс подчеркивает, что этот рабочий – «полная противоположность во всех отношениях мистеру Домби».

Семья Тудля – еще одна вариация диккенсовской темы семьи, противоположная семье Домби и аристократическому семейству престарелой «Клеопатры» – миссис Скьютон. Здоровая моральная атмосфере семьи Тудля подчеркивается внешним видом ее членов («цветущая молодая женщина с лицом, похожим на яблоко», «женщина помоложе, не такая пухлая, но также с лицом, похожим на яблоко, которая вела за руки двух пухлых ребятишек с лицами, похожими на яблоко» и т.д.). Таким образом, Диккенс подчеркивает, что нормальное, здоровое находится за пределами мира буржуазных дельцов, в среде простых людей.

В сценах, где изображаются болезнь и смерть Поля автор возвеличивает любовь простой женщины – его кормилицы, миссис Тудль. Ее страдания – это страдания простого и любящего сердца: «Да, больше никто из чужих людей не стал бы проливать слезы при виде его и называть дорогим мальчиком, маленьким ее мальчиком, ее бедным, родным измученным ребенком. Никакая другая женщина не стала бы опускаться на колени возле его кровати, брать его исхудалую ручку и прижимать к губам и груди, как человек, имеющий право ласкать ее».

Яркими и выразительными является образ ребенка – Поля Домби, представленного как идеальный герой. Развивая традиции Вордсворта, Диккенс показывает особенности мира ребенка, восставая против отношения к детям как маленьким взрослым. Писатель опоэтизировал мир детства, передал ту непосредственность и наивность, с которой маленький человек оценивает происходящее. Благодаря образу Поля Домби, писатель позволяет читателям взглянуть на все окружающее глазами маленького «мудреца», который своими «странными» и точно направленными вопросами ставит взрослых в тупик. Мальчик позволяет себе усомниться даже в таких незыблемых ценностях мира взрослых, как деньги, неопровержимо доказывая их бессилие спасти человека.

Среди персонажей, нарисованных в романе, наиболее неоднозначным оказывается образ второй жены Домби – Эдит. Она выросла в мире, где все продается и покупается, и не могла избежать его тлетворного влияния. Вначале мать по сути продала ее, выдав замуж за Грейнджера. Позже с благословения и при содействии матери Эдит – миссис Скьютон – заключается сделка с Домби. Эдит горда и высокомерна, но вместе с тем она «слишком унижена и подавлена, чтобы спасти себя». В ее натуре сочетаются высокомерие и презрение к самой себе, подавленность и мятежность, стремление отстоять собственное достоинство и желание окончательно разрушить собственную жизнь, бросив тем самым вызов ненавистному ей обществу.

Художественная манера Диккенса в «Домби и сыне» по-прежнему представляла соединение различных художественных приемов и тенденций. Однако юмор и комическая стихия оттесняются здесь на задний план, выступая в обрисовке второстепенных действующих лиц. Главное место в романе начинают занимать углубленный психологических анализ внутренних причин тех или иных действий и переживаний героев.

Значительно усложняется повествовательная манера писателя. Она обогащается новой символикой, интересными и тонкими наблюдениями. Более сложность становится психологическая характеристика персонажей, расширяется функциональность речевой характеристики, дополненной мимикой, жестами, возрастает роль диалогов и монологов. Усиливается философское звучание романа. Оно связано с образами океана и реки времени, впадающей в него, бегущих волн. Автором проводится интересный эксперимент со временем – в повествовании о Поле оно то растягивается, то сужается, в зависимости от состояния здоровья и эмоционального настроя этого маленького старичка, решающего отнюдь не детские вопросы.

Создавая роман «Домби и сын», Диккенс тщательней, чем прежде, работал над языком. Стремясь максимально повысить выразительности образов, усилить их значение, он прибегал к разнообразнейшим приемам и ритмам речи. В наиболее значительных эпизодах речь писателя приобретает особую напряженность и эмоциональную насыщенность.

Высшим достижением Диккенса-психолога может считаться сцена бегства Каркера после объяснения с Эдит. Каркер, победивший Домби, неожиданно оказывается отвергнутым ею. Его козни и коварство обратились против него самого. Его мужество и самоуверенность сокрушены: «Гордая женщина отшвырнула его, как червя, заманила в ловушку и осыпала насмешками, восстала против него и повергла в прах. Душу этой женщины он медленно отравлял и надеялся, что превратил ее в рабыню, покорную всем его желаниям. Когда же, замышляя обман, он сам оказался обманутым, и лисья шкура была с него содрана, он улизнул, испытывая замешательство, унижение, испуг». Бегство Каркера напоминает бегство Сайкса из «Приключений Оливера Твиста», но там в описании этой сцены было много мелодраматизма. Здесь же автором представлено огромное разнообразие эмоциональных состояний героя. Мысли Каркера путаются, реальное и воображаемое переплетаются, темп повествования убыстряется. Он подобен то бешеной скачке на лошади, то быстрой езде по железной дороге. Каркер передвигается с фантастической скоростью, так, что даже мысли, сменяя в его голове одна другую, не могут опередить этой скачки. Ужас быть настигнутым не покидает его ни днем, ни ночью. Несмотря на то, что Каркер видит все происходящее вокруг него, ему кажется, что время настигает его. В передаче движения, его ритма Диккенс использует повторяющиеся фразы: «Снова однообразный звон, звон бубенчиков и стук копыт и колес и нет покоя».

При обрисовке положительных персонажей Диккенс, как и прежде, широко использует поэтические средства юмористической характеристики: описание внешности, наделенной смешными деталями, эксцентрического поведения, речь, свидетельствующую об их непрактичности и простоте (например, капитан Катль свою речь пересыпает подходящими, как ему кажется, к случаю цитатами).

Вместе с тем совершенствуется мастерство Диккенса-карикатуриста: подчеркивая характерные особенности того или иного персонажа, он нередко пользуется приемом гротеска. Так, лейтмотивом образа Каркера становится сатирическая деталь – его блестящие белые зубы, становящиеся символом его хищности и коварства: «Череп, гиена, кошка вместе взятые не могли бы показать столько зубов, сколько показывает Каркер». Автор неоднократно подчеркивает, что этот персонаж своей мягкой поступью, острыми когтями и вкрадчивой походкой напоминает кота. Лейтмотивом образа Домби становится леденящий холод. Миссис Скьютон, уподобляется Клеопатре, возлежащей на софе и «изнемогающей над чашкой кофе» и комнате, погруженной в густой мрак, который призван скрыть ее накладные волосы, вставные зубы, искусственный румянец. В обрисовке ее внешности Диккенс делает ключевым слова «фальшивый». В речи майора Бэгстока доминируют одни и те же выражения, характеризующие его как сноба, подхалима и бесчестного человека.

Мастерство портретных и психологических характеристик очень высоко в «Домби и сыне», и даже комические второстепенные персонажи, лишившись гротескных и комических черт, свойственных героям первого периода, изображаются писателем как хорошо знакомые читателям люди, которых можно бы выделить в толпе.

Вопреки той идее классового мира, которую Диккенс проповедовал в своих рождественских рассказах 40-х годов, в романе, написанном накануне революции 1848 года, он объективно обличил и осудил буржуазное общество. Общий тон повествования в романе оказывается совершенно иным, чем в созданных ранее произведениях. «Домби и сын» – первый роман Диккенса, лишенный оптимистической интонации, которая была так характерна для писателя раньше. Здесь нет места тому безграничному оптимизму, который определял характер произведений Диккенса. В романе впервые прозвучали мотивы сомнения, неопределенной, но щемящей печали. Автора не покидала уверенность в том, что на современников нужно воздействовать путем убеждения. Вместе с тем он явно ощущает, что не в состоянии преодолеть представление о незыблемости существующей системы общественных отношений, не может внушить окружающим мысль о необходимости строить свою жизнь, исходя из высоких нравственных принципов.

Трагическое решение главной темы романа, усиленное рядом дополнительных лирических мотивов и интонаций делает роман «Домби и сын» произведением неразрешимых и неразрешенных конфликтов. Эмоциональная окраска всей образной системы говорит о кризисе, который назрел в сознании большого художника к концу 40-х годов.

Часть первая

Глава I. Домби и Сынъ

Домби сидѣлъ въ углу закрытой комнаты въ большихъ креслахъ подлѣ постели, a сынъ, тепло закутанный, лежалъ въ плетеной корзинкѣ, осторожно поставленной на софѣ, подлѣ камина, передъ самымъ огнемъ.

Домби-отцу было около сорока восьми лѣтъ; сыну - около сорока восьми минутъ. Домби былъ немножко плѣшивъ, немножко красенъ, мужчина вообще очень статный и красивый, хотя слишкомъ суровый и величавый. Сынъ былъ совершенно плѣшивъ, совершенно красенъ, ребенокъ, нечего сказать, прелестный и милый, хотя немножко сплюснутый и съ пятнами на тѣлѣ. Время и родная сестра его забота - эти безжалостные близнецы, безъ разбору опустошающіе свои человѣческія владѣнія - уже проложили на челѣ Домби нѣсколько роковыхъ замѣтокъ, какъ на деревѣ, назначенномъ для срубки; лицо сына было исковеркано множествомъ небольшихъ складокъ, но коварное время тупой стороной своей гуляющей косы готовилось выравнять и выгладить для себя новое поле, чтобы впослѣдствіи проводить по немъ глубокія борозды.

Домби отъ полноты душевнаго наслажденія самодовольно побрякивалъ золотою часовою цѣпочкой, свѣсившейся изъ-подъ синяго фрака, котораго пуговицы, при слабыхъ лучахъ разведеннаго огня, свѣтились какимъ-то фосфорическимъ блескомъ. Сынъ лежалъ въ своей люлькѣ съ поднятыми маленькими кулаками, какъ будто вызывая на бой самоуправную судьбу, подарившую его неожиданнымъ событіемъ.

Домъ нашъ съ этихъ поръ, м-сь Домби, - сказаль м-ръ Домби, - не по имени только, a на дѣлѣ будетъ опять: Домби и Сынъ, Домби и Сынъ!

И эти слова имѣли на родильницу такое успокоительное дѣйствіе, что м-ръ Домби противъ обыкновенія пришелъ въ трогательное умиленіе и рѣшился, хотя не безъ нѣкотораго колебанія, прибавить нѣжное словечко къ имени жены: "не правда ли, м-съ моя… моя милая?"

Мимолетный румянецъ слабаго изумленія пробѣжалъ по блѣдному лицу больной женщины, не привыкшей къ супружескимъ нѣжностямъ. Она робко подняла на мужа глаза.

Мы назовемъ еіо Павломъ, моя мил… м-съ Домби, не правда ли?

Больная въ знакъ согласія пошевелила губами и снова закрыла глаза.

Это имя его отца и дѣда, - продолжалъ м-ръ Домби. - О, если бы дѣдъ дожилъ до этого дня!

Тутъ онъ немного пріостановился и затѣмъ снова повторилъ: "Доммби и Сынъ"!

Эти три слова выражали идею всей жизни м-ра Домби. Земля сотворена была для торговыхъ операцій Домби и Сына. Солнце и луна предназначены для освѣщенія ихъ дѣлъ. Морямъ и рѣкамъ повелѣно носить ихъ корабли. Радуга обязывалась служить вѣстницей прекрасной погоды. Звѣзды и планеты двигаются въ своихъ орбитахъ единственно для того, чтобы въ исправности содержать систему, центромъ которой были: Домби и Сынъ. Обычныя сокращенія въ англійскомъ языкѣ получали въ его глазахъ особое значеніе, выражая прямое отношеніе къ торговому дому Домби и Сынъ. A. D. вмѣсто Anno Domini {Отъ Рождества Христова. Примѣчаніе ред. }, м-ръ Домби читалъ Anno Dombey and Son.

Какъ раньше его отецъ на пути жизни и смерти возвысился отъ Сына къ Домби, такъ и онъ теперь былъ единственнымъ представителемъ фирмы. Вотъ ужъ десять лѣтъ онъ женатъ; его жена, какъ говорили, не принесла въ приданое дѣвственнаго сердца: счастье бѣдной женщины заключалось въ прошедшемъ, и, выходя замужъ, она надѣялась успокоить растерзанную душу кроткимъ и безропотнымъ исполненіемъ суровыхъ обязанностей. Впрочемъ, эта молва никогда не достигала до ушей самодовольнаго супруга, да, еслибъ и достигла, м-ръ Домби ни за что на свѣтѣ не повѣрилъ бы безумнымъ и дерзкимъ сплетнямъ. Домби и Сынъ часто торговали кожами; но женскія сердца ни разу не входили въ ихъ коммерческія соображенія. Этотъ фантастическій товаръ оставляли они мальчикамъ и дѣвочкамъ, пансіонамъ и книгамъ. Насчетъ супружеской жизни понятія м-ра Домби были такого рода: всякая порядочная и благоразумная женщина должна считать для себя величайшею честью брачный союзь съ такой особой, какъ онъ, представитель знаменитой фирмы. Надежда произвести на свѣтъ новаго сочлена для такого дома должна подстрекнуть честолюбіе всякой женщины, если только есть въ ней честолюбіе. М-съ Домби, заключая брачный контрактъ, вполнѣ понимала всѣ эти выгоды и потомъ съ каждымъ днемъ на дѣлѣ могла видѣть свое высокое значеніе въ обществѣ. Она за столомъ сидѣла всегда ыа первомъ мѣстѣ и вела себя, какъ подобаетъ знатной дамѣ. Стало быть, м-съ Домби совершенно счастлива. Иначе и быть не можетъ.

Но, разсуждая такимъ образомъ, м-ръ Домби охотно соглашался, что для полноты семейнаго счастья требовалось еще одно весьма важное условіе. Вотъ уже десять лѣтъ продолжалась его супружеская жизнь; но вплоть до настоящаго дня, когда м-ръ Домби величаво сидѣлъ подлѣ постели въ большихъ креслахъ, побрякивая тяжелою золотою цѣпочкой, высокіе супруги не имѣли дѣтей.

То есть, не то, чтобы вовсе не имѣли: есть y нихъ дитя, но о немъ не стоитъ и упоминать. Это - маленькая дѣвочка лѣтъ шести, которая невидимкой стояла въ комнатѣ, робко забившись въ уголъ, откуда пристально смотрѣла на лицо своей матери. Но что такое дѣвочка для Домби и Сына? ничтожная монета въ огромномъ капиталѣ торговаго дома, монета, которую нельзя пустить въ оборотъ, и больше ничего.

Однако-жъ, на этотъ разъ чаша наслажденія для м-ра Домби была уже слишкомъ полна, и онъ почувствовалъ, что можетъ удѣлить изь нея двѣ-три капли, чтобы вспрыснуть пыль на тропинкѣ своей маленькой дочери.

Подойди сюда, Флоренса, - сказалъ о. нъ, - и посмотри на своего братца, если хочешь, да только не дотрагивайся до него.

Дѣвочка быстро взглянула на синій фракъ и бѣлый стоячій галстухъ отца, но, не сказавъ ни слова, не сдѣлавъ никакого движенія, снова вперила глаза въ блѣдное лицо своей матери.

Въ эту минуту больная открыла глаза и взглянула на дочь. Ребенокъ мгновенно бросился къ ней и, стоя на цыпочкахъ, чтобы лучше скрыть лицо въ ея объятіяхъ, прильнулъ къ ней съ такимъ отчаяннымъ выраженіемъ любви, какого нельзя было ожидать отъ этого возраста.

Ахъ, Господи! - сказалъ м-ръ Домби, поспѣшно вставая съ креселъ. - Какая глупая ребяческая выходка! Пойду лучше, позову доктора Пепса. Пойду, пойду. - Потомъ, остановившись y софы, онъ прибавилъ: - мнѣ нѣтъ надобности просить васъ, м-съ…

Блоккитъ, сэръ, - подсказала нянька, сладенькая, улыбающаяся фигурка.

Такъ мнѣ нѣтъ надобности просить васъ, м-съ Блоккитъ, чтобы вы особенно заботились объ этомъ юномъ джентльменѣ.

Конечно, нѣтъ, сэръ. Я помню, когда родилась миссъ Флоренса…

Ta, та, та, - сказалъ м-ръ Домби, нахмуривъ брови и наклоняясь надъ люлькой. - Миссъ Флоренса - совсѣмъ другое дѣло: все хорошо было, когда родилась Флоренса. Но этотъ молодой джентльменъ призванъ для высокаго назначенія: не такъ ли, мой маленькій товарищъ?

Съ этими словами м-ръ Домби поднесъ къ губамъ и поцѣловалъ ручку маленькаго товарища; но потомъ, испугавшись, по-видимому, что такой поступокъ несообразенъ съ его достоинствомъ, довольно неловко отошелъ прочь.

Докторъ Паркеръ Пепсъ, знаменитый придворный акушеръ, постоянный свидѣтель приращенія знатныхъ фамилій, ходилъ по гостиной взадъ и впередъ, съ сложенными назадъ руками, къ невыразимому наслажденію домового врача, который въ послѣднія шесть недѣль протрубилъ всѣмъ своимъ паціентамъ, пріятелямъ и знакомымъ, что вотъ того и гляди м-съ Домби разрѣшится отъ бремени, и его, по поводу этого событія, пригласятъ вмѣстѣ съ докторомъ Паркеромъ Пепсомъ.

Ну, что, сэръ, - сказалъ Пепсъ звучнымъ, басистымъ голосомъ, - поправилась ли сколько-нибудь ваша любезная леди при вашемъ присутствіи?

Ободрилась ли она? - прибавилъ домовой врачъ и въ то же время наклонился къ знаменитому акушеру, какъ-будто хотѣлъ сказать: "извините, что я вмѣшиваюсь въ разговоръ, но случай этотъ важный".

М-ръ Домби совершенно потерялся отъ такихъ вопросовъ! Онъ почти вовсе не думалъ о больной и теперь не зналъ, что отвѣчать. Опомнившись, онъ проговорилъ, что докторъ Пепсъ доставитъ ему большое удовольствіе, если потрудится взойти наверхъ.

Ахъ, Боже мой! - сказалъ Паркеръ Пепсъ. - Мы не можемъ больше отъ васъ скрывать, что ея свѣтлость герцогиня - прошу извинить: я перемѣшиваю имена, - я хотѣлъ сказать, что ваша любезная леди чувствуетъ чрезмѣрную слабость и во всемъ ея организмѣ замѣтно всеобщее отсутствіе эластичности, a это такой признакъ, котораго мы…

Не хотѣли бы видѣть, - перебилъ домовый врачъ, почтительно наклонивъ голову.

Именно такъ, - сказалъ Паркеръ Пепсъ, - этого признака мы не хотѣли бы видѣть. По всему замѣтно, что организмъ леди Кенкеби, - прошу извинить, я хотѣлъ сказать организмъ м-съ Домби, - но я всегда перемѣшиваю фамиліи паціентовъ.

Еще бы, при такой огромной практикѣ! - бормоталъ домовый врачъ. - Мудрено тутъ не смѣшивать. Докторъ Паркеръ Пепсъ знаменитый, велик…

Часть первая

Глава I. Домби и Сынъ

Домби сидѣлъ въ углу закрытой комнаты въ большихъ креслахъ подлѣ постели, a сынъ, тепло закутанный, лежалъ въ плетеной корзинкѣ, осторожно поставленной на софѣ, подлѣ камина, передъ самымъ огнемъ.

Домби-отцу было около сорока восьми лѣтъ; сыну - около сорока восьми минутъ. Домби былъ немножко плѣшивъ, немножко красенъ, мужчина вообще очень статный и красивый, хотя слишкомъ суровый и величавый. Сынъ былъ совершенно плѣшивъ, совершенно красенъ, ребенокъ, нечего сказать, прелестный и милый, хотя немножко сплюснутый и съ пятнами на тѣлѣ. Время и родная сестра его забота - эти безжалостные близнецы, безъ разбору опустошающіе свои человѣческія владѣнія - уже проложили на челѣ Домби нѣсколько роковыхъ замѣтокъ, какъ на деревѣ, назначенномъ для срубки; лицо сына было исковеркано множествомъ небольшихъ складокъ, но коварное время тупой стороной своей гуляющей косы готовилось выравнять и выгладить для себя новое поле, чтобы впослѣдствіи проводить по немъ глубокія борозды.

Домби отъ полноты душевнаго наслажденія самодовольно побрякивалъ золотою часовою цѣпочкой, свѣсившейся изъ-подъ синяго фрака, котораго пуговицы, при слабыхъ лучахъ разведеннаго огня, свѣтились какимъ-то фосфорическимъ блескомъ. Сынъ лежалъ въ своей люлькѣ съ поднятыми маленькими кулаками, какъ будто вызывая на бой самоуправную судьбу, подарившую его неожиданнымъ событіемъ.

Домъ нашъ съ этихъ поръ, м-сь Домби, - сказаль м-ръ Домби, - не по имени только, a на дѣлѣ будетъ опять: Домби и Сынъ, Домби и Сынъ!

И эти слова имѣли на родильницу такое успокоительное дѣйствіе, что м-ръ Домби противъ обыкновенія пришелъ въ трогательное умиленіе и рѣшился, хотя не безъ нѣкотораго колебанія, прибавить нѣжное словечко къ имени жены: "не правда ли, м-съ моя… моя милая?"

Мимолетный румянецъ слабаго изумленія пробѣжалъ по блѣдному лицу больной женщины, не привыкшей къ супружескимъ нѣжностямъ. Она робко подняла на мужа глаза.

Мы назовемъ еіо Павломъ, моя мил… м-съ Домби, не правда ли?

Больная въ знакъ согласія пошевелила губами и снова закрыла глаза.

Это имя его отца и дѣда, - продолжалъ м-ръ Домби. - О, если бы дѣдъ дожилъ до этого дня!

Тутъ онъ немного пріостановился и затѣмъ снова повторилъ: "Доммби и Сынъ"!

Эти три слова выражали идею всей жизни м-ра Домби. Земля сотворена была для торговыхъ операцій Домби и Сына. Солнце и луна предназначены для освѣщенія ихъ дѣлъ. Морямъ и рѣкамъ повелѣно носить ихъ корабли. Радуга обязывалась служить вѣстницей прекрасной погоды. Звѣзды и планеты двигаются въ своихъ орбитахъ единственно для того, чтобы въ исправности содержать систему, центромъ которой были: Домби и Сынъ. Обычныя сокращенія въ англійскомъ языкѣ получали въ его глазахъ особое значеніе, выражая прямое отношеніе къ торговому дому Домби и Сынъ. A. D. вмѣсто Anno Domini {Отъ Рождества Христова. Примѣчаніе ред. }, м-ръ Домби читалъ Anno Dombey and Son.

Какъ раньше его отецъ на пути жизни и смерти возвысился отъ Сына къ Домби, такъ и онъ теперь былъ единственнымъ представителемъ фирмы. Вотъ ужъ десять лѣтъ онъ женатъ; его жена, какъ говорили, не принесла въ приданое дѣвственнаго сердца: счастье бѣдной женщины заключалось въ прошедшемъ, и, выходя замужъ, она надѣялась успокоить растерзанную душу кроткимъ и безропотнымъ исполненіемъ суровыхъ обязанностей. Впрочемъ, эта молва никогда не достигала до ушей самодовольнаго супруга, да, еслибъ и достигла, м-ръ Домби ни за что на свѣтѣ не повѣрилъ бы безумнымъ и дерзкимъ сплетнямъ. Домби и Сынъ часто торговали кожами; но женскія сердца ни разу не входили въ ихъ коммерческія соображенія. Этотъ фантастическій товаръ оставляли они мальчикамъ и дѣвочкамъ, пансіонамъ и книгамъ. Насчетъ супружеской жизни понятія м-ра Домби были такого рода: всякая порядочная и благоразумная женщина должна считать для себя величайшею честью брачный союзь съ такой особой, какъ онъ, представитель знаменитой фирмы. Надежда произвести на свѣтъ новаго сочлена для такого дома должна подстрекнуть честолюбіе всякой женщины, если только есть въ ней честолюбіе. М-съ Домби, заключая брачный контрактъ, вполнѣ понимала всѣ эти выгоды и потомъ съ каждымъ днемъ на дѣлѣ могла видѣть свое высокое значеніе въ обществѣ. Она за столомъ сидѣла всегда ыа первомъ мѣстѣ и вела себя, какъ подобаетъ знатной дамѣ. Стало быть, м-съ Домби совершенно счастлива. Иначе и быть не можетъ.

Но, разсуждая такимъ образомъ, м-ръ Домби охотно соглашался, что для полноты семейнаго счастья требовалось еще одно весьма важное условіе. Вотъ уже десять лѣтъ продолжалась его супружеская жизнь; но вплоть до настоящаго дня, когда м-ръ Домби величаво сидѣлъ подлѣ постели въ большихъ креслахъ, побрякивая тяжелою золотою цѣпочкой, высокіе супруги не имѣли дѣтей.

То есть, не то, чтобы вовсе не имѣли: есть y нихъ дитя, но о немъ не стоитъ и упоминать. Это - маленькая дѣвочка лѣтъ шести, которая невидимкой стояла въ комнатѣ, робко забившись въ уголъ, откуда пристально смотрѣла на лицо своей матери. Но что такое дѣвочка для Домби и Сына? ничтожная монета въ огромномъ капиталѣ торговаго дома, монета, которую нельзя пустить въ оборотъ, и больше ничего.

Однако-жъ, на этотъ разъ чаша наслажденія для м-ра Домби была уже слишкомъ полна, и онъ почувствовалъ, что можетъ удѣлить изь нея двѣ-три капли, чтобы вспрыснуть пыль на тропинкѣ своей маленькой дочери.

Подойди сюда, Флоренса, - сказалъ о. нъ, - и посмотри на своего братца, если хочешь, да только не дотрагивайся до него.

Дѣвочка быстро взглянула на синій фракъ и бѣлый стоячій галстухъ отца, но, не сказавъ ни слова, не сдѣлавъ никакого движенія, снова вперила глаза въ блѣдное лицо своей матери.

Въ эту минуту больная открыла глаза и взглянула на дочь. Ребенокъ мгновенно бросился къ ней и, стоя на цыпочкахъ, чтобы лучше скрыть лицо въ ея объятіяхъ, прильнулъ къ ней съ такимъ отчаяннымъ выраженіемъ любви, какого нельзя было ожидать отъ этого возраста.

Ахъ, Господи! - сказалъ м-ръ Домби, поспѣшно вставая съ креселъ. - Какая глупая ребяческая выходка! Пойду лучше, позову доктора Пепса. Пойду, пойду. - Потомъ, остановившись y софы, онъ прибавилъ: - мнѣ нѣтъ надобности просить васъ, м-съ…

Блоккитъ, сэръ, - подсказала нянька, сладенькая, улыбающаяся фигурка.

Такъ мнѣ нѣтъ надобности просить васъ, м-съ Блоккитъ, чтобы вы особенно заботились объ этомъ юномъ джентльменѣ.

Конечно, нѣтъ, сэръ. Я помню, когда родилась миссъ Флоренса…

Чарльз Диккенс

Домби и сын

Домби и сын

Домби сидел в углу затемненной комнаты в большом кресле у кровати, а Сын лежал тепло укутанный в плетеной колыбельке, заботливо поставленной на низкую кушетку перед самым камином и вплотную к нему, словно по природе своей он был сходен со сдобной булочкой и надлежало хорошенько его подрумянить, покуда он только что испечен.

Домби было около сорока восьми лет. Сыну около сорока восьми минут. Домби был лысоват, красноват и хотя был красивым, хорошо сложенным мужчиной, но имел слишком суровый и напыщенный вид, чтобы располагать к себе. Сын был очень лыс и очень красен и, хотя был (разумеется) прелестным младенцем, казался слегка измятым и пятнистым. Время и его сестра Забота оставили на челе Домби кое-какие следы, как на дереве, которое должно быть своевременно срублено, – безжалостны эти близнецы, разгуливающие по своим лесам среди смертных, делая мимоходом зарубки, – тогда как лицо Сына было иссечено вдоль и поперек тысячью морщинок, которые то же предательское Время будет с наслаждением стирать и разглаживать тупым краем своей косы, приготовляя поверхность для более глубоких своих операций.

Домби, радуясь долгожданному событию, позвякивал массивной золотой цепочкой от часов, видневшейся из-под его безукоризненного синего сюртука, на котором фосфорически поблескивали пуговицы в тусклых лучах, падавших издали от камина. Сын сжал кулачки, как будто грозил по мере своих слабых сил жизни за то, что она настигла его столь неожиданно.

– Миссис Домби, – сказал мистер Домби, – фирма снова будет не только по названию, но и фактически Домби и Сын. Домби и Сын!

Эти слова подействовали столь умиротворяюще, что он присовокупил ласкательный эпитет к имени миссис Домби (впрочем, не без колебаний, ибо не имел привычки к такой форме обращения) и сказал: «Миссис Домби, моя… моя милая».

Вспыхнувший на миг румянец, вызванный легким удивлением, залил лицо больной леди, когда она подняла на него глаза.

– При крещении, конечно, ему будет дано имя Поль, моя… миссис Домби.

Она слабо отозвалась: «Конечно», или, вернее, прошептала это слово, едва шевеля губами, и снова закрыла глаза.

– Имя его отца, миссис Домби, и его деда! Хотел бы я, чтобы его дед дожил до этого дня!

И снова он повторил «Домби и Сын» точь-в-точь таким же тоном, как и раньше.

В этих трех словах заключался смысл всей жизни мистера Домби. Земля была создана для Домби и Сына, дабы они могли вести на ней торговые дела, а солнце и луна были созданы, чтобы озарять их своим светом… Реки и моря были сотворены для плавания их судов; радуга сулила им хорошую погоду; ветер благоприятствовал или противился их предприятиям; звезды и планеты двигались по своим орбитам, дабы сохранить нерушимой систему, в центре коей были они. Обычные сокращения обрели новый смысл и относились только к ним: A. D. отнюдь не означало anno Domini , но символизировало anno Dombei и Сына.

Он поднялся, как до него поднялся его отец, по закону жизни и смерти, от Сына до Домби, и почти двадцать лет был единственным представителем фирмы. Из этих двадцати лет он был женат десять – женат, как утверждал кое-кто, на леди, не отдавшей ему своего сердца, на леди, чье счастье осталось в прошлом и которая удовольствовалась тем, что заставила свой сломленный дух примириться, почтительно и покорно, с настоящим. Такие пустые слухи вряд ли могли дойти до мистера Домби, которого они близко касались, и, пожалуй, никто на свете не отнесся бы к ним с большим недоверием, чем он, буде они дошли бы до него. Домби и Сын часто имели дело с кожей, но никогда – с сердцем. Этот модный товар они предоставляли мальчишкам и девчонкам, пансионам и книгам. Мистер Домби рассудил бы, что брачный союз с ним должен, по природе вещей, быть приятным и почетным для любой женщины, наделенной здравым смыслом; что надежда дать жизнь новому компаньону такой фирмы не может не пробуждать сладостного и волнующего честолюбия в груди наименее честолюбивой представительницы слабого пола; что миссис Домби подписывала брачный договор – акт почти неизбежный в семьях благородных и богатых, не говоря уже о необходимости сохранить название фирмы, – отнюдь не закрывая глаз на эти преимущества; что миссис Домби ежедневно узнавала на опыте, какое положение он занимает в обществе; что миссис Домби всегда сидела во главе его стола и исполняла в его доме обязанности хозяйки весьма прилично и благопристойно; что миссис Домби должна быть счастлива; что иначе быть не может.

Впрочем, с одной оговоркой. Да. Ее он готов был принять. С одной-единственной; но она несомненно заключала в себе многое. Они были женаты десять лет, и вплоть до сегодняшнего дня, когда мистер Домби, позвякивая массивной золотой цепочкой от часов, сидел в большом кресле у кровати, у них не было потомства… о котором стоило бы говорить, никого, кто был бы достоин упоминания. Лет шесть назад у них родилась дочь, и вот сейчас девочка, незаметно пробравшаяся в спальню, робко жалась в углу, откуда ей видно было лицо матери. Но что такое девочка для Домби и Сына? В капитале, коим являлись название и честь фирмы, этот ребенок был фальшивой монетой, которую нельзя вложить в дело, – мальчиком ни на что не годным, – и только.

Но в этот момент чаша радости мистера Домби была так полна, что он почувствовал желание уделить одну-две капли ее содержимого даже для того, чтобы окропить пыль на заброшенной тропе своей маленькой дочери.

Поэтому он сказал:

– Пожалуй, Флоренс, ты можешь, если хочешь, подойти и посмотреть на своего славного братца. Не дотрагивайся до него.

Девочка пристально взглянула на синий фрак и жесткий белый галстук, которые, вместе с парой скрипящих башмаков и очень громко тикающими часами, воплощали ее представление об отце; но глаза ее тотчас же обратились снова к лицу матери, и она не шевельнулась и не ответила.

Через секунду леди открыла глаза и увидела девочку, и девочка бросилась к ней и, поднявшись на цыпочки, чтобы спрятать лицо у нее на груди, прильнула к матери с каким-то страстным отчаянием, отнюдь не свойственным ее возрасту.

– Ах, Боже мой! – с раздражением сказал мистер Домби, вставая. – Право же, ты очень неблагоразумна и опрометчива. Пожалуй, следует обратиться к доктору Пепсу, не будет ли он так любезен еще раз подняться сюда. Я пойду. Мне незачем просить вас, – добавил он, задерживаясь на секунду возле кушетки перед камином, – проявить сугубую заботу об этом юном джентльмене, миссис…

– Блокит, сэр? – подсказала сиделка, приторная увядшая особа с аристократическими замашками, которая не решилась объявить свое имя как непреложный факт и только назвала его в виде смиренной догадки.

– Об этом юном джентльмене, миссис Блокит.

– Да, конечно. Помню, когда родилась мисс Флоренс…

– Да, да, да, – сказал мистер Домби, наклоняясь над плетеной колыбелькой и в то же время слегка сдвигая брови. – Что касается мисс Флоренс, то все это прекрасно, но сейчас другое дело. Этому юному джентльмену предстоит выполнить свое назначение. Назначение, мальчуган! – После такого неожиданного обращения к младенцу он поднес его ручку к своим губам и поцеловал ее; затем, опасаясь, по-видимому, что этот жест может умалить его достоинство, удалился в некотором замешательстве.

Доктор Паркер Пепс, один из придворных врачей и человек, пользовавшийся великой славой за помощь, оказываемую им при увеличении аристократических семейств, шагал, заложив руки за спину, по гостиной, к невыразимому восхищению домашнего врача, который последние полтора месяца разглагольствовал среди своих пациентов, друзей и знакомых о предстоящем событии, по случаю коего ожидал с часа на час, днем и ночью, что его призовут вместе с доктором Паркером Пепсом.

– Ну, сэр, – сказал доктор Паркер Пепс низким, глубоким, звучным голосом, приглушенным по случаю события, как закутанный дверной молоток, – находите ли вы, что ваше посещение подбодрило вашу милую супругу?

Мистер Домби был совершенно сбит с толку вопросом. Он так мало думал о больной, что не в состоянии был на него ответить. Он сказал, что ему доставило бы удовольствие, если бы доктор Паркер Пепс согласился еще раз подняться наверх.

– Прекрасно. Мы не должны скрывать от вас, сэр, – произнес доктор Паркер Пепс, – что заметен некоторый упадок сил у ее светлости герцогини… прошу прощения: я путаю имена… я хотел сказать – у вашей любезной супруги. Заметна некоторая слабость и вообще отсутствие жизнерадостности, которые нам желательно было бы… не…

– Наблюдать, – подсказал домашний врач, снова наклоняя голову.

– Вот именно! – произнес доктор Паркер Пепс. – Которые нам желательно было бы не наблюдать. Обнаруживается, что организм леди Кенкеби… простите: я хотел сказать – миссис Домби, я путаю имена больных…

– Столь многочисленных, – прошептал домашний врач, – право же, нельзя ожидать… в противном случае это было бы чудом… практика доктора Паркера Пепса в Вест-Энде…

– Благодарю вас, – сказал доктор, – вот именно. Обнаруживается, говорю я, что организм нашей пациентки перенес потрясение, от которого он может оправиться только с помощью напряженного и упорного…

– И энергического, – прошептал домашний врач.

– Вот именно, – согласился доктор, – и энергического усилия. Мистер Пилкинс, здесь присутствующий, который, занимая положение медика-консультанта в этом семействе – не сомневаюсь, что нет человека, более достойного занимать это положение…

– О! – прошептал домашний врач. – Похвала сэра Хьюберта Стэнли!

– Очень любезно с вашей стороны, – отозвался доктор Паркер Пепс. – Мистер Пилкинс, который благодаря своему положению превосходно знает организм пациентки в нормальном его состоянии (знание весьма ценное для наших заключений при данных обстоятельствах), разделяет мое мнение, что в настоящем случае природе надлежит сделать энергическое усилие и что если наш очаровательный друг, графиня Домби – прошу прощения! – миссис Домби будет не…

– В состоянии, – подсказал домашний врач.

– Сделать надлежащее усилие, – продолжал доктор Паркер Пепс, – то может наступить кризис, о чем мы оба будем искренне сожалеть.

После этого они стояли несколько секунд с опущенными глазами. Затем по знаку, молча поданному доктором Паркером Пепсом, они отправились наверх, домашний врач открыл дверь перед знаменитым специалистом и последовал за ним с раболепнейшей учтивостью.

Утверждать, что мистер Домби не был по-своему опечален этим сообщением, значило бы отнестись к нему несправедливо. Он был не из тех, о ком можно с правом сказать, что этот человек бывал когда-нибудь испуган или потрясен; но несомненно он чувствовал, что, если жена заболеет и зачахнет, он будет очень огорчен и обнаружит среди своего столового серебра, мебели и прочих домашних вещей отсутствие некоего предмета, которым весьма стоило обладать и потеря коего не может не вызвать искреннего сожаления. Однако это было бы, разумеется, холодное, деловое, приличествующее джентльмену, сдержанное сожаление.

Его размышления на эту тему были прерваны сначала шорохом платья на лестнице, а затем внезапно ворвавшейся в комнату леди, скорее пожилой, чем юной, но одетой как молоденькая, в особенности если судить по туго затянутому корсету, которая, подбежав к нему, – что-то напряженное в ее лице и манерах свидетельствовало о сдержанном возбуждении, – обвила руками его шею и сказала, задыхаясь:

– Дорогой мой Поль! Он – вылитый Домби!

– Ну-ну! – отвечал брат, ибо мистер Домби был ее братом. – Я нахожу, что в нем действительно есть фамильные черты. Не волнуйтесь, Луиза.

– Это очень глупо с моей стороны, – сказала Луиза, садясь и вынимая носовой платок, – но он… он такой настоящий Домби! Я никогда в жизни не видела подобного сходства!

– Но как сама Фанни? – спросил мистер Домби. – Что с Фанни?

– Дорогой мой Поль, – отозвалась Луиза, – решительно ничего. Поверь мне – решительно ничего. Осталось, конечно, утомление, но ничего похожего на то, что испытала я с Джорджем или с Фредериком. Необходимо сделать усилие. Вот и все. Ах, если бы милая Фанни была Домби… Но, полагаю, она сделает это усилие; не сомневаюсь, она его сделает. Зная, что это требуется от нее во исполнение долга, она, конечно, сделает. Дорогой мой Поль, знаю, что с моей стороны очень слабохарактерно и глупо так дрожать и трепетать с головы до ног, но я чувствую такое головокружение, что принуждена попросить у вас рюмку вина и кусок вон того торта. Я думала, что вывалюсь из окна на лестнице, когда спускалась вниз, навестив милую Фанни и этого чудного ангелочка. – Последние слова были вызваны внезапным и ярким воспоминанием о младенце.

Вслед за ними раздался тихий стук в дверь.

– Миссис Чик, – произнес за дверью медоточивый женский голос, – милый друг, как вы себя чувствуете сейчас?

– Дорогой мой Поль, – тихо сказала Луиза, вставая, – это мисс Токс. Добрейшее создание! Не будь ее, я бы никогда не могла добраться сюда! Мисс Токс – мой брат, мистер Домби. Поль, дорогой мой, – это мой лучший друг, мисс Токс.

Леди, столь выразительно представленная, была долговязая, тощая и до крайности поблекшая особа; казалось, на нее не было отпущено первоначально то, что торговцы мануфактурой называют «стойкими красками», и она мало-помалу вылиняла. Не будь этого, ее можно было бы назвать ярчайшим образцом любезности и учтивости. От долгой привычки восторженно прислушиваться ко всему, что говорится при ней, и смотреть на говоривших так, словно она мысленно запечатлевает их образы в своей душе, дабы не расставаться с ними до конца жизни, голова у нее совсем склонилась к плечу. Руки обрели судорожную привычку подниматься сами собою в безотчетном восторге. Восторженным был и взгляд. Голос у нее был сладчайший, а на носу, чудовищно орлином, красовалась шишка в самом центре переносицы, откуда нос устремлялся вниз, как бы приняв нерушимое решение никогда и ни при каких обстоятельствах не задираться.

Платье мисс Токс, вполне элегантное и благопристойное, было, впрочем, несколько мешковато и убого. Она имела обыкновение украшать странными чахлыми цветочками шляпки и чепцы. Неведомые травы появлялись иной раз в ее волосах; и было отмечено любопытными, что у всех ее воротничков, оборочек, косынок, рукавчиков и прочих воздушных принадлежностей туалета – в сущности у всех вещей, какие она носила и какие имели два конца, коим надлежало соединиться, – эти два конца никогда не бывали в добром согласии и не желали сойтись без борьбы. Зимой она носила меха – пелерины, боа и муфты, – на которых волос неудержимо топорщился и никогда не бывал приглажен. У нее было пристрастье к небольшим ридикюлям с замочками, которые при защелкивании стреляли, словно маленькие пистолеты; и, нарядившись в парадное платье, она надевала на шею жалкий медальон, изображающий старый рыбий глаз, лишенный какого бы то ни было выражения. Эти и другие подобные же черточки способствовали распространению слухов, что мисс Токс, как говорится, леди с ограниченными средствами, при которых она изворачивается на все лады. Быть может, ее манера семенить ногами поддерживала это мнение и наводила на мысль, что рассечение обычного шага на два или на три объясняется ее привычкой из всего извлекать наибольшую выгоду.

– Уверяю вас, – сказала мисс Токс, делая изумительный реверанс, – что честь быть представленной мистеру Домби является наградой, которой я давно добивалась, но в данный момент никак не ожидала. Дорогая миссис Чик… смею ли назвать вас – Луиза?

Миссис Чик взяла мисс Токс за руку, прислонила ее руку к своей рюмке, проглотила слезу и тихим голосом сказала:

– Благослови вас Бог!

– Дорогая моя Луиза, – промолвила мисс Токс, – мой милый друг, как вы себя чувствуете теперь?

– Лучше, – ответила миссис Чик. – Выпейте вина. Вы волновались почти так же, как и я, и несомненно нуждаетесь в подкреплении.

Конечно, мистер Домби исполнил обязанность хозяина дома.

– Мисс Токс, Поль, – продолжала миссис Чик, все еще держа ее за руку, – зная, с каким нетерпением я ждала сегодняшнего события, приготовила для Фанни маленький подарок, который я обещала преподнести ей. Поль, это всего-навсего подушечка для булавок на туалетный столик, но я намерена сказать, должна сказать и скажу, что мисс Токс очень мило подыскала изречение, приличествующее событию. Я нахожу, что «Добро пожаловать, малютка Домби» – это сама поэзия!

– Это такое приветствие? – осведомился ее брат.

– О да, приветствие! – ответила Луиза.

– Но будьте справедливы ко мне, милая моя Луиза, – сказала мисс Токс голосом тихим и страстно умоляющим, – припомните, что только… я несколько затрудняюсь высказать свою мысль… только неуверенность в исходе побудила меня позволить себе такую вольность. «Добро пожаловать, маленький Домби» более соответствовало бы моим чувствам, в чем, конечно, вы не сомневаетесь. Но неизвестность, сопутствующая этим небесным пришельцам, надеюсь, послужит оправданием тому, что в противном случае показалось бы недопустимой фамильярностью.

Мисс Токс отвесила при этом изящный поклон, предназначавшийся мистеру Домби, на который сей джентльмен снисходительно ответил. Преклонение перед Домби и Сыном, даже в том виде, как оно выразилось в предшествовавшем разговоре, было столь ему приятно, что сестра его, миссис Чик, хотя он склонен был считать ее особой слабохарактерной и добродушной, могла возыметь на него большее влияние, чем кто бы то ни было.

– Да, – сказала миссис Чик с кроткой улыбкой, – после этого я прощаю Фанни все!

Это было заявление в христианском духе, и миссис Чик почувствовала, что оно облегчило ей душу. Впрочем, ничего особенного не нужно было ей прощать невестке, или, вернее, ровно ничего, кроме того что та вышла замуж за ее брата – это уже само по себе являлось некоей дерзостью, – а затем родила девочку вместо мальчика, – поступок, который, как частенько говорила миссис Чик, не вполне отвечал ее ожиданиям и отнюдь не был достойной наградой за все внимание и честь, какие были оказаны этой женщине.

Так как мистер Домби был срочно вызван из комнаты, обе леди остались одни. Мисс Токс тотчас обнаружила склонность к судорожным подергиваниям.

– Я знала, что вы будете восхищены моим братом. Я вас заранее предупреждала, моя милая, – сказала Луиза.

Руки и глаза мисс Токс выразили, насколько она восхищена.

– А что касается его состояния, моя милая!

– Ах! – с глубоким чувством промолвила мисс Токс.

– Колос-сальное!

– А его умение держать себя, дорогая моя Луиза! – сказала мисс Токс. – Его осанка! Его благородство! В жизни своей я не видела ни единого портрета, который хотя бы наполовину отражал эти качества. Нечто, знаете ли, такое величавое, такое непреклонное; такие широкие плечи, такой прямой стан! Герцог Йоркский коммерческого мира, моя милочка, да и только, – сказала мисс Токс. – Вот как бы я его назвала!

– Что с вами, дорогой мой Поль? – воскликнула его сестра, когда он вернулся. – Как вы бледны! Что-нибудь случилось?

– К сожалению, Луиза, они мне сказали, что Фанни…

– О! Дорогой мой Поль, – перебила его сестра, вставая, – не верьте им! Если вы в какой-то мере полагаетесь на мой опыт, Поль, вы можете не сомневаться, что все благополучно, и ничего кроме усилия со стороны Фанни не требуется. А к этому усилию, – продолжала она, озабоченно снимая шляпу и деловито поправляя чепчик и перчатки, – следует ее побудить и даже в случае необходимости принудить. Теперь, дорогой мой Поль, пойдемте вместе наверх.

Мистер Домби, который, находясь под влиянием своей сестры по причине, уже упомянутой, действительно доверял ей как опытной и расторопной матроне, согласился и немедленно последовал за нею в комнату больной.

Его жена все так же лежала на кровати, прижимая к груди маленькую дочь. Девочка прильнула к ней так же страстно, как и раньше, и не поднимала головы, не отрывала своей нежной щечки от лица матери, не смотрела на окружающих, не говорила, не шевелилась, не плакала.

– Тревожится без девочки, – шепнул доктор мистеру Домби. – Мы сочли нужным снова впустить ее.

Так торжественно тихо было у постели, и оба медика, казалось, смотрели на неподвижную фигуру с таким состраданием и такою безнадежностью, что миссис Чик на секунду отвлеклась от своих намерений. Но тотчас, призвав на помощь мужество и то, что она называла присутствием духа, она села у кровати и сказала тихим внятным голосом, как говорит человек, старающийся разбудить спящего:

– Фанни! Фанни!

Ни звука в ответ, только громкое тиканье часов мистера Домби и часов доктора Паркера Пепса, словно состязавшихся в беге среди мертвой тишины.

– Фанни, милая моя, – притворно веселым тоном сказала миссис Чик, – мистер Домби пришел вас навестить. Не хотите ли с ним поговорить? К вам в постель собираются положить вашего мальчика – вашего малютку, Фанни, вы, кажется, почти не видели его; но этого нельзя сделать, пока вы не будете чуточку бодрее. Не думаете ли вы, что пора бы уже чуточку приободриться? Что?

Она приблизила ухо к постели и прислушалась, в то же время окинув взглядом окружающих и подняв палец.

– Что? – повторила она. – Что вы сказали, Фанни? Я не расслышала.

Ни слова, ни звука в ответ. Часы мистера Домби и часы доктора Паркера Пепса словно ускорили бег.

– Право же, Фанни, милая моя, – сказала золовка, меняя позу и помимо своей воли заговорив менее уверенно и более серьезно, – мне придется на вас рассердиться, если вы не подбодритесь. Необходимо, чтобы вы сделали усилие – быть может, очень напряженное и мучительное усилие, которое вы не расположены делать, но ведь вы знаете, Фанни, в этом мире все требует усилий, и мы не должны уступать, когда столь многое от нас зависит. Ну-ка! Попытайтесь! Право же, придется мне вас пожурить, если вы этого не сделаете!

В спустившейся тишине состязание в беге стало неистовым и ожесточенным. Часы словно налетали друг на друга и подставляли друг другу ножку.

– Фанни! – продолжала Луиза, озираясь с нарастающей тревогой. – Вы хоть взгляните на меня. Откройте только глаза, чтобы показать, что вы меня слышите и понимаете; хорошо? Боже мой, что же нам делать, джентльмены?

Оба медика, стоявшие по обеим сторонам кровати, обменялись взглядами, и домашний врач, нагнувшись, шепнул что-то на ухо девочке. Не понимая смысла его слов, малютка повернула к нему мертвенно-бледное лицо с глубокими темными глазами, но не разжала объятий.

Снова шепот.

– Мама! – сказала девочка.

– Мама! – рыдая, воскликнула девочка. – О мамочка, мамочка!

Доктор мягко отвел рассыпавшиеся кудри ребенка от лица и губ матери. Увы, они лежали недвижно – слишком слабо было дыхание, чтобы их пошевелить.

Так, держась крепко за эту хрупкую тростинку, прильнувшую к ней, мать уплыла в темный и неведомый океан, который омывает весь мир.

в которой своевременно принимаются меры по случаю неожиданного стечения обстоятельств, возникающих иногда в самых благополучных семействах

– Я никогда не перестану радоваться тому, – заявила миссис Чик, – что сказала, когда меньше всего могла предвидеть случившееся, – право же, меня словно что-то осенило, – сказала тогда, что все прощаю бедной дорогой Фанни. Что бы ни случилось, это навсегда останется для меня утешением!

Это внушительное замечание миссис Чик сделала в гостиной, куда спустилась сверху (она надзирала за портнихами, занятыми шитьем семейного траура). Она изрекла его в назидание мистеру Чику, дородному лысому джентльмену, с очень широким лицом, который постоянно держал руки в карманах и обладал прирожденной склонностью насвистывать и мурлыкать песенки – склонностью, каковую он, сознавая неприличие подобных звуков в доме скорби, не без труда подавлял в настоящее время.

– Не переутомляйся, Лу, – сказал мистер Чик, – а не то у тебя будет припадок. Ля-ля-ля пам-пам-пим! Ах, Боже мой, забыл! Сегодня мы живы, а завтра умрем!

Миссис Чик удовольствовалась укоризненным взглядом, а затем продолжала свою речь.

– Да, – сказала она, – надеюсь, это потрясающее событие послужит для всех нас предостережением и научит нас бодриться и своевременно делать усилия, когда они от нас требуются. Из всего можно извлечь мораль, если бы мы только умели ею пользоваться. Наша будет вина, если мы и сейчас упустим эту возможность.

Мистер Чик нарушил торжественную тишину, наступившую вслед за этим замечанием, в высшей степени неуместным напевом «Сапожник он был» и, оборвав его с некоторым смущением, произнес, что несомненно это наша вина, если мы не извлекаем пользы из таких печальных событий.

– Я полагаю, мистер Чик, что из них можно извлечь больше пользы, – возразила его супруга после недолгого молчания, – если не напевать «Школьной волынки» или не менее бессмысленного и бесчувственного мотива «рам-пам-пам-ляля-ля-лям» (которым мистер Чик действительно услаждал себя потихоньку и который миссис Чик воспроизвела с безграничным презрением).

– Это просто привычка, дорогая моя, – принес извинение мистер Чик.

– Вздор! Привычка! – отозвалась жена. – Если вы существо разумное, не приводите таких нелепых объяснений. Привычка! Если бы у меня развилась привычка (как вы это называете) разгуливать по потолку наподобие мух, думаю, что мне бы прожужжали все уши.

Казалось весьма правдоподобным, что такая привычка привлекла бы всеобщее внимание, а посему мистер Чик не посмел оспаривать это предположение.

– Как поживает младенец, Лу? – осведомился мистер Чик, желая переменить тему разговора.

– О каком младенце ты говоришь? – спросила миссис Чик. – Право же, ни один здравомыслящий человек не может себе представить, какое утро я провела там внизу, в столовой, с этой массой младенцев.

– Масса младенцев? – повторил мистер Чик, с тревогой озираясь.

– Большинство сообразило бы, – продолжала миссис Чик, – что теперь, когда больше нет с нами бедной милой Фанни, возникает необходимость подыскать кормилицу.

– О! А! – произнес мистер Чик. – Трам-там… – такова жизнь, хотел я сказать. Надеюсь, ты нашла себе по вкусу, дорогая моя.

– Конечно, не нашла, – ответила миссис Чик, – и вряд ли найду, насколько я могу предвидеть. А тем временем ребенок, конечно…

– Отправится ко всем чертям, – глубокомысленно заметил мистер Чик. – Несомненно.

– А нельзя ли временно воспользоваться чайником?

Если у него было намерение привести разговор к быстрому окончанию, он не мог бы сделать это с большим успехом. Бросив на него взгляд, выражавший безмолвную покорность судьбе, миссис Чик величественно прошествовала к окну и посмотрела сквозь жалюзи, привлеченная стуком колес. Мистер Чик, убедившись, что в настоящее время судьба против него, не сказал больше ни слова и удалился. Но не всегда бывало так с мистером Чиком. Он часто одерживал верх и в таких случаях сурово расправлялся с Луизой. В общем, в своих супружеских стычках они были хорошо подобранной, прекрасно уравновешенной парой, не дававшей друг другу спуску. Собственно говоря, было бы очень трудно биться об заклад, кто из них выиграет сражение. Часто, когда мистер Чик как будто уже был разбит, он внезапно переходил в наступление, пускал в ход оружие своей противницы, бряцал им под ухом миссис Чик и одерживал полную победу. Так как ему самому грозили такие же неожиданные удары со стороны миссис Чик, то их легкие столкновения проходили с переменным успехом, что действовало весьма воодушевляюще.

Мисс Токс прибыла на только что упомянутых колесах и ворвалась в комнату, едва переводя дух.

– Дорогая моя Луиза, – сказала мисс Токс, – место еще не занято?

– Нет, добрая вы душа, – отвечала миссис Чик.

– В таком случае, дорогая моя Луиза, – продолжала мисс Токс, – я верю и уповаю… Но подождите минутку, дорогая моя, я представлю вам заинтересованную сторону…

Сбежав вниз с такою же быстротой, с какой взбежала наверх, мисс Токс высадила заинтересованную сторону из наемной кареты и вскоре вернулась, ведя ее под конвоем.

Тогда только обнаружилось, что она применила это слово не как юридический или деловой термин, означающий одного индивида, а как имя существительное собирательное или объединяющее многих лиц, – ибо мисс Токс эскортировала пухлую и румяную, цветущую молодую женщину с лицом, похожим на яблоко, державшую на руках младенца; женщину помоложе, не такую пухлую, но также с лицом, похожим на яблоко, которая вела за руки двух пухлых ребятишек с лицами, похожими на яблоко; еще одного пухлого мальчика, также с лицом, похожим на яблоко, который шел самостоятельно; и, наконец, пухлого мужчину с лицом, похожим на яблоко, который нес на руках еще одного пухлого мальчика с лицом, похожим на яблоко, коего он спустил на пол и хриплым шепотом приказал ему «ухватиться за брата Джонни».

– Милая Луиза, – сказала мисс Токс, – зная о вашем великом беспокойстве и желая вас выручить, я отправилась в Королевское убежище для замужних женщин королевы Шарлотты, о котором вы забыли, и спросила, нет ли там кого-нибудь, кто, по их мнению, мог бы подойти. Нет, – сказали они, – таких не имеется. Уверяю вас, дорогая моя, когда они мне дали этот ответ, я готова была впасть в отчаяние. Но случилось так, что одна из королевских замужних женщин, услышав мой вопрос, напомнила надзирательнице об одной особе, которая вернулась к себе домой и которая, по ее мнению, несомненно окажется весьма подходящей. Как только я это услышала и получила подтверждение от надзирательницы – превосходная рекомендация, безупречный характер, – тотчас, дорогая моя, взяла адрес и снова в путь.

– Как это на вас похоже, милая, добрая Токс! – сказала Луиза.

– Ничуть не бывало, – отвечала мисс Токс. – Не говорите этого. Войдя в дом (безукоризненная чистота, дорогая моя! обедать можно прямо на полу), я застала все семейство за столом, и, чувствуя, что никакой рассказ не доставит вам и мистеру Домби такого успокоения, как вид их, всех вместе взятых, я привезла их сюда. Этот джентльмен, – продолжала мисс Токс, указывая на мужчину с лицом, похожим на яблоко, – отец. Не угодно ли вам, сэр, выйти немного вперед?

Мужчина с лицом, похожим на яблоко, смущенно подчинившись этому требованию, занял место в первом ряду, посмеиваясь и ухмыляясь.

– Это, разумеется, его жена, – сказала мисс Токс, указывая на женщину с младенцем. – Как поживаете, Полли?

– Очень хорошо, благодарю вас, сударыня, – ответила Полли.

Желая поискусней представить ее, мисс Токс задала этот вопрос с таким видом, как будто обращалась к старой знакомой, которую не видела недели две.

– Очень рада, – сказала мисс Токс. – Другая молодая женщина – ее незамужняя сестра, которая живет с ними и будет присматривать за ее детьми. Ее зовут Джемайма. Как поживаете, Джемайма?

– Очень хорошо, благодарю вас, сударыня, – отвечала Джемайма.

– Чрезвычайно этому рада, – сказала мисс Токс. – Надеюсь, так будет и впредь. Пятеро детей. Младшему шесть недель. Этот славный мальчуган с волдырем на носу – старший. Надеюсь, – добавила мисс Токс, окинув взглядом семейство, – волдырь у него не от рождения, а вскочил случайно?

Можно было разобрать, что мужчина с лицом, похожим на яблоко, прохрипел:

– Прошу прощения, сэр, – сказала мисс Токс, – вы говорите…

– Утюг, – повторил он.

– Ах да! – сказала мисс Токс. – Совершенно верно. Я забыла. Мальчуган в отсутствие матери понюхал горячий утюг. Вы совершенно правы. Когда мы подъезжали к дому, вы собирались любезно сообщить мне, что по профессии вы…

– Кочегар, – сказал мужчина.

– Кожедрал? – в ужасе воскликнула мисс Токс.

– Кочегар, – повторил мужчина. – На паровозе.

– О! Вот как! – отозвалась мисс Токс, глядя на него глубокомысленно и как будто все еще не совсем понимая, что это значит. – А как вам это нравится, сэр?

– Что, сударыня? – спросил мужчина.

– Вот это, – сказала мисс Токс. – Ваша профессия.

– Пожалуй, нравится, сударыня. Иной раз зола забивается сюда, – он указал на грудь, – и голос делается хриплым, вот как сейчас. Но это от золы, сударыня, а не от сварливости.

Казалось, мисс Токс столь мало почерпнула из этого ответа, что затруднялась продолжать разговор. Но миссис Чик тотчас же пришла ей на помощь, приступив к внимательнейшему рассмотрению Полли, детей, брачного свидетельства, рекомендаций и так далее. Полли вышла невредимой из этого трудного испытания, после чего миссис Чик отправилась с докладом к своему брату и в качестве яркой иллюстрации к докладу и в подтверждение его захватила с собой двух самых румяных маленьких Тудлей – фамилия яблоколицего семейства была Тудль.

Со смерти жены мистер Домби не выходил из своей комнаты, погруженный в размышления о юности, воспитании и предназначении своего младенца-сына. Что-то угнетало его жесткое сердце, что-то более холодное и тяжелое, чем обычное его бремя; но это было сознание потери, понесенной скорее ребенком, чем им самим, пробудившее в нем вместе с грустью чуть ли не досаду. Было унизительно и тяжело думать, что из-за пустяка жизни и развитию, на которые он возлагал такие надежды, с самого же начала грозит опасность, что Домби и Сын может пошатнуться из-за какой-то кормилицы. И, однако, в своей гордыне и ревности он с такою горечью размышлял о зависимости – на первых же шагах к осуществлению заветного желания – от наемной служанки, которая временно будет для его ребенка всем тем, чем была бы его собственная жена благодаря союзу с ним, что при каждом новом отводе кандидатки он испытывал тайную радость. Но настал момент, когда он не мог долее колебаться между этими двумя чувствами. Тем более что не было, казалось, никаких сомнений в пригодности Полли Тудль, о которой доложила его сестра, не поскупившись на похвалы неутомимой дружбе мисс Токс.

– Дети на вид здоровые, – сказал мистер Домби. – Но подумать только, что когда-нибудь они вздумают притязать на некое родство с Полем! Уведите их, Луиза! Покажите мне эту женщину и ее мужа.

Миссис Чик унесла нежную пару Тудлей и вскоре вернулась с более грубой парой, которую пожелал увидеть брат.

– Любезная, – сказал мистер Домби, поворачиваясь в своем кресле всем туловищем, словно у него не было конечностей и суставов, – мне сообщили, что вы бедны и хотите зарабатывать деньги, поступив кормилицей к маленькому мальчику, моему сыну, который преждевременно лишился той, кого никогда не удастся заменить. Я не возражаю против того, чтобы вы таким путем способствовали благосостоянию вашей семьи. Насколько я могу судить, вы производите впечатление порядочной особы. Но я должен вам поставить два-три условия, прежде чем вы займете это место в моем доме. Пока вы будете здесь жить, я настаиваю, чтобы вас всегда называли… ну, скажем, Ричардс… фамилия простая и приличная. Вы не возражаете против того, чтобы вас звали Ричардс? Можете посоветоваться с мужем.

Так как муж только посмеивался да ухмылялся и проводил правой рукой по губам, слюнявя ладонь, миссис Тудль, безуспешно подтолкнув его раз-другой локтем, присела и ответила, что, «быть может, если она должна отказаться от своего имени, об этом не забудут при назначении ей жалованья».

– О, разумеется, – сказал мистер Домби. – Я желаю, чтобы это было принято во внимание при оплате. Затем, Ричардс, если вы будете ходить за моим осиротевшим ребенком, я хочу, чтобы вы запомнили следующее: вы будете получать щедрое вознаграждение за исполнение некоторых обязанностей, причем я желаю, чтобы в течение этого времени вы как можно реже видели свою семью. Когда минует надобность в ваших услугах, когда вы перестанете их оказывать и не будете больше получать жалованье, всякие отношения между нами прекращаются. Вы меня понимаете?

Миссис Тудль как будто сомневалась в этом; что же касается до самого Тудля, то, очевидно, он нисколько не сомневался в том, что ничего не понимает.

– У вас у самой есть дети, – сказал мистер Домби. – В наш договор отнюдь не входит, что вы должны привязаться к моему ребенку или что мой ребенок должен привязаться к вам. Я не жду и не требую чего-либо в этом роде. Как раз наоборот. Когда вы отсюда уйдете, вы расторгнете отношения, которые являются всего-навсего договором о купле-продаже, о найме, и устранитесь. Ребенок перестанет вспоминать о вас; и вы будьте так добры – не вспоминайте о ребенке.

Миссис Тудль, разрумянившись чуть-чуть сильнее, чем раньше, выразила надежду, «что она свое место знает».

– Надеюсь, что знаете, Ричардс, – сказал мистер Домби. – Нисколько не сомневаюсь, что вы его прекрасно знаете. В самом деле, это так ясно и очевидно, что иначе и быть не может. Луиза, дорогая моя, условьтесь с Ричардс о жалованье, и пусть она его получает, когда и как ей будет угодно. Мистер, как вас там зовут, я хочу вам кое-что сказать.

Задержанный таким образом на пороге в тот момент, когда он собирался выйти вслед за женой из комнаты, Тудль вернулся и остался наедине с мистером Домби. Это был сильный, неуклюжий, сутулый, неповоротливый, лохматый человек в мешковатом костюме, с густыми волосами и бакенбардами, ставшими темнее, чем были от природы, быть может, благодаря дыму и угольной пыли, с мозолистыми, узловатыми руками и квадратным лбом, шершавым, как дубовая кора. Полная противоположность во всех отношениях мистеру Домби, который был одним из тех чисто выбритых, холеных, богатых джентльменов, которые блестят и хрустят, как новенькие кредитные билеты, и кажется, будто их искусственно взбадривает возбуждающее действие золотого душа.

– У вас, кажется, есть сын? – спросил мистер Домби.

– Четверо их. Четверо и одна девочка. Все здравствуют.

– Да ведь у вас едва хватает средств их содержать? – сказал мистер Домби.

– Есть еще одна штука, сэр, которая мне никак не по средствам.

– Что именно?

– Кое-как, сэр.

– Писать?

– Мелом, сэр?

– Чем угодно.

– Пожалуй, мог бы как-нибудь управиться с мелом, если бы понадобилось, – подумав, сказал Тудль.

– А ведь вам, полагаю, – сказал мистер Домби, – года тридцать два – тридцать три.

– Полагаю, что примерно столько, – отвечал Тудль, снова подумав.

– В таком случае почему же вы не учитесь? – спросил мистер Домби.

– Да вот я и собираюсь. Один из моих мальчуганов будет меня обучать, когда подрастет и сам пойдет в школу.

– Так! – сказал мистер Домби, посмотрев на него внимательно и не очень благосклонно, в то время как тот стоял, обозревая комнату (преимущественно потолок) и по-прежнему проводя рукою по губам. – Вы слышали, что я сказал только что вашей жене?

– Полли слышала, – отвечал Тудль, махнув через плечо шляпой в сторону двери с видом полного доверия к своей лучшей половине. – Все в порядке.

– Так как вы, по-видимому, все предоставляете ей, – сказал Домби, обескураженный в своем намерении еще внушительнее изложить свою точку зрения мужу как сильнейшему, – то, полагаю, не имеет смысла говорить о чем бы то ни было с вами.

– Ровно никакого, – отвечал Тудль. – Полли слышала. Уж она-то не зевает, сэр.

– В таком случае я вас не задерживаю дольше, – сказал разочарованный мистер Домби. – Где вы работали раньше и где теперь работаете?

– Все больше под землей, сэр, покуда не женился. Потом я выбрался на поверхность. Разъезжаю по одной из этих железных дорог, с той поры как их построили.

Подобно тому, как последняя соломинка может сломать спину нагруженного верблюда, так это сообщение о шахте сокрушило слабеющий дух мистера Домби. Он указал на дверь мужу кормилицы своего сына; когда тот охотно удалился, мистер Домби повернул ключ и стал ходить по комнате, одинокий и несчастный. Несмотря на все свое накрахмаленное, непроницаемое величие и хладнокровие, он смахивал при этом слезы и часто повторял с волнением, которого ни за что на свете не согласился бы проявить на людях: «Бедный мальчик!»

Быть может, характерно для гордыни мистера Домби, что о самом себе он сожалел через ребенка. Не «бедный я!», не бедный вдовец, принужденный довериться жене невежественного простака, который всю жизнь работал «все больше под землей», но в чью дверь ни разу не постучалась Смерть и за чей стол ежедневно садилось четверо сыновей, но – «бедный мальчик!»

Эти слова были у него на устах, когда ему пришло в голову – и это свидетельствует о сильном тяготении его надежд, страхов и всех его мыслей к единому центру, – что великое искушение встает на пути этой женщины. Ее новорожденный тоже мальчик. Не может ли она подменить ребенка?

Хотя он вскоре облегченно отогнал это предположение как романтическое и неправдоподобное, – но все же возможное, чего нельзя было отрицать, – он невольно развил его, представив мысленно, каково будет его положение, если он, состарившись, обнаружит такой обман. В состоянии ли будет человек при таких условиях отнять у самозванца то, что создано многолетней привычкой, уверенностью и доверием, и отдать все чужому?

Когда несвойственное ему волнение улеглось, эти опасения постепенно рассеялись, хотя тень их осталась, и он принял решение наблюдать внимательно за Ричардс, скрывая это от окружающих. Находясь теперь в более спокойном расположении духа, он пришел к выводу, что общественное положение этой женщины является скорее благоприятным обстоятельством, ибо оно уже само по себе отдаляет ее от ребенка и сделает их разлуку легкой и естественной.

Тем временем между миссис Чик и Ричардс было заключено и скреплено соглашение с помощью мисс Токс, а Ричардс, которой с большими церемониями вручили, словно некий орден, младенца Домби, передала своего собственного ребенка со слезами и поцелуями Джемайме. Затем было подано вино, чтобы поднять дух семейства.

– Не хотите ли выпить стаканчик, сэр? – предложила мисс Токс, когда явился Тудль.

– Благодарю вас, сударыня, – сказал Тудль, – уж коли вы угощаете…

– И вы с радостью оставляете свою славную жену в таком прекрасном доме, не так ли, сэр? – продолжала мисс Токс, украдкой кивая ему и подмигивая.

– Нет, сударыня, – сказал Тудль. – Пью за то, чтобы она опять была дома.

При этом Полли еще сильнее заплакала. Посему миссис Чик, которая, как и подобает матроне, обеспокоилась, как бы чрезмерная скорбь не причинила ущерба маленькому Домби («молоко пропадет, пожалуй», – шепнула она мисс Токс), поспешила на выручку.

– Ваш малютка, Ричардс, будет превосходно себя чувствовать с вашей сестрой Джемаймой, – сказала миссис Чик, – а вам нужно только сделать усилие, – в этом мире, знаете ли, все требует усилий, Ричардс, – чтобы быть совершенно счастливой. С вас уже сняли мерку для траурного платья, не так ли, Ричардс?

– Да-а, сударыня, – всхлипывала Полли.

– И оно будет прекрасно сидеть на вас, я уверена, – сказала миссис Чик, – потому что эта же молодая особа сшила мне много платьев. И из лучшей материи!

– Ах, вы будете такой франтихой, – сказала мисс Токс, – что муж вас не узнает. Не правда ли, сэр?

– Я бы ее узнал в чем угодно и где угодно, – проворчал Тудль.

Было ясно, что Тудля не подкупишь.

– А что касается стола, Ричардс, – продолжала миссис Чик, – то к вашим услугам будет все самое лучшее. Ежедневно вы будете сами заказывать себе обед; и все, чего бы вы ни пожелали, тотчас вам приготовят, словно вы какая-нибудь леди.

– Да, разумеется! – с большою готовностью подхватила мисс Токс. – И портер – в неограниченном количестве, правда, Луиза?

– О, несомненно! – отвечала в том же тоне миссис Чик. – Придется только, милая моя, слегка воздерживаться от овощей.

– И, пожалуй, пикулей, – подсказала мисс Токс.

– За этими исключениями, моя дорогая, – сказала Луиза, – она может руководствоваться своими вкусами и ни в чем себе не отказывать.

– А затем вам, конечно, известно, – сказала мисс Токс, – как она любит своего собственного дорогого малютку, и я уверена, Луиза, вы не осуждаете ее за то, что она его любит?

– О нет! – воскликнула миссис Чик, полная великодушия.

– Однако, – продолжала мисс Токс, – она, естественно, должна интересоваться своим юным питомцем и почитать за честь, что на ее глазах маленький херувим, тесно связанный с высшим обществом, ежедневно черпает силы из единого для всех источника. Не правда ли, Луиза?

– Совершенно верно! – подтвердила миссис Чик. – Вы видите, моя дорогая, она уже совершенно спокойна и довольна и собирается весело и с улыбкой попрощаться со своей сестрой Джемаймой, своими малютками и со своим добрым честным мужем. Не правда ли, дорогая моя?

– О да! – воскликнула мисс Токс. – Разумеется!

Несмотря на это, бедная Полли перецеловала их всех с великой скорбью и наконец убежала, чтобы ускользнуть от более нежного прощанья с детьми. Но эта хитрость не увенчалась заслуженным успехом, ибо один из младших мальчиков, угадав ее намерение, тотчас начал карабкаться – если можно применить это слово с сомнительной этимологией – вслед за нею на четвереньках по лестнице, а старший (известный в семье под кличкой Байлера – в честь паровоза) отбивал дьявольскую чечетку сапогами в знак своего огорчения; к нему присоединились и все прочие члены семейства.

Множество апельсинов и полупенсов, посыпавшихся на всех без исключения юных Тудлей, успокоили первые приступы горя, и семейство было поспешно отправлено домой в наемной карете, которую задержали специально для этой цели. Дети под охраной Джемаймы теснились у окна и всю дорогу роняли апельсины и полупенсы. Сам мистер Тудль предпочел ехать на запятках среди торчавших гвоздей – способ передвижения для него самый привычный.

в которой мистер Домби показан во главе своего домашнего департамента как человек и отец

Похороны скончавшейся леди «состоялись», к полному удовольствию владельца похоронного бюро, а также и всего окрестного населения, которое обычно расположено в таких случаях к придиркам и склонно возмущаться каждым промахом и упущением в церемонии, после чего многочисленные домочадцы мистера Домби вновь заняли соответствующие им места в домашней системе. Этот маленький мирок, подобно великому внешнему миру, отличался способностью быстро забывать своих умерших; и когда кухарка сказала: «У леди был кроткий нрав», а экономка сказала: «Таков наш удел», а дворецкий сказал: «Кто бы мог это подумать?», а горничная сказала, что «она едва может этому поверить», а лакей сказал: «Это похоже на сон», – событие окончательно покрылось ржавчиной, и они начали подумывать о том, что и траур их порыжел от носки.

Ричардс, которую держали наверху в почетном плену, заря новой жизни казалась холодной и серой. У мистера Домби был большой дом на теневой стороне темной, но элегантной улицы с высокими домами, между Портленд-Плейс и Брайанстонсквер. Это был угловой дом с просторными «двориками» , куда выходили погреба, которые хмуро взирали на свет своими зарешеченными окнами и презрительно щурились косоглазыми дверьми, ведущими к мусорным ящикам. Это был величественный и мрачный дом с полукруглым задним фасадом, с анфиладой зал, выходивших окнами на усыпанный гравием двор, где два чахлых дерева с почерневшими стволами скорее стучали, чем шелестели, – так были прокопчены их листья. Летом солнце заглядывало в эту улицу только по утрам, примерно в час первого завтрака, появляясь вместе с водовозами, старьевщиками, торговцами геранью, починщиком зонтов и человеком, который на ходу позвякивал колокольчиком от голландских часов. Вскоре оно вновь скрывалось, чтобы больше уже не показываться в тот день, а музыканты и бродячий Панч, скрываясь вслед за ним, уступали улицу самым заунывным шарманкам и белым мышам или иной раз дикобразу – чтобы разнообразить увеселительные номера; а в сумерках дворецкие, когда их хозяева обедали в гостях, появлялись у дверей своих домов, и фонарщик каждый вечер терпел неудачу, пытаясь с помощью газа придать улице более веселый вид.

И внутри этот дом был так же мрачен, как снаружи. После похорон мистер Домби распорядился накрыть мебель чехлами, – быть может, желая сохранить ее для сына, с которым были связаны все его планы, – и не производить уборки в комнатах, за исключением тех, какие он предназначал для себя в нижнем этаже. Тогда таинственные сооружения образовались из столов и стульев, составленных посреди комнат и накрытых огромными саванами. Ручки колокольчиков, жалюзи и зеркала, завешенные газетами и журналами, ежедневными и еженедельными, навязывали отрывочные сообщения о смертях и страшных убийствах. Каждый канделябр, каждая люстра, закутанные в полотно, напоминали чудовищную слезу, падающую из глаза на потолке. Из каминов неслись запахи, как из склепа или сырого подвала. Портрет умершей и похороненной леди, в рамке, повитой трауром, наводил страх. Каждый порыв ветра, налетая из-за угла соседних конюшен, приносил клочья соломы, которая была постлана перед домом во время ее болезни и гниющие остатки которой еще сохранились по соседству; притягиваемые какой-то неведомой силой к порогу грязного, сдающегося внаем дома напротив, они с мрачным красноречием взывали к окнам мистера Домби.

Апартаменты, которые оставил для себя мистер Домби, сообщались с холлом и состояли из гостиной, библиотеки (которая была, в сущности, туалетной комнатой, так что запах атласной и веленевой бумаги, сафьяна и юфти состязался здесь с запахом многочисленных пар башмаков) и оранжереи, или маленького застекленного будуара, откуда видны были упоминавшиеся выше деревья и – иной раз – крадущаяся кошка. Эти три комнаты были расположены одна за другой. По утрам, когда мистер Домби завтракал в одной из первых двух комнат, а также под вечер, когда он возвращался домой к обеду, раздавался звонок, призывавший Ричардс, которая являлась в застекленное помещение и там прогуливалась со своим юным питомцем. Бросая по временам взгляды на мистера Домби, сидевшего в темноте и посматривавшего на младенца из-за темной тяжелой мебели – в этом доме много лет прожил его отец и в обстановке оставалось немало старомодного и мрачного, – она стала размышлять о мистере Домби и его уединении, словно он был узником, заключенным в одиночную камеру, или странным привидением, которого нельзя ни окликнуть, ни понять.

Уже несколько недель кормилица маленького Поля Домби сама вела такую жизнь и проносила сквозь нее маленького Поля; и вот однажды, когда она вернулась наверх после меланхолической прогулки в угрюмых комнатах (она никогда не выходила из дому без миссис Чик, которая являлась по утрам в хорошую погоду, обычно в сопровождении мисс Токс, чтобы вывести на свежий воздух ее с младенцем, или, иными словами, торжественно водить их по улице, словно в похоронной процессии) и сидела у себя, – дверь медленно и тихо отворилась, и в комнату заглянула маленькая темноглазая девочка.

«Должно быть, это мисс Флоренс вернулась домой от своей тетки», – подумала Ричардс, еще ни разу не видевшая девочки.

– Надеюсь, вы здоровы, мисс?

– Это мой брат? – спросила девочка, указывая на младенца.

– Да, милочка, – ответила Ричардс. – Подойдите, поцелуйте его.

Но девочка, вместо того чтобы приблизиться, серьезно посмотрела ей в лицо и сказала:

– Что вы сделали с моей мамой?

– Господи помилуй, малютка! – воскликнула Ричардс. – Какой ужасный вопрос! Что я сделала? Ничего, мисс.

– Что они сделали с моей мамой? – спросила девочка.

– В жизни не видала такого чувствительного ребенка! – сказала Ричардс, которая, естественно, представила на ее месте одного из своих детей, осведомляющегося о ней при таких же обстоятельствах. – Подойдите поближе, милая моя мисс. Не бойтесь меня.

– Я вас не боюсь, – сказала девочка, подойдя к ней. – Но я хочу знать, что они сделали с моей мамой.

– Милочка, – сказала Ричардс, – вы носите это хорошенькое черное платьице в память своей мамы.

– Я помню маму во всяком платье, – возразила девочка со слезами на глазах.

– Но люди надевают черное, чтобы вспоминать о тех, кого уже нет.

– Где же они? – спросила девочка.

– Подойдите и сядьте возле меня, – сказала Ричардс, – а я вам что-то расскажу.

Тотчас догадавшись, что рассказ должен иметь какое-то отношение к ее вопросам, маленькая Флоренс положила шляпу, которую держала в руках, и присела на скамеечку у ног кормилицы, глядя ей в лицо.

– Жила когда-то на свете леди, – начала Ричардс, – очень добрая леди, и маленькая дочка горячо любила ее.

– Очень добрая леди, и маленькая дочка горячо любила ее, – повторила девочка.

– И вот, когда Бог пожелал, чтобы так случилось, она заболела и умерла.

Девочка вздрогнула.

– Умерла, и никто уже не увидит ее больше на этом свете, и ее зарыли в землю, где растут деревья.

– В холодную землю? – сказала девочка, снова вздрогнув.

– Нет! В теплую землю, – возразила Полли, воспользовавшись удобным случаем, – где некрасивые маленькие семена превращаются в прекрасные цветы, в траву и колосья и мало ли во что еще. Где добрые люди превращаются в светлых ангелов и улетают на небо.

Девочка, опустившая было голову, снова подняла глаза и сидела, пристально глядя на Полли.

– Так вот, послушайте-ка, – продолжала Полли, не на шутку взволнованная этим пытливым взглядом, своим желанием утешить ребенка, неожиданным своим успехом и недоверием к собственным силам. – Так вот, когда эта леди умерла, куда бы ее ни отнесли и где бы ни положили – все равно она пошла к Богу, и стала эта леди молиться ему, да, молиться, – повторила Полли, очень растроганная, ибо говорила от всей души, – о том, чтобы он научил ее маленькую дочку верить этому всем сердцем и знать, что там она счастлива и любит ее по-прежнему, и надеяться, и всю жизнь думать о том, чтобы когда-нибудь встретиться там с нею и больше никогда, никогда не расставаться.

– Это моя мама! – воскликнула девочка, вскакивая и обнимая Полли за шею.

– А девочка, – продолжала Полли, прижимая ее к груди, – маленькая дочка верила всем сердцем, и когда услыхала о том от незнакомой кормилицы, которая и рассказать-то хорошенько не умела, но сама была бедной матерью, только и всего, – дочка утешилась… уже не чувствовала себя такой одинокой… плакала и рыдала у нее на груди… пожалела малютку, лежавшего у нее на коленях и… ну, полно, полно! – говорила Полли, приглаживая кудри девочки и роняя на них слезы. – Полно, бедняжечка!

– Вот как, мисс Флой! Ну и рассердится же ваш папенька! – раздался резкий голос, принадлежавший невысокой смуглой девушке, казавшейся старше своих четырнадцати лет, с вздернутым носиком и черными глазами, похожими на бусинки из агата. – Да ведь вам строго-настрого было приказано, чтобы вы не ходили сюда и не надоедали кормилице.

– Она мне не надоедает, – последовал удивленный ответ Полли. – Я очень люблю детей.

– Ах, прошу прощенья, миссис Ричардс, но это, видите ли, ничего не значит, – возразила черноглазая девушка, которая была так резка и язвительна, что, казалось, могла довести человека до слез. – Быть может, я очень люблю съедобных улиток, миссис Ричардс, но отсюда еще не следует, что мне должны подавать их к чаю.

– Ну, это пустяки, – сказала Полли.

– Ах вот как, благодарю вас, миссис Ричардс! – воскликнула резкая девушка. – Однако будьте так любезны припомнить, что мисс Флой на моем попечении, а мистер Поль – на вашем.

– Но все же нам незачем ссориться, – сказала Полли.

– О да, миссис Ричардс, – подхватила задира. – Вовсе незачем, я этого не хочу, не для чего нам становиться в такие отношения, раз при мисс Флой место постоянное, а при мистере Поле – временное.

Задира не делала никаких пауз, выпаливая все, что хотела сказать, в одной фразе и по возможности одним духом.

– Мисс Флоренс только что вернулась домой? – спросила Полли.

– Да, миссис Ричардс, только что вернулась, и вот, мисс Флой, не успели вы и четверти часа провести дома, как уже третесь мокрым лицом о дорогое траурное платье, которое миссис Ричардс носит по вашей маменьке!

После такого выговора молодая задира, чье настоящее имя было Сьюзен Нипер, насильно оторвала девочку от ее нового друга – словно зуб вырвала. Но, казалось, она это сделала без всякого злого умысла, а скорее от чрезмерного служебного рвения.

– Теперь она опять дома и будет счастлива, – сказала Полли, кивая ей головой, и ободряющая улыбка появилась на добродушном ее лице. – А как же она обрадуется, когда увидит вечером своего дорогого папу!

– Эх, миссис Ричардс! – воскликнула мисс Нипер, тотчас подхватывая ее слова. – Полноте! Увидит своего дорогого папу, как бы не так! Хотела б я на это посмотреть!

– А разве она его не увидит? – спросила Полли.

– Э нет, миссис Ричардс, ее папенька чересчур уж много занят кем-то другим, да и покуда еще не было кого-то другого, она никогда не была любимицей; в этом доме девочек ни во что не ставят, миссис Ричардс, могу вас уверить!

Флоренс быстро переводила взгляд с одной няньки на другую, словно понимала и чувствовала, о чем идет речь.

– Вот тебе на! – воскликнула Полли. – Неужто мистер Домби не видал ее с той поры…

– Ну да, – перебила Сьюзен Нипер. – Не видал с той поры ни разу, да и раньше по месяцам почти не глядел на нее, и вряд ли признает в ней свою дочь, если завтра встретит на улице, а что до меня, миссис Ричардс, – хихикнув, добавила задира, – то я подозреваю, что он не знает о моем существовании.

– Милая крошка! – сказала Ричардс, имея в виду не мисс Нипер, а маленькую Флоренс.

– О да, здесь сущий ад на сто миль кругом, смею вас заверить, миссис Ричардс, не говоря, разумеется, о присутствующих, – сказала Сьюзен Нипер. – Желаю вам доброго утра, миссис Ричардс, ну-с, мисс Флой, извольте идти со мной и не упирайтесь, как непослушный, капризный ребенок, который не умеет вести себя примерно.

Несмотря на такое увещание и несмотря также на подталкивания Сьюзен Нипер, грозившие вывихом правого плеча, маленькая Флоренс вырвалась и нежно поцеловала своего нового друга.

– Прощайте! – сказала девочка. – Благослови вас Бог. Скоро я опять к вам приду, и вы ко мне придете. Сьюзен нам позволит. Позволите, Сьюзен?

В общем, задира была, по-видимому, добродушной маленькой особой, хотя и принадлежала к той школе воспитателей юных умов, которая считает, что детей, как и деньги, следует хорошенько встряхивать, тереть и перетирать, чтобы придать им блеск. Ибо, услышав эту просьбу, сопровождавшуюся умоляющими жестами и ласками, она скрестила ручки, покачала головой, и взгляд ее широко раскрытых черных глаз стал мягче.

– Нехорошо, что вы меня об этом просите, мисс Флой, вы ведь знаете, что я не могу вам отказать, но мы с миссис Ричардс подумаем, что тут можно сделать, если миссис Ричардс пожелает… мне, видите ли, миссис Ричардс, может быть, хочется прокатиться в Китай, но, быть может, я не знаю, как выбраться из лондонских доков.

Ричардс согласилась с этим заявлением.

– Не такое уж веселье царит в этом доме, – сказала мисс Нипер, – чтобы человеку захотелось большего одиночества, чем то, какое поневоле выносишь. Ваши Токсы и ваши Чики могут вырвать у меня по два передних зуба, миссис Ричардс, но это еще не причина, почему я должна предложить им всю челюсть.

Это заявление было также принято Ричардс как не вызывающее сомнений.

– Так будьте уверены, – сказала Сьюзен Нипер, – что я готова жить в дружбе, миссис Ричардс, покуда вы остаетесь при мистере Поле, если удастся что-нибудь выдумать, не нарушая открыто приказаний, но, Господи помилуй, мисс Флой, вы до сих пор еще не разделись, непослушная вы девочка, ступайте!

С этими словами Сьюзен Нипер, прибегнув к насилию, налетела на свою юную питомицу и вымела ее из комнаты.

Девочка, тоскующая и заброшенная, была такой кроткой, такой тихой и безответной, столько было в ней нежности, которая, казалось, никому не была нужна, и столько болезненной чуткости, которую, казалось, никто не замечал и не боялся ранить, что у Полли сжалось сердце, когда она снова осталась одна. Простой разговор между нею и осиротевшей девочкой растрогал ее материнское сердце не меньше, чем сердце ребенка; и так же, как ребенок, она почувствовала, что с этой минуты между ними возникли доверие и близость.

Несмотря на то, что мистер Тудль во всем полагался на Полли, она вряд ли превосходила его в области приобретенных познаний. Но она была наглядным образцом женской натуры, которая в целом может лучше, честнее, выше, благороднее, быстрее почувствовать и проявить большее постоянство в нежности и сострадании, самопожертвовании и преданности, чем натура мужская. Хотя она ничему не училась, она могла бы с самого начала дать мистеру Домби крупицу знания, которое, в этом случае, не поразило бы его впоследствии как молния.

Но мы уклонились в сторону. В настоящее время Полли помышляла только о том, как бы укрепить завоеванную благосклонность мисс Нипер и придумать способ, чтобы маленькая Флоренс могла быть с нею, не нарушая запретов и не проявляя непокорности. В тот же вечер представился удобный случай.

Как обыкновенно, она по звонку сошла вниз в застекленную комнату и долго прогуливалась с ребенком на руках, как вдруг, к великому ее изумлению и испугу, появился мистер Домби и остановился перед ней.

– Добрый вечер, Ричардс.

Все тот же строгий, чопорный джентльмен, каким она увидела его в тот первый день. Джентльмен с таким суровым взглядом, что она невольно потупилась и сделала реверанс.

– Как поживает мистер Поль, Ричардс?

– Растет, сэр, здоров.

– Вид у него здоровый, – сказал мистер Домби, всматриваясь с величайшим вниманием в крохотное личико, которое она приоткрыла, и, однако, притворяясь в какой-то мере равнодушным. – Надеюсь, вы получаете все, что хотите?

– Да, сэр, благодарю вас.

Однако она с таким замешательством дала этот ответ, что мистер Домби, который уже отошел от нее, остановился и снова повернулся к ней с вопросительным видом.

– Мне кажется, сэр, чтобы развлечь и развеселить ребенка, ничего не может быть лучше, как позволить другим детям играть около него, – набравшись храбрости, заметила Полли.

– Когда вы поступили сюда, Ричардс, – нахмурившись, сказал мистер Домби, – я, кажется, высказал желание, чтобы вы как можно реже виделись со своей семьей. Будьте добры, продолжайте свою прогулку.

С этими словами он удалился во внутренние комнаты, а Полли догадалась, что он совсем не понял ее намерения и что она впала в немилость, отнюдь не приблизившись к цели.

На следующий вечер, сойдя вниз, она увидела, что мистер Домби прогуливается по оранжерее. Она остановилась в дверях, смущенная этим необычным зрелищем, не зная, идти ли ей дальше, или отступить; он подозвал ее.

– Если вы действительно считаете, что такое общество полезно ребенку, – сказал он отрывисто, словно только что услышал предложение кормилицы, – то где же мисс Флоренс?

– Никого лучше не найти, чем мисс Флоренс, сэр, – с жаром подхватила Полли, – но со слов ее маленькой служанки я поняла, что им не…

Мистер Домби позвонил и зашагал по комнате, пока не явился слуга.

– Распорядитесь, чтобы мисс Флоренс приводили к Ричардс, когда она пожелает, отпускали с ней на прогулку и так далее. Распорядитесь, чтобы детям разрешали быть вместе, когда этого захочет Ричардс.

Железо было горячо, и Ричардс, смело принявшись его ковать, – это было доброе дело, и она не теряла мужества, хотя инстинктивно боялась мистера Домби, – пожелала, чтобы мисс Флоренс немедленно спустилась сюда и познакомилась со своим маленьким братом.

Она сделала вид, будто баюкает ребенка, когда слуга ушел исполнять поручение, но ей почудилось, что мистер Домби побледнел, что выражение его лица резко изменилось, что он быстро повернулся, словно хотел взять назад свои слова, ее слова или и те и другие, а удержал его только стыд.

И она была права. В последний раз он видел свою заброшенную дочь в объятиях умирающей матери, что было для него и откровением и укоризной. Как ни был он поглощен Сыном, на которого возлагал такие большие надежды, он не мог забыть эту заключительную сцену. Он не мог забыть о том, что не принимал в ней никакого участия, что в прозрачных глубинах нежности и правды эти два существа сжимали друг друга в объятиях, тогда как он сам стоял на берегу, глядя на них сверху вниз как простой зритель – не соучастник, отвергнутый.

Так как он не в силах был отогнать эти воспоминания и не задумываться над теми неясными образами, исполненными смысла, какие он мог различить сквозь туман своей гордыни, прежнее его равнодушие к маленькой Флоренс сменилось какою-то странной неловкостью. У него появилось такое ощущение, как будто она следит за ним и не доверяет ему. Как будто у нее есть ключ от какой-то тайны, спрятанной в его сердце, природа которой вряд ли была известна ему самому. Как будто ей дано знать об одной дребезжащей и ненастроенной струне в нем, и от одного ее дыхания эта струна может зазвучать.

Его отношение к девочке было отрицательным с самого ее рождения. Он никогда не питал к ней отвращения – не стоило труда, да это и не было ему свойственно. Явной неприязни он к ней не чувствовал. Но теперь она приводила его в смущение. Она нарушала его покой. Он предпочел бы совершенно прогнать мысли о ней, если бы знал, как это сделать. Быть может – кто разгадает такие тайны? – он боялся, что возненавидит ее.

Когда маленькая Флоренс боязливо вошла, мистер Домби прервал свое хождение и посмотрел на нее. Посмотри он на нее с большим интересом, глазами отца, он прочел бы в ее зорком взгляде волнения и страхи, приводившие ее в замешательство; страстное желание прильнуть к нему, спрятать лицо на его груди и воскликнуть: «О, папа, постарайтесь полюбить меня! У меня никого больше нет!»; опасение, что ее оттолкнут; боязнь оказаться слишком дерзкой и оскорбить его; мучительную потребность в поддержке и ободрении. И, наконец, он увидел бы, как ее детское сердце, обремененное непосильной ношей, ищет какого-нибудь естественного прибежища и для скорби своей и для любви.

Но ничего этого он не видел. Он видел только, как она нерешительно остановилась в дверях и посмотрела в его сторону; и больше ничего он не видел.

– Войди, – сказал он, – войди. Чего боится эта девочка?

Она вошла и, неуверенно посмотрев вокруг, остановилась у самой двери, крепко сжимая маленькие ручки.

– Подойди, Флоренс, – холодно сказал отец. – Ты знаешь, кто я?

– Да, папа.

– Не хочешь ли ты что-нибудь сказать мне?

Слезы, выступившие у нее на глазах, когда она посмотрела на него, застыли под его взглядом. Она снова потупилась и протянула дрожащую руку.

Мистер Домби небрежно взял ее за руку и с минуту стоял, глядя на нее, словно не знал, как не знал и ребенок, что нужно сказать или сделать.

– Ну, вот! Будь хорошей девочкой, – сказал он, гладя ее по голове и украдкой бросая на нее смущенный и недоверчивый взгляд. – Ступай к Ричардс! Ступай!

Его маленькая дочь помедлила секунду, как будто все еще хотела прильнуть к нему или питала слабую надежду, что он возьмет ее на руки и поцелует. Она еще раз подняла на него глаза. Он вспомнил, что такое же выражение лица было у нее, когда она оглянулась и посмотрела на доктора – в тот вечер, – и инстинктивно выпустил ее руку и отвернулся.

Нетрудно было заметить, что Флоренс много проигрывала в присутствии отца. Связаны были не только мысли девочки, но и природная ее грация и свобода движений. Все же Полли, видя это, не утратила бодрости духа и, судя о мистере Домби по себе, возлагала надежды на безмолвный призыв – траурное платье бедной маленькой Флоренс. «Право же, это жестоко, – думала Полли, – если он любит только одного осиротевшего ребенка, когда у него перед глазами еще один, и к тому же девочка».

Поэтому Полли старалась удержать ее подольше перед его глазами и ловко нянчила маленького Поля, чтобы показать, как он оживился в обществе сестры. Когда пришло время идти наверх, она послала было Флоренс в соседнюю комнату пожелать отцу спокойной ночи, но девочка смутилась и попятилась, а когда Полли начала настаивать, она прикрыла глаза рукой, словно прячась от своего собственного ничтожества, и воскликнула:

– О нет, нет! Я ему не нужна! Я ему не нужна!

Этот маленький спор привлек внимание мистера Домби; не вставая из-за стола, за которым он пил вино, мистер Домби осведомился, в чем дело.

– Мисс Флоренс боится, что помешает, сэр, если войдет пожелать вам спокойной ночи, – сказала Ричардс.

– Ничего, ничего! – отозвался мистер Домби. – Пусть приходит и уходит, когда ей вздумается.

Девочка съежилась, услышав это, и ушла, прежде чем ее скромная приятельница успела оглянуться.

Впрочем, Полли очень радовалась успеху своего благого замысла и той ловкости, с какою она его осуществила, о чем и сообщила со всеми подробностями задире, как только снова водворилась благополучно наверху. Мисс Нипер приняла это доказательство ее доверия, а также надежду на свободное общение их в будущем довольно холодно и не проявила никакого восторга.

– Я думала, что вы останетесь довольны, – сказала Полли.

– О, еще бы, миссис Ричардс, я чрезвычайно довольна, благодарю вас! – отвечала Сьюзен, которая внезапно выпрямилась так, как будто вставила себе добавочную кость в корсет.

– По вас это не видно, – сказала Полли.

– О, ведь я всего-навсего постоянная, а не временная, так нечего и ждать, чтобы по мне было видно! – сказала Сьюзен Нипер. – Я вижу, что временные одерживают здесь верх, но хотя между этим домом и соседним прекрасная стенка, однако, несмотря ни на что, мне, может быть, все-таки не хочется очутиться припертой к ней, миссис Ричардс!

в которой на сцене, где развертываются события, впервые выступают новые лица

Хотя контора Домби и Сына находилась в пределах вольностей лондонского Сити и звона колоколов Сент-Мэри-леБоу, когда гулкие голоса их еще не тонули в уличном шуме, однако кое-где по соседству можно было подметить следы отважной и романтической жизни. Гог и Магог во всем своем великолепии пребывали в десяти минутах ходьбы; Королевская биржа находилась поблизости; Английский банк с его подземельями, наполненными золотом и серебром, «там внизу, среди мертвецов», был величественным их соседом. За углом высился дом богатой Ост-Индской компании, наводя на мысль о драгоценных тканях и камнях, о тиграх, слонах, широких седлах с балдахином, кальянах, зонтах, пальмах, паланкинах и великолепных смуглых принцах, сидящих на ковре, в туфлях с сильно загнутыми вверх носками. Всюду по соседству можно было увидеть изображения кораблей, устремляющихся на всех парусах во все части света; товарные склады, готовые отправить в путь кого угодно и куда угодно, в полном снаряжении, через полчаса; и маленьких деревянных мичманов в устаревшей морской форме, находившихся над входом в лавки морских инструментов и вечно наблюдавших за наемными каретами.

Единственный хозяин и владелец одной из таких фигурок – той, которую можно было бы назвать фамильярно самой деревянной, – той, которая возвышалась над тротуаром, выставив вперед правую ногу с учтивостью поистине невыносимой, обладала пряжками на башмаках и жилетом с лацканами, поистине неприемлемыми для человеческого разума, и подносила к правому глазу некий возмутительно несоразмерный инструмент, – единственный хозяин и владелец этого Мичмана, – вдобавок гордившийся им, – пожилой джентльмен в валлийском парике , вносил арендную плату, налоги и пошлины в течение большего числа лет, чем насчитывали многие великовозрастные мичманы во плоти и крови, а в мичманах, которые достигли бодрой старости, не было недостатка в английском флоте.

Примечания

В лето [от Рождества] Господня (лат.) .

В лето [от рождества] Домби (лат.) .

То есть искренняя похвала. Хьюберт Стэнли – персонаж комедии Томаса Мортона (1764–1838).

От искаженного boiler – паровой котел.

«Дворик» во времена Диккенса и раньше – площадка перед черным ходом.

Две гигантские деревянные фигуры в главном здании лондонского муниципалитета.

Валлийский парик – шерстяной колпак.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.